Аристократический автофикшн

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Мария Васильчикова. Берлинский дневник: 1940–1945. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2024. Перевод с английского Евгения Маевского и Георгия Васильчикова, комментарий Никиты Елисеева

«Берлинский дневник» княжны Марии Илларионовны Васильчиковой, пожалуй, один из главных текстов русской эмиграции, посвященный гитлеровскому режиму. Сегодня он обретает новую актуальность и как свидетельство о тоталитаризме, и как размышления эмигранта.

Начну с главной неожиданности знакомства с «Берлинским дневником» для меня как историка: академическое, снабженное всем необходимым комментарием и справочным аппаратом издание этого текста отсутствует — даже на Западе. Дело в том, что еще в первую публикацию «Берлинского дневника» вошли примечания Георгия Васильчикова, брата его автора и героини, причем они были включены в сам текст. Написанные с эмигрантской точки зрения и с консервативной позиции, они сами нуждались в пояснениях — и новый комментарий Никиты Елисеева восполняет этот пробел. Отмечу, что на Западе такой полной публикации все еще нет.

Справочные данные о самой Марии Илларионовне Васильчиковой (близкие звали ее Мисси) небогаты. Русская аристократка из одного из самых титулованных дворянских родов — Васильчиковых — родилась 11 января 1917 года в Петрограде, была четвертым ребенком в семье. Весной 1919 года Васильчиковы эмигрировали из России, успев спасти относительно много драгоценностей и вещей, которые пригодились за границей. Мисси росла в веймарской Германии, Франции и Литве, где, по странной иронии истории, еще оставались владения ее отца. С января 1940 года она служила в гитлеровском МИДе, сначала в бюро радиовещания, потом в информотделе. Но за этими скупыми биографическими штрихами стоит удивительная жизнь, а главное — постоянная работа мысли, отраженная в дневнике, который Мисси вела на английском с 1940 по 1945 год.

Между тем в нем не только много лакун, вызванных волей автора, но и настоящих загадок и тайн. Наверное, самая интересная, но далеко не единственная из них — степень участия Мисси в заговоре 20 июля против Гитлера. О нескольких смысловых линиях и силовых полях «Берлинского дневника», который достоин не одной диссертации (если не романа), я и попробую рассказать.

Всякий дневник — с долей неизбежного искажения — является автофикшном и в этом смысле может выполнять несколько функций: служить своего рода «зеркалом» для автора, к которому он возвращается, быть хронографией — попыткой описать ускользающее время — или же стать хранилищем прошлого, чтобы обратиться к нему в будущем. Мисси писала прежде всего о себе, но вряд ли перечитывала записки — повседневная фиксация темпоральности помогала ее самоидентификации.

Дело в том, что Васильчикова не застала дореволюционную Россию, ее детство и юность прошли в наполненной русскими эмигрантами Европе, где она оказалась включена в своего рода аристократический интернационал, о котором пишет много и охотно с прекрасным знанием самых разных дворянских родов, отмечая все родственные связи и упоминая, что, где, когда и от кого она услышала, — в этом смысле у ее «слухов и толков» есть источники, и опять же трудно не вспомнить о дворянских «табльтоках». Примерно первые два года «Берлинского дневника» (1940-1941) посвящены, среди прочего, светским приемам и вечерам, которые Мисси оценивает по самой высокой — ибо воображаемой — мерке. С поправкой на далеко не простое материальное положение она живет так, как могла бы жить молодая русская аристократка, переехавшая в Европу только на время. Поэтому в ее записях не слышно специфической эмигрантской ноты ностальгии: она не помнит ту Россию, которую потеряла, и почти ничего не пишет о ней, даже не привлекает условное «историческое воображение». При этом ее язык остается блестящим и недооцененным образцом прозы: Мисси пишет легко, так же как и переводит в обе стороны на пяти языках. Если ее аристократизм и проявляется особенно, то именно в стиле.

Мисси — тонкий и умный наблюдатель, и следить за изменением ее взглядов очень интересно. Приблизительно в те же первые два года «Берлинского дневника» она почти не пишет напрямую о непринятии нацистского режима. Вполне возможно, это связано с опасностью того, что записи будут прочитаны, которая усилилась в связи с новым местом службы Васильчиковой — с 1941 года она работает переводчицей письменных текстов в рейхсминистерстве иностранных дел. Кроме того, после начала кампании стратегических бомбардировок Германии Мисси часто переезжает, пусть даже в пределах Берлина, и дневник может потеряться и быть прочитан кем-то другим. Кажется, что выросшая в Веймарской Германии Васильчикова — в том числе и благодаря своим корням — могла разделять ставшее господствующим в немецком обществе недовольство республикой и мечту о «сильной власти».

