В середине Первой мировой войны, в ноябре 1916 года, когда войска Антанты вели наступление на Салоникском фронте, во время штурма на подступах к македонскому городу Битола был ранен и затем бесследно исчез капитан одного из отрядов Джулио Канелла — профессор философии из Вероны, основатель журнала Rivista di filosofia neoscolastica, не самый известный интеллектуал, но довольно заметная фигура в католических кругах.
Десять лет профессор Канелла считался пропавшим без вести, пока его жена не наткнулась в газете на фотографию бродяги, найденного на улицах Турина и пребывавшего в состоянии полной амнезии; в нем она узнала своего пропавшего мужа. В результате нескольких специально подстроенных встреч с пациентом из Колленьо (название коммуны с психиатрической лечебницей, куда поместили бродягу) он также ее узнал: память частично вернулась, Джулио вспомнил жену, некоторых друзей и родственников и был перевезен домой, дав надежду, как писали тогда в итальянских газетах, многим семьям, потерявшим близких на войне.
Однако здесь в историю о чудесном спасении вмешалось еще одно действующее лицо. Женщина по имени Роза Негри заявила, что человек с амнезией — Марио Брунери, ее муж, типографщик и анархист, сбежавший от семьи много лет назад. Так началась запутанная детективная история о поиске идентичности человека, (якобы) лишившегося памяти в результате Первой мировой войны, первотравмы нового века, его определяющего начала.
Спустя некоторое время в деле появляется важнейшая улика — отпечатки пальцев Брунери, сделанные за несколько лет до этих событий. Их сличили с отпечатками пациента из Колленьо — они совпали. История длилась несколько лет; однако ни одно доказательство, ни один судебный процесс, на которых раз за разом признавали в потерявшем память пациенте типографщика Брунери, не поколебали уверенность семьи Канелла в том, что к ним вернулся пропавший без вести муж и отец. К началу тридцатых годов процесс расколол итальянское общество на брунерианцев и канеллианцев: с одной стороны — рабочий с левыми убеждениями, атеист, бросивший семью; с другой — аристократ и католик, герой войны, преданно любимый муж и отец.
Австралийский солдат пытается спасти товарища, Бельгия, октябрь 1917 года
wikispaces
Происходившие в те годы политические процессы в Италии — отделение Ватикана и солидные денежные выплаты в обмен на признание Папой фашистского правительства — не могли не сказаться на симпатиях общества. В 1931 году очередной суд поставил точку в этом деле, признав подсудимого Марио Брунери самозванцем и симулянтом и отправив его на несколько лет в тюрьму. Уже после решения суда появились новые свидетельства, проливающие свет на это дело. Нашлись люди, которые еще в начале 1920-х годов видели на улицах Турина невменяемого бродягу, забывшего всю свою жизнь, помогали ему одеждой и едой, правда, иногда замечая, что вроде бы тот же бродяга появляется в другой одежде и более разумном состоянии. Родилась версия о чрезвычайном сходстве Брунери с неким человеком (предположительно Канелла), которое он использовал, чтобы замаскироваться от полиции. Так, одна из главных свидетельниц — англичанка по фамилии Тейлор, предположила, что к ней за едой и одеждой приходили два разных человека: Канелла и коварный Брунери, явно вживавшийся в образ безумного профессора. В вещах Брунери к тому же был найден пиджак, который англичанка подарила бродяге.
После возвращения мужа из тюрьмы Джулиа Канелла, по-прежнему уверенная в своей правоте, эмигрировала с ним и детьми в Бразилию, где они и проживали под фамилией Канелла. Эта история завершилась буквально два года назад, когда наконец был сделан анализ ДНК сына Джулии и ее — кем бы он ни был — мужа, а также родного племянника профессора. Результат, который объявляли в прямом телеэфире (итальянцы болели этим делом весь XX век!), крайне расстроил присутствовавшего при этом сына Джулии и ее мужа — пациент из Колленьо не был профессором Канелла.
