Вадим Трепавлов. «Белый царь». Образ монарха и представления о подданстве у народов России XV-XVIII вв. СПб.: Издательство Олега Абышко, 2017
Автор «Белого царя», доктор исторических наук Вадим Трепавлов, обобщив и обработав огромный материал, собранный как учеными прошлого, так и современниками, поставил перед собой крайне серьезную и важную задачу — «на основе письменных и фольклорных источников проанализировать, как неславянские (по большей части) народы России в XV-XVIII вв. воспринимали высшую власть; как они трактовали свое российское подданство, каковы были их представления о функциях и прерогативах монарха, о пределах их подчиненности ему». На наш взгляд, Трепавлов с поставленной задачей справился. Более того, книгу «Белый царь» (изданную крошечным тиражом в 400 экземпляров), было бы неплохо сделать как минимум рекомендованным материалом для всех, изучающих историю Отечества. Почему? Дело в том, что Вадим Трепавлов анализирует не что-нибудь, а чувства тех, кто оказывался присоединенным (чаще всего совершенно против их воли и желаний) к Московскому царству, реконструирует их отношение к монаршей власти и власти как таковой. Тем самым он воссоздает глубинные механизмы истории многонационального российского государства: ведь именно чувства, как писал Гюстав Лебон, движут историю, а не какие-то якобы объективные химеры вроде классов, экономических отношений и прочего.
Правда, после открывающих книгу двух страниц «От автора» у рецензента возникло некоторое предубеждение. Сработала реакция на слово «скрепы»: автор пишет о них, как о тех средствах, которыми можно было сплотить массу новых подданных быстро растущей российской державы. Предубеждение усилилось, когда далее автор отметил две сферы культуры, почти не смыкающиеся друг с другом, элитарную и народную, и то, что официальные символы Империи практически не проникали в народную толщу. Тут-то рецензенту вспомнился Ленин, для которого, кстати, лебоновская «Психология народов и масс» была настольной книгой, и ленинское деление культуры на культуру эксплуататоров и культуру эксплуатируемых. И, наконец, далее Трепавлов приводит исторический анекдот, связанный, по его мнению, то ли с именем Николая I, то ли Николая II. «На вопрос царя (не то на войсковом смотре, не то на военном корабле) „скажи-ка, служивый, что есть двуглавый орел” солдат (или матрос) бодро гаркнул: „Урод, ваше величество!”» Рецензент же помнил, как натолкнулся на такой же пример в рукописи исторических анекдотов, давным-давно собранных протоиереем Михаилом Ардовым, и в нем фигурировал не первый или второй Николаи, а Александр III.
Однако далее, по мере углубления в книгу, стало ясно, что, во-первых, глубокоуважаемый отец Михаил мог, как и любой другой человек, ошибаться. Во-вторых, о «скрепах», сферах культуры и многом-многом другом Вадим Трепавлов пишет без какого-либо имперского или идеологического пафоса, интересно, глубоко. Что же касается других анекдотов, то их, как и вышеприведенный, автор использует в основном корпусе книги точно и к месту. Только это скорее не анекдоты, а некие ситуации, через которые происходившее на бескрайних просторах становится с одной стороны понятнее, с другой — еще более запутанным.
Например, описывая то, как ощущали свое новообретенное подданство юкагиры (восточно-сибирский народ, один из древнейших в России), Трепавлов, отмечает попутно, что «категория подданства являлась настолько абстрактной, что не воспринималась адекватно коренными сибиряками», и приводит следующий случай. Русский начальник спрашивает юкагирского старейшину: «В мои люди пойдешь?» Тот отвечает: «Пойду — ты меня не обижай». — «Не обижу». — «Если обижать не будешь, пойду». Начальник докладывает по инстанции о принятии в подданство очередных «немирных иноземцев», сам плохо понимая, кто эти люди, чем живут, во что верят, — а иноземцы, дав согласие на «подданство», совершенно не подозревают, частью чего они становятся, кто на самом деле главный во всей державе. Они же согласились стать «людьми» одного русского пришельца, явившегося в область их обитания с отрядом солдат по реке Колыме. Именно он воплощает для них подданство: он уйдет или умрет, и тогда подданство, по мнению старейшины, утратит силу...
Амбициозная задача предопределила и структуру монографии Вадима Трепавлова. В первой главе, «Царь: почему „белый”?», анализируются разные трактовки высшей власти, персонифицированной в образе российского монарха, ставшего обычной номинацией русского монарха примерно со времен Ивана IV. «Белый» вовсе не обозначает расу или тем более физическую чистоту, цвет волос и т.п. Отмечая, что почитание белого цвета в разных вариантах присутствует практически во всех культурах и представляет собой «семантическую универсалию», Трепавлов делает упор на трактовку белизны в первую очередь у тюркских народов, у которых «белый» (ак) обозначает не только цвет, но целый спектр свойств. Это и честный, и прямой, и правильный, прекрасный, роскошный, великолепный, а также чистый, святой, космический. Кроме того, «ак» это и вольный, и свободный, то есть ни от кого сам не зависящий, но всех облагающий налогом, ясаком, над всеми простирающий свою власть и способный подтвердить ее силой. Также автор убедительно показывает, что понятие «белый царь» суть эталон верховного правителя, белый — метафизика власти, имеющей сакральное значение.
