XX век и не сопоставимая ни с чем эскалация насилия породили единственно адекватный происходящему жанр поэзии — вопль. Русские девяностые с их опытом коллективного прозрения в начале и индивидуального презрения в конце дали миру несколько таких поэтов, возвышающихся над обывательской массой, надеющейся, что все, что ни делается, к лучшему. «К худшему, только к худшему!» — надсадно голосит вот уже тридцать лет Александр Бренер. Природный анархист, задира, скиталец, крикун-безбожник, плеватель, по собственному признанию — нехудожник и неписатель, все еще звонкий осколок монеты, пущенной в оборот футуристами, дадаистами, ситуационистами и прочими возмутителями общественного спокойствия. Бренера, несмотря на его желание всегда быть вне иерархий и институций, укатали в пантеон гигантов отечественного совриска тогда же, в 90-е. Через призму его московского акционизма — несостоявшегося кулачного боя с Борисом Ельциным на Лобном месте, несостоявшегося секса с женой Людмилой у памятника Пушкина и множества других выдающихся несостоятельностей — его воспринимают до сих пор, хотя московский период не самый обширный и яркий в биографии мастера скандала. Скандала, призванного не увеличить рейтинг его застрельщика, а вывести из оцепенения болтающих с набитым ртом и стоящих с протянутой рукой. И в этом смысле его новая книга — чрезвычайно скандальная вещь.
«Жития убиенных художников» помогают разобраться с судьбой хаотичного бунтаря, и пусть название книги не вводит вас в заблуждение — житие тут одно. Это чистой воды агиография Бренера, пускай разбитая на главы, привязанные к встречам с другими артистами. Увлекательное путешествие автора через казахскую, израильскую, московскую, европейскую и американскую арт-среды суммируется стихотворением капитана Лебядкина: «Жил на свете таракан/Таракан от детства/А потом попал в стакан/Полный мухоедства». Любовь и ненависть к соратникам Бренер пронес как кипяток по плацкартному вагону, не расплескав: он восхищается Шаламовым, Агамбеном, Филоновым и малоизвестными художниками из своего родного города Алма-Аты и с той же горячностью обрушивается на головы Гельмана, Кулика, Осмоловского, раздает оплеухи Лейдерману и Меламиду, вспоминает о реальных драках с Дэном Кэмероном и Иосифом Бакштейном. Апофатическим методом — отрицая всех непохожих на себя — Бренер рассказывает старую плутовскую историю своего нонконформизма на грани с юродством, но рассказывает ее на редкость лихо.
«К худшему, только к худшему!» — надсадно голосит вот уже тридцать лет Александр Бренер
Сведение счетов не новость в творчестве Бренера, однажды провозгласившего своей целью «оживить литературу струей ненависти и оскорблений», но знаменательно другое: к 2016 году профильная критика и внутрицеховые разговоры художников обмельчали настолько, что бумажные отповеди Бренера выглядят куда состоятельнее бесконечных перепалок в Facebook между деятелями искусства двадцатилетней давности о том, кто кого объел на полсосиски в 1994 году. Бренер бьет наотмашь и метко, сводя все не к коммунальным склокам (хотя и смачных подробностей здесь тоже хватает), а к роли личности в новейшей истории искусства. Видение Бренера опирается на критический аппарат европейской левой мысли и сводится к тому, что в восьмидесятых язык изобразительного творчества подчинился средствам массовой информации, а искусство утратило свою независимость, став новой идеологией капитала. На смену неподдельному веселью пришли унылая документация и разжевывание смыслов, озарения сменились акульим профессионализмом, успешность художника стала измеряться по рыночной стоимости его произведений, а прописка в культурной иерархии — местом в табеле о рангах, составляемом государственными институтами. Бренер пишет: «Такова истинная история искусства — она не только в умном созерцании и артефактах, но и в политических событиях, в критике, в анекдотах, в теории, в легендах, в правильном использовании сплетен... А картины в музеях — это для кретинов».
«Жития убиенных художников» — тридцать шестая (с учетом иноязычных) книга Александра и первая за долгое время, написанная не в соавторстве с Барбарой Шурц. Возможно, секрет литературной производительности Бренера в том, что он не тратит слов впустую, не раздает интервью и не ведет социальных сетей, выступая против «масс-медиальной западни», ведущей к еще большему закабалению человека. Бренер всегда пер с драйвом и постоянством, которому позавидовали бы иные анархопанки: из лихорадочного стука по клавиатуре в берлинском сквоте или же из-под карандаша в голландской тюрьме неизменно выходила ритмизованная проза со спонтанными матерными сбивками, отдаленно напоминающая ассирийские летописи, — как ниневийский царь, захлебывающийся яростью, Бренер обрушивается на вассалов Искусства и Свободы, посмевших удержать что-то в своих карманах. Достается всем (не исключая самого автора) — на первых же страницах Бренер обращается к читателю, чтобы, поставив его на место, забыть о нем до конца книги: «Вы — со своими тусклыми интригами и в кармане фигами... С трусливыми печенками, зарубежными гонками, вежливым жлобством, непроходимым холопством...».
