Олег Лекманов. «Жизнь прошла. А молодость длится...» Путеводитель по книге Ирины Одоевцевой «На берегах Невы». Под редакцией Николая Богомолова. М.: Редакция Елены Шубиной, 2020. Содержание
Начнем, пожалуй, с печального. Книга одного из крупнейших современных специалистов по Серебряному веку вышла под редакцией его не менее заслуженного коллеги. И — увы! — тень внезапной и безвременной смерти Николая Алексеевича Богомолова ложится на общий в каком-то смысле труд. Знатоков и исследователей эпохи остается все меньше (последние годы отняли Юрия Зобнина, Евгения Степанова, Олега Коростелева), и тем большая ответственность на оставшихся.
В данном же случае — и сама задача ответственна. Есть книги, значение которых выходит за рамки их узкой темы, ибо они создают новую методику.
Одна из главных проблем историков литературы (и не только литературы), писателей-документалистов, биографов — использование мемуарных текстов. Часто это — главный источник информации, но источник по определению сомнительный. Мемуаристы иногда целенаправленно искажают истину, иногда «путаются в показаниях» и противоречат друг другу. Как же с такого рода источниками работать?
Олег Лекманов — не только заслуженный литературовед, но и автор (или соавтор) множества литературных биографий (Мандельштама, Есенина, Олейникова, Венедикта Ерофеева) — знает эти проблемы не понаслышке. И показывает, так сказать, мастер-класс: разбирает по кирпичику мемуарный источник, выбрав, надо сказать, один из самых сложных случаев.
Ибо есть мемуары, с которыми все более или менее ясно — они представляют собой свободные беллетристические фантазии, весьма условно связанные с реальностью. Таковы, скажем, «Петербургские зимы» Георгия Иванова. Это не значит, что такие книги не могу служить историческим источником — могут, но не в большей степени, чем, скажем, роман. Пример работы с такого рода повествованием Лекманов тоже дал — в выполненных совместно с Марией Рейкиной и Леонидом Видгофом комментариях к «Алмазному моему венцу» Валентина Катаева. На другом полюсе — «честные» (субъективно) мемуары, в которых возможны пристрастные характеристики, односторонний отбор фактов, небольшие ошибки в хронологии — но не более того. Пример — «Некрополь» Владислава Ходасевича или воспоминания Ольги Арбениной-Гильдебрандт.
«На берегах Невы» — третий случай, промежуточный. Слово самому комментатору: «За исключением двух случаев <...> Одоевцева, кажется, ни разу в своей книге сознательно не врет. Но она многое неосознанно перевирает. <...> Человеческое сознание устроено так, что мы уже через час или два помним произошедшее с нами со значительными лакунами. Важнейшая разница между людьми состоит в том, чем они эти лакуны заполняют. Можно сознательно замещать реальные воспоминания ложными — чаще всего такими, которые по какой-либо причине нам „выгодны”. Или делать то же самое, но не отдавая себе отчета в том, что лжем (или постепенно забывая, в чем и где мы лжем). Или — вольно или невольно — опираясь на воспоминания других очевидцев событий, подменяя свои воспоминания их свидетельствами. Одоевцева <...> выдумывала редко <...>, однако неизбежные провалы своей памяти заполняла в тексте приблизительными сведениями с легкостью необыкновенной».
Причины того, что эти воспоминания написаны так, а не иначе, отчасти понятны: Ирина (Рада) Одоевцева (Генике) в начале 1920-х воспринималась как одна из главных надежд русской поэзии. Надежды не оправдались, первая книга осталась не то что даже лучшей, а единственной значительной, и написанные на склоне лет мемуары стали своего рода попыткой литературного реванша. То, что прежде всего бросается в глаза — якобы дословно воспроизведенные разговоры полувековой давности, — есть, кстати, по меньшей мере еще у одного литературного мемуариста XX века Игоря Бахтерева. И мотивация здесь сходная — комплексы не реализовавшего себя амбициозного литератора. И тем не менее ни без Одоевцевой, ни без Бахтерева обойтись невозможно. Надо только понимать, с чем мы имеем дело.
Олег Лекманов. Фото: АСТ
Вот лишь один пример. Одоевцева описывает знаменитую встречу Гумилева с Яковом Блюмкиным так, будто была ее свидетелем. Но, как выяснил Евгений Степанов, по всей вероятности, к тому моменту, когда поэт мог встретиться с «человеком, при толпе народа застрелившим императорского посла», Рады Генике в Москве не было. Однако сама встреча и беседа, несомненно, были — просто Одоевцева описывает ее с чужих слов (Лекманов показывает — с каких). При этом мемуаристка допускает выдающую ее ошибку — называет брюнета Блюмкина «рыжим». Таким образом, текст «На берегах Невы» своего рода «коллективное свидетельство»: голос мемуариста сплетается с другими голосами, и это происходит почти неосознанно (человеку уже кажется, что он все сам видел и помнит). Комментатор пытается разложить текст на составляющие, отделив одно от другого. Перед нами пример удачного разделения.