По прочтении первой главы читатель может подумать, что раз московский властитель воспринимался как «белый царь» практически всеми народами огромной страны, то и отношение к нему, власти, им проводимой, и его «людишкам» было всегда подчиненное, благостное. Автор тут же рассеивает этот имперский московоцентризм, рассматривая во второй главе, «Царь и царская власть», «представления о российской государственности как регулирующей системе, которая адекватно (или неадекватно) заменила прежние модели общественного устройства», подчеркивает особую актуальность этой регулятивной функции для народов, «лишившихся собственной государственности в результате присоединения к России». Однако, приводя характеристики, которые давались московскому царю народами, завоеванными в результате долгих и кровопролитный войн, Трепавлов «политкорректно» не дает перевода «неудобных» эпитетов. Например, без перевода остаются именования Ивана Грозного татарами покоренного Казанского ханства, такие как «явыз» — «злодей», «злой», «лютый»; «хайван» — «скотина», «животное». Тем не менее автор совершенно обоснованно отмечает, что уже с первых лет экспансии русского государства «просматривается основной мотив отношения народов к белому царю. Этот мотив — патернализм», подразумевающий систему отношений «отец», «батюшка» и «холопы», «сироты».
Немалый интерес представляет то, как автор в этой же главе, описывая планомерное расширение Российского государства в восточном направлении, анализирует тезис о преемственности Московской Руси по отношению к Золотой Орде. Этот тезис, подчеркивает Трепавлов, сформулированный евразийской школой историков, весьма популярен. Однако автор убедительно показывает, что при «беспристрастном рассмотрении источников <…> данная идея не отражает реального положения дел, но представляет собой скорее умозрительную интерпретацию результатов российской экспансии в позднем средневековье».
Третья глава книги, «Россия и русские», посвящена анализу развития отношений новоприсоединенных к доминирующему в государстве народу. Подчеркивая, что эти отношения на протяжении веков были неоднозначными и изменчивыми, автор на множестве примеров демонстрирует не только то, что Россия никогда не превращалась в «плавильный котел», но и то, что чаще всего «обстоятельства первых контактов и присоединения к России часто порождали негативное восприятие русских». Правда, не менее убедительно автор предоставляет примеры того, как «отрицательные оценки могут преувеличиваться, абсолютизироваться и переноситься с отдельных представителей народа на весь народ».
Наконец, в четвертой главе, «Подданство подлинное и мнимое», рассматриваются трактовки обстоятельств и легитимности вхождения в состав Российского государства, а также интерпретация российского подданства у многих и многих народов. Размытость критериев института подданства в строго юридическом смысле, как указывает автор, сформированного лишь в Новое время, сильно усложняет возможность дать четкое описание как процесса вхождения в подданство, так и тех обязательств (и преференций), которые подданство дает. Несомненно, существовали наглядные (в первую очередь — материальные) возможности подтвердить подданство. Например, выплата налогов в государственную казну. Однако автор, совершенно справедливо отмечая зачастую принципиальные отличия менталитета представителей власти и новых подданных, подчеркивает, что если «русские власти однозначно видели в нем (в налоге — Д.С.) обязанность подданных по отношению государю, то плательщики ясака трактовали его или как способ меновой торговли (особенно в тех местностях, где до прихода русских не существовало налогообложения), или как дань побежденных победителю».
Особенно такое различие менталитетов проявлялось при «освоении» (точнее — колонизации) Сибири, где местные народы практически не могли понять само явление государственной власти. И уж тем более аборигены были не в состоянии воспринять казаков и служилых людей как посланцев какого-то далекого, пусть грозного, пусть «белого» царя. Чаще всего, во всяком случае — первоначально, они видели в них неизвестно откуда и как забредших на их земли представителей какого-то неведомого племени, племени буйного, «обуянного жаждой наживы».
В «Заключении» Вадим Трепавлов отмечает, что может создаться впечатление, будто вопросов в его книге поставлено больше, чем дано ответов. Возможно, так и есть, и это лишь, так сказать, работает на продолжение научных изысканий профессиональных историков. Читателю же непрофессиональному, тем более читателю внимательному, данная книга даст много пищи для размышлений. Тем более читателю, которому известно и про отсутствие целенаправленной «национальной политики» в России XV–XVIII веков, и видящему ее отсутствие в России XXI века.