Так или иначе, ее первоначальное молчание о гитлеровском режиме остается фактом — как и растущее отторжение от происходящего и все новые встречи и знакомства с будущими участниками заговора 20 июля. Так что в случае Мисси дело уж точно оказывается важнее слов. (Добавлю к этому, что после войны, готовя к изданию «Берлинский дневник», Васильчикова имела все возможности внести правки, но благородно не стала этого делать.)

Поначалу Мисси как будто не замечает многого из того, что из дня сегодняшнего казалось бы очевидным. Но это аберрация восприятия: одна из сущностных черт гитлеровской диктатуры и заключалась в искусстве обмана. На страницах своих записей Васильчиков вращается в высшем обществе, которое вообще существует словно в параллельном мире. Здесь несомненно сказывался важный эмигрантский комплекс, уже отмеченная тоска по аристократическому интернационалу — и гитлеровская Германия вроде бы обеспечивала этот «нормальный консерватизм» до начала войны. К примеру, Мисси так писала о взглядах своей матери: «...дело дошло до того, что даже Гитлер виделся ей в благоприятном свете, согласно принципу „враги моих врагов — мои друзья“». Вот только ей было не с чем сравнивать, ведь она только по рассказам других людей — и по книгам, конечно, — знала о жизни в дореволюционной России.

Итак, мы едва ли не впервые можем посмотреть на повседневность Третьего рейха глазами русских белых эмигрантов. Между строк прочитывается, что поначалу Васильчикова не находит ничего совсем уж гибельного в том, что случилось в Европе, где идет пусть и «странная», но война: «Пятница, 10 мая. Германия вступила в Бельгию и Голландию... Я позвонила Татьяне из министерства, и мы решили вместе пообедать и все обсудить. Новость ошеломляет, так как она означает конец „странной войны“. Немцы бомбили Антверпен, а союзники — Фрайбург-им-Брайсгау. И там и там было много жертв. Париж эвакуируют, Чемберлен подал в отставку, и Черчилль теперь премьер-министр. По-видимому, это уничтожает всякую надежду на заключение мира с союзниками». Но сама установка текста на диалогичность, в том числе и умолчания, говорит о многом: несомненно, Мисси уже знала больше, чем писала, и ей приходилось убеждать себя в том, что происходящее не так страшно, как кажется, — словно Гитлер еще не сделал ничего не поправимого. Однако иллюзия «аристократического интернационала» постепенно развеивается: далеко не все люди из высшего общества стремятся помогать иммигрантам из России, семье Мисси приходится выживать самостоятельно.

В дневнике Васильчиковой все больше проговорок о том, что положение становится тяжелее — к примеру, это касается поиска продуктов по карточной системе: «Понедельник, 1 апреля. Мой выходной день. Ходила по магазинам. „Ходить по магазинам“ теперь означает главным образом покупать продовольствие. Все продается по карточкам, и на это уходит много времени, так как в большинстве магазинов длинные очереди». Некоторые из них она уже обыгрывает иронически и, к примеру, может так написать о себе: «Как приятно сделаться на краткий миг „плутократом“, чтобы тебе упаковывали вещи и даже несли их за тобой!» Вряд ли она всерьез относилась к подобной самоидентификации, но слово показалось ей значимым.

Васильчикова, как, впрочем, и все немцы, боялась бомбардировок и страдала от них. Особенно детально она пересказывает впечатления от одного из налетов авиации союзников с чужих слов, и это кажется важной приметой времени — Мисси словно не дает разыграться воображению, а приводит скупую фактическую сводку, которая говорит сама за себя:

«Выяснилось, что ночью в четверг мать Пауля Меттерниха Изабель была разбужена чудовищным грохотом: на замок упала бомба. Она и ее польская кузина Мариша Борковска, едва одевшись в халаты и тапочки, побежали вместе с горничной вниз и через двор в подвал. К этому времени бомбы уже сыпались одна за другой — на дом, церковь и окружающие строения. В общей сложности было сброшено около 300 бомб всех видов: так называемые воздушные торпеды, фугасные бомбы, зажигательные бомбы и т. д. Одна из торпед попала в церковь, которая тут же загорелась; какой-то молодой человек вбежал внутрь, схватил гостию и вынес ее, сильно при этом обжегшись. В налете участвовало пятьдесят самолетов, и длился он два часа».

У Васильчиковой не вызывает удивления вопиющий по меркам Третьего рейха факт пребывания «польской кузины» у госпожи Меттерних — матери Пауля, мужа сестры Мисси, Татьяны. Для Мисси нет парадокса в том, что Мариша Борковска жива и не арестована.