***
История профессора и бродяги символична, поскольку речь в ней идет о центральной проблеме XX века — о памяти и травме. «Настоящий двадцатый век» наступил, как известно, с началом Первой мировой войны. Война была следствием тектонического сдвига в культуре, крушения старого мира, «заката Европы» — и первым толчком дальнейших землетрясений.
Многие важнейшие тексты XX века так или иначе питаются Первой мировой войной, даже когда обходят ее молчанием, оставляя персонажей на ее пороге. Роберт Музиль, один из главных летописцев предвоенного периода, сделал героя своего романа «человеком без свойств», подразумевая под свойствами реакции человека на действительность. По аналогии с «чувством реальности» (с ним жил типичный буржуазный представитель сверхбюрократической Австро-Венгерской империи, крушение которой ознаменовало новый этап европейской истории) Музиль выводит «чувство возможности»: «Способность думать обо всем, что вполне могло бы быть, и не придавать тому, что есть, большую важность, чем тому, чего нет». Человек, не принадлежащий реальности, лишен свойств, черт личности, позволяющих реагировать на внешний мир и составляющих его характер.
По Музилю, реальность коллапсирующей империи — это бюрократия, где каждый исполняет функцию, обеспечивающую работу системы. Другими словами, каждый определяется в первую очередь через профессиональные навыки. У Музиля в дневнике есть запись: «Гельдерлин: в Германии нет людей, а только профессии. Использовать. Нарисовать типы профессионалов». И если роман Музиля — это галерея профессиональных портретов, то Ульрих, человек без свойств, конечно, стоит в стороне: он способен быть кем угодно. Такой человек, по Музилю, может стать положительной альтернативой происходящему в обществе. Во всяком случае, это следует из законченных глав; неизвестно, увы, что по дальнейшему замыслу должно было произойти с человеком без свойств и как бы он адаптировался к новым реалиям.
Но очевидно, что быть всем означает не быть ничем, и если предположить, что описанная Музилем модель отношения человека с реальностью может в кризисной ситуации выйти за рамки «возможности быть кем угодно», то самый радикальный вариант чувства возможного — полное беспамятство, поскольку возможность любой реальности означает отсутствие какой-либо одной, а отсутствие реальности — это отсутствие прошлого, на основе которого формируется настоящее. Настоящее без прошлого лишает человека понимания законов, которые привели его в текущее состояние, и, соответственно, возможен любой путь, любая модель в зависимости от того, какое прошлое будет выбрано. Дело Канелла-Брунери — характернейший пример на эту тему, и неудивительно, что его преподнесла военная история.
***
Итак, память и травма. С одной стороны, желание вспомнить, восстановить утраченную реальность через заполнение лакун памяти, с другой — намеренное желание забыть, стереть свою идентичность вместе с прошлым и настоящим за счет присвоения себе выдуманной, созданной или заимствованной личности. Две тенденции — напряженное вспоминание и намеренное забывание — играют главную роль в преодолении травм, связанных с трагедиями XX века. Особое внимание этой теме уделялось, конечно, в культурах побежденных стран, на которые была возложена ответственность за хаос, воцарившийся в мире. Однако в водоворот событий XX века так или иначе были вовлечены все европейские народы, каждый из которых по-своему преодолевал травмы коллективной памяти.
К числу важнейших литературных произведений на эту тему относятся «Книга воспоминаний» Петера Надаша и «Аустерлиц» Винфрида Зебальда. Первая книга не связана напрямую с мировыми войнами — в фокусе последствия военных событий и новое устройства мира. «Аустерлиц» же — постепенное разматывание запутанного клубка личных, вплетенных в исторический фон воспоминаний, от современности и до наиболее драматичных событий войны. Они стали точкой, к которой свелась вся жизнь главного героя, куда он постоянно возвращался в воспоминаниях, натыкаясь сперва на непроходимую стену, но постепенно обретая в ней объяснение окружающей действительности.
