«Не все мусульмане — террористы, но все террористы — мусульмане». Не знаем, кто первым сказал эту глупость, но ему стоило бы прочитать книгу американского социолога Марка Юргенсмейера «Религиозное насилие в глобальном масштабе». Из нее он бы узнал, что терроризм бывает христианский, иудейский, буддистский и вообще не знает идеологических границ. Об этой работе, недавно переведенной на русский язык, рассказывает Эдуард Лукоянов.

Марк Юргенсмейер. «Ужас Мой пошлю пред тобою». Религиозное насилие в глобальном масштабе. М.: Новое литературное обозрение, 2021. Перевод с английского Алексея ЗыгмонтаСодержание. Фрагмент

В переходе под Пушкинской площадью трудно не заметить темно-серую плиту, на которой написано: «В память о погибших и пострадавших от террористического акта 8 августа 2000 года». Под ней — черная кованая роза, тут же почти всегда лежат и настоящие цветы.

Полезно бывает встать неподалеку и наблюдать за прохожими. Вот совсем молодой парень, куда-то спешивший по своим делам, вдруг замер, перевел взгляд на мемориал и перекрестился. А вот совсем другая реакция, но не менее интересная: женщина с маленьким ребенком улыбается во все зубы, пока муж фотографирует.

У одних напоминание о гибели случайных жертв террора вызывает почти религиозное переживание, для других оно — лишь фон для семейного снимка. И это вполне естественно, поскольку организованное насилие само по себе вещь амбивалентная: если долго смотреть на террористов, то в них можно увидеть инсургентов; в зависимости от взглядов контртеррористическую операцию можно принять за рейд карателей; даже атаку смертников с многочисленными жертвами иные могут назвать просто «акцией».

Эта очевидная и в то же время ловко ускользающая от восприятия двойственность — один из ведущих мотивов книги Марка Юргенсмейера «„Ужас Мой пошлю пред тобою”: религиозное насилие в глобальном масштабе» (в оригинале — Terror in the Mind of God: The Global Rise of Religious Violence). В ней американский исследователь берется за вроде бы еще Рене Жираром подробно описанную связь между насилием и священным, но применяет к ней не философско-антропологический, а сугубо социологический инструментарий, чтобы дать ответ на извечный вопрос: почему неплохие на первый взгляд люди, следуя лучшим, как они считают, побуждениям, способны пойти на поступки, единственная цель которых — посеять максимально возможный страх и ужас в сердцах максимально большого числа людей?

Юргенсмейер — уже немолодой социолог старой закалки. Следуя строгим академическим требованиям, он сразу ограничивает свое исследование жесткими рамками и практически весь материал для книги берет из собственных полевых работ. Кроме того, с первых же страниц он уточняет, что речь пойдет только о религиозной составляющей насилия, — террористические акты, осуществленные секулярными организациями, будут вынесены за скобки.

В этом главное достоинство работы и ее же слабое место. Глобальный терроризм в этой монографии сужается до отдельных территорий: США, Западная и Северная Европа, Ближний Восток, Япония, Юго-Восточная Азия, Индия и Шри-Ланка. (Это очень досадное, на мой взгляд, сужение, но таковы требования, которые сам Юргенсмейер выдвинул к работе — очевидно не из лени, а из осознания своих возможностей и из элементарного уважения к читателю, которого он не хочет лишний раз кормить догадками и домыслами.) Декларируемая религиозная принадлежность носителей сакрального насилия при этом расширяется с самоочевидного «исламского фундаментализма» до различных христианских конфессий, иудаизма, индуизма, сикхизма и буддизма.

Первая половина книги напоминает о крупнейших терактах конца XX и начала XXI века, совершенных как организациями, так и одиночками (при этом для Юргенсмейера важно подчеркнуть, что даже террористическая самодеятельность, если можно так выразиться, никогда не остается жестом одного человека — террорист почти всегда вдохновляется примером организованных «коллег» и абсолютно всегда нуждается в зрителях своего деяния). Здесь же дается краткая информация о том, как экстремальное насилие находит оправдание в различных религиях и квазирелигиозных движениях.

Довольно неожиданным может показаться, что открывает этот раздел христианство, а именно — самопровозглашенный защитник традиционных европейских ценностей Андерс Брейвик, который вообще окажется едва ли не главным героем всего исследования. При этом сам Юргенсмейер признает, что «набожным христианином Брейвик не был: он гордился наследием викингов и называл себя „одинистом” по имени древнего северогерманского божества. Однако же вместе с тем он чувствовал, что защищает наследие европейского христианского мира, и собирался даже восстановить орден тамплиеров — силу, которая противилась исламскому господству в эпоху Крестовых походов». Так что при чтении книги Юргенсмейера нужно быть готовым к тому, что под «религиозным» он порой подразумевает сугубо символическую либо декларативную привязку