Но, как я уже упоминал, в «Берлинском дневнике» присутствует и другой пласт, столь же интересный, как эмигрантский текст русской литературы. В проговорках и умолчаниях Мисси есть намеки не только на официальную работу, которую она выполняла в качестве переводчицы немецкого МИДа. К примеру, интерес вызывает такой отрывок:

«Этот мерзкий кадровик отказал мне в отпуске на четыре недели, как я того просила, и отпускает меня всего на шестнадцать дней. Я попрошу нашего врача из АА дать мне четыре недели отпуска зимой и поеду в горы».

Но дело в том, что месячный отпуск предполагает гораздо большую включенность в деятельность МИДа, чем служба переводчика-референта, пусть и самого квалифицированного. А вот еще более красноречивая сцена, имевшая место в Риме, — для понимания контекста дадим сначала слово Георгию Васильчикову: «В ноябре 1941 г. Мисси удалось провести несколько недель на отдыхе в Италии. Сохранились три письма, которые она написала матери во время этой поездки». Интересно, что Мисси здесь переключается на письма вместо дневника, — и вот что она рассказывает:

«В прошлом месяце в одной из местных газет появилась статья, подписанная псевдонимом, где автор высказывал удивление и возмущение по поводу того, что столько белых русских не выражают ни малейшего восторга в связи с войной в России: не следует ли в таком случае, говорит он, попросить их избрать себе какое-либо другое место жительства? Немедленно прошел слух, что статья продиктована „сверху“, и это, разумеется, еще сильнее взбудоражило наших соотечественников, причем некоторые из них сели сочинять уничтожающий ответ, а другие занялись выяснением личности автора. Два дня назад Лони Арривабене пригласил Ирину и меня на обед в „Чирколо делла Качиа“ вместе с одним из своих кузенов, который оказался журналистом, и вскоре зашел разговор о пресловутой статье. Тут кузен признался, что написал ее он, что никто „в верхах“ не заставлял его это делать и что это просто крик души, вырвавшийся у него после разговора с одним здешним русским. Ну тут я ему показала!»

Сложно отделаться от впечатления, что Мисси пишет гораздо меньше, чем знает: «показала» она ему, судя по всему, не только свое неприятие нацизма, все более усиливавшееся, но и рассказала о патриотической позиции многих «белых русских» по отношению к «войне в России». Умолчание же об этом в письме может говорить о том, что Васильчикова уже боялась, что ее переписку будут перлюстрировать, особенно с учетом того, что она служила в МИДе.

Впрочем, следить за этой — детективной — линией «Берлинского дневника» лучше самому читателю.

После войны Мисси работала переводчицей в армии США, где познакомилась со своим будущим мужем Питером Харнденом, служившим в военной разведке. Они поселились в Париже, открыли архитектурную фирму и занялись воспитанием четырех детей. После смерти мужа в 1971 году Мисси переехала в Лондон, работала над своим дневником для публикации. Умерла она в 1978 году.

В чем же была уникальность роли Мисси во Второй мировой войне — при всей, казалось бы, несопоставимости масштабов маленького человека и чудовищного исторического феномена? Безусловно, ее можно назвать участницей антинацистского сопротивления, но в биографических справочниках о героях заговора 20 июля она не будет названа среди его активных деятелей (хотя повторюсь, что окончательно мера ее участия в нем все еще непонятна). Несмотря на общие консервативные взгляды, она никогда не разделяла точку зрения русских фашистов в частности, она нигде не упоминает о власовцах, Русской освободительной армии, хотя, вне всякого сомнения, знала о ее существовании просто в силу своего служебного положения. На свой странный (аристократический?) лад Мисси оставалась гуманисткой в высоком смысле этого слова и старалась помогать там, где могла. Сегодня кажется, что главная ценность дневника Марии Васильчиковой — а значит, и ее личности — в достоинстве, порядочности и трезвости, в умении признавать свои ошибки и не закрывать глаза на происходящее. Быть может, ее анализ исторических событий (а ему отведено не так уж много страниц) покажется кому-то наивным, в духе «как же я раньше не замечала», но основан он на таких этических принципах, которые в итоге помогли сопротивляться разрушительному напору истории.

У полного русского издания «Берлинского дневника» есть еще одно измерение — это современный комментарий Никиты Елисеева, переводчика двух книг хорошо знакомого русскому читателю Себастьяна Хафнера. Он делает примечания не только к основному тексту, но и к пояснениям брата Мисси, Георгия Васильчикова, написанным с консервативных позиций и оттеняющим те события, на которые мы привыкли смотреть с уже устоявшейся точки зрения. Таким образом возникает настоящая полифония: мы слышим голоса русского эмигранта, дающего оценку событиям Второй мировой войны, и нашего современника. Сами же записи Марии Васильчиковой остаются памятником человеческому достоинству.

Благодарю Евгению Лавут, редакторку медиа «Слова вне себя», за то, что она впервые обратила мое внимание на «Берлинский дневник» Марии Васильчиковой, предложила о нем написать и помогла сделать мой текст лучше.