Немцы штурмуют французские укрепления под Верденом, 15 марта 1916 года
Жак Аустерлиц, главный герой романа, рассказывает автору историю своей бесприютной жизни, в которой он никак не мог найти себе место, и был вынужден, словно пациент с расстройством памяти, тратить все силы на мучительные поиски чего-то неведомого в своих воспоминаниях. Когда же он узнает правду о своей семье и своем происхождении, вся прошлая жизнь теряет смысл, ибо она была иллюзией, временным пристанищем больного, его койкой в лазарете, если угодно. Жак Аустерлиц, сын пражских евреев, был вывезен из Праги в Лондон так называемым детским поездом в рамках операции по спасению еврейских детей накануне Второй мировой войны. Новая жизнь под другим именем вытеснила прежнюю, заставив забыть, наверное, самый важный эпизод — зимнее утро на пражском вокзале, куда его за руку привела мать, чтобы расстаться с ним навсегда.
Этот момент — центр романа Зебальда, в нем сходятся несколько реальностей и идентичностей, от которых отталкивается память, то погружая эпизод во мрак беспамятства, то призывая вытащить на свет. «Аустерлиц» — роман о процессе вспоминания, опыт работы с травмой, которая тем не менее останется непреодоленной. Но об этом тексте нельзя сказать, например, что он пессимистичен, ведь пессимизм или оптимизм в любом случае связаны с будущим. «Аустерлиц» же пребывает исключительно в пространстве памяти. Зебальд называет свой метод documentary fiction; поле его романов усеяно воспоминаниями погибших, он использует их в качестве реди-мейдов: среди строк романа встречаются даже фотографии, по мнению Марии Степановой, представляющие «популяцию бывших людей — прошедших безвозвратно, вытесненных начисто». Но фотографии и даже слова не оживляют погибшее — они длят память о нем.
Если память по Зебальду — единственное, что позволяет обрести реальность тому, чему в реальности уже нет места, то для Петера Надаша в «Книге воспоминаний» память — это утверждение жизни, акт творения.
Жак Аустерлиц, сын пражских евреев, был вывезен из Праги в Лондон так называемым детским поездом в рамках операции по спасению еврейских детей накануне Второй мировой войны
В предисловии к роману Надаш указывает, что перед читателем сборник воспоминаний вымышленных людей наподобие «Сравнительных жизнеописаний» Плутарха. Надаш подчеркивает искусственность, «рукотворную» природу этих воспоминаний, причем даже в отношении автобиографического пласта текста. Воспоминания людей из разных эпох к концу романа сливаются в одну историю; повествование о ее содержании в пространственно-временных координатах романа длится несколько сотен страниц, тогда как момент вспоминания равен мгновению. Герой романа рассказывает нам о событиях своей жизни, которые относятся к нескольким эпохам: его подростковые взаимоотношения с родителями, друзьями и мучительная влюбленность в одного из них на фоне венгерского восстания 1956 года, жизнь в восточном Берлине 1970-х и главные отношения всей жизни и, наконец, параллельная история, связанная с основной линией как будто лишь географически, — речь в ней идет о курортном городке Хайлигендамме. Но и она — воспоминание главного героя о фантазии, о выдуманном им образе дедушки своего любовника Мельхиора.
Память у Надаша неотделима от воображения, воспоминания героя романа не погребены под мучительным грузом забытья, а, наоборот, почти физически переживаются им (недаром каждое воспоминание связано с телесным контактом — будь то поцелуй, объятие или пожатие руки), они разрастаются за счет фантазии, желания и воображения. Это активное переживание прошлого, ведущее к свободе, в том числе от самого прошлого. Если герой Зебальда едва ли в состоянии отказаться хотя бы от одного мучительно добытого воспоминания, то герой Надаша, составив книгу воспоминаний и уделив важнейшее место в ней любовнику Мельхиору, в какой-то степени освобождает Мельхиора из плена — он избавляется от прошлой жизни и забывает ее, что в контексте романа, безусловно, является позитивным исходом. Мельхиор, ненавидящий все немецкое, стремится вырваться из-за стены и попасть во Францию, на родину своего настоящего отца, убитого немцами. То, что ему это удается, — залог освобождения от прошлого, возможность позитивной работы с травмой.