Если в одних случаях Одоевцева дополняет факты известным понаслышке, то в других — о многом умалчивает. Прежде всего, это относится к собственной особе. Мемуаристка искажает свой возраст (делает себя на четыре-пять лет моложе), умалчивает о своем первом браке с Сергеем Поповым. По понятным причинам она обходит вниманием сложности и драматичные эпизоды в отношениях с мужем, Георгием Ивановым, не рассказывает, например, про свой роман с Борисом Вериным. Весьма лукаво и, я бы сказал, жеманно описываются отношения с Гумилевым: Одоевцева характеризует их как чисто дружеские или приятельские, однако намекает на наличие в них другого аспекта (для современников очевидного, по крайней мере в некий момент) и последовательно принижает место других женщин в жизни поэта.
Еще одна особенность текста Одоевцевой (вообще нередкая в мемуарах) — хронологическая путаница. Для восстановления истинной последовательности событий комментатору приходится привлекать огромный дополнительный материал. Позволю себе мелкое замечание: говоря о датировке «Заблудившегося трамвая», Лекманов «на равных» приводит мнение Павла Лукницкого, относящего стихотворение к весне 1921-го, и свидетельство Николая Оцупа об обстоятельствах его написания, позволяющее назвать точную дату — 30 декабря 1919-го. Между тем вопрос совершенно точно разрешается воспоминаниями Арбениной-Гильдебрандт: Гумилев читал ей «Заблудившийся трамвай» в январе 1920-го. Лукницкий ошибся, как ошиблась в данном случае и Одоевцева, последовательно смешивающая события двух зим — 1919/1920 и 1920/1921.
Комментатору приходится зачастую брать на себя роль Шерлока Холмса. Вот пример блестящего выполнения этой задачи. Почему Одоевцева приписывает песню «Бублики», написанную на самом деле Яковом Ядовым (Давыдовым), своему приятелю Борису Тимофееву-Еропкину? Оказывается, ошибка основана на другой ошибке: Тимофееву приписывалась песня «С одесского кичмана...» (на самом деле представляющая собой переделку еще дореволюционного фольклорного произведения).
А вот случаи, о которых еще стоит подумать.
Одоевцева в одном из вариантов воспоминаний пишет: «В. Ходасевич ошибался, описывая свою эффектную „встречуточку” с Гумилевым. Возможно, что эта встреча была именно такой, но только она никак не могла произойти 3 августа и Ходасевич никак не мог в ту ночь „поздно засидеться у Гумилева”. Когда Гумилев вернулся к себе, там его уже ждали приехавшие за ним чекисты. Все описанное Ходасевичем, по всей вероятности, происходило 1 или 2 августа». Комментатор соглашается с ней: «Как представляется, Ходасевич зашел к Гумилевым утром 3 августа и оставил у них свои вещи с пояснительной запиской для А. Н. Гумилевой. Об аресте же Гумилева он, скорее всего, узнал уже задним числом: если бы Ходасевич пришел к Гумилевым 4 августа, в утро после ареста поэта, то его наверняка задержали бы, как задержали М. Лозинского». Однако Гумилева не ждали дома приехавшие за ним чекисты. По свидетельству Анны Гумилевой, сохраненному Лукницким, ее муж был арестован ночью и перед этим находился дома. Сама она весь день 3 августа провела в Парголово у дочери. Что касается ареста Лозинского, то он жил вне Дома искусств и мог быть задержан у входа в здание — в отличие от Ходасевича, который просто прошел по коридору из одной комнаты общежития в другую. Таким образом, пока что нет оснований обвинять Ходасевича в искажении (литературного эффекта ради) событий, которые он, несомненно, отлично помнил.
Второе: Лекманов приводит прокурорский протест по «таганцевскому» делу Гумилева, где сказано, между прочим, следующее: «В связи с исключительно низкой покупательной способностью денег в период получения их от Вячеславского Гумилев не мог приобрести на них даже простейшие технические средства для напечатания прокламаций или другие предметы для предполагаемых участников заговора. Эти факты сознавались Гумилевым и Вячеславским и обсуждались во время их встречи». Однако напрашивающийся вопрос о том, зачем представитель подпольной организации вообще передавал Гумилеву такую ничтожную сумму, рассматривался Юрием Зобниным, а затем автором этой рецензии. Кажется, вопрос удалось прояснить: в 1921 году наряду с бумажным имел хождение и серебряный рубль, стоимость которого была значительно выше, и, возможно, деньги были номинированы «серебром» (см. Валерий Шубинский. Жизнь Николая Гумилева. М.: Колибри, 2019. 3-е изд. С. 619-620).
Все эти мелкие уточнения (даже не уточнения, а «рассуждения след») — ни в коем случае не попытка как-то преуменьшить значение книги Лекманова. Такой же подробный комментарий ко всем известным отечественным мемуарам был бы чрезвычайно полезен. Книга указывает дорогу будущим исследователям, а для тех, кто занимается петроградским литературным бытом 1918–1921 годов, она незаменима.