В рамках перфоманса «Языки» соратники Бренера купили в ресторане McDonald's на Пушкинской молочные коктейли и соусы, взяли художника на руки и, облив его принесенными продуктами, стали жадно слизывать с одежды получившуюся смесь
Фото: flickr.com/photos/23757723@N00
Знатоки творчества Александра Бренера справедливо отметят, что все это уже было. Да, Бренер перепаковывает старые анекдоты в новые притчи так же, как это сорок лет делает Эдуард Лимонов. Вместе с тем «Жития...» существенно отличаются от предыдущих книг: в речах Бренера, в следующем году открывающего седьмой десяток, звучит неподдельная усталость. Его слог стал плавнее и меланхоличнее, все меньше междометий врывается в повествование, все больше отчаяния читается за словами о необходимости стяжать молчание по заветам писателя Феликса Фенеона или же уходить с головой в наслаждения по советам мыслителя Фуко. В восьмидесятые Бренер прошел путь от очарования искусством как таковым к идее культурного сопротивления, в начале двухтысячных пересел на тему революционного восстания, чтобы в итоге упереться в фигуру дезертира. «Раньше я считал, что бунт — наиважнейший жанр. Сейчас я без колебаний ставлю на первое место бегство. Практиковать его без паники, без страха и истерики, как тонкое воинское искусство, продумывать линии и направления бегства, как это делали арабские конники, вагабунды и тюремные беглецы во всем мире, — самое благородное плебейское умение, которое мне известно».
Здесь стоит сделать отступление: люди в два-три раза младше его воспринимают Бренера как безусловного героя, единолично открывшего и закрывшего эпоху в отечественном искусстве. На поклон к нему ездят молодые русские художники, о нем сочиняют песни трикстеры нового поколения, ему посвящают свои акции очередные бунтари, про него с придыханием говорят те, у кого не хватило бы смелости на подвиг подобный разукрашиванию знаком доллара картины Малевича в Стеделийк-музее — за это Бренер отсидел пять месяцев в голландской тюрьме. Любопытно, что чем моложе адресат, тем с большим восторгом он воспринимает деятельность последователя «художника без картин» Артюра Кравана. Это можно объяснить: оперирующий понятиями вины и долга Бренер по-подростковому строгий моралист, что только оттеняет его любовь к матершине и сексу в публичных местах. Его идеалистический запал — искусство умерло, мир прогнил, бежим целоваться — должен как нельзя лучше прийтись по душе тем, кто пока не успел обзавестись взрослым цинизмом и трудовой книжкой. Тем же, кто скептически относится к идее заставить визуальные образы служить мировой революции, но хочет разобраться в расстановке сил в современном искусстве, можно посоветовать сравнить «Жития...» Бренера с синхронно вышедшей книгой Петра Павленского с амбициозным названием «О русском акционизме».
Идеалистический запал Бренера — искусство умерло, мир прогнил, бежим целоваться — должен прийтись по душе тем, кто пока не успел обзавестись взрослым цинизмом и трудовой книжкой
Сопоставим два издания: здесь — гордая и независимая «Гилея», с основателем которой, Сергеем Кудрявцевым, Бренер уже несколько раз смертельно, с публичными оскорблениями, ссорился (в эти периоды его книги издавали другие люди, в частности и сам Павленский с супругой), а затем мирился, что вселяет определенную веру в пошатнувшийся на ниве лайков и шеров старорежимный институт дружбы. Там — книжный гигант АСТ, а точнее его хищная до чужого успеха серия «Ангедония». Тут — под четыреста страниц шквального огня по штабам, там — восемнадцатый кегль, призванный размазать содержимое по хоть какому-то подходящему для продажи объему целлюлозы; причем, оригинального материала примерно треть — и это не в меру занудное интервью Павленского о своем творческом пути, остальное — публиковавшаяся в начале года на Colta.ru теоретическая статья Петра Павленского и стенограмма его разговоров со следователем. И, конечно же, фотографии — бесконечно скверно подготовленные к печати, зато избыточно документирующие акции звезды политического перформанса. От Бренера, кроме черно-белых снимков того самого московского периода, вообще, похоже, не останется фотографий — даже всезнающий Google подсовывает низкокачественные мыльные съемки, сделанные как будто украдкой, — то ли дело фотогеничные муки Петра.
Все это возвращает нас к дилемме бегства — мир пока не придумал ничего страшнее для художника, чем искушение деньгами и славой, но и этого, как показывает опыт, вполне достаточно. Факт, что Александру Бренеру удается вот уже столько лет уклоняться и от того, и от другого, не может не вызывать уважения. Как писали Александр и Барбара восемнадцать лет назад в книге «Бздящие народы»: «Все деятели культурки в большей или меньшей степени продавались гегемониальной похабщине власти, а мы не хотим. Скурвимся мы или не скурвимся, покажет время». Идут на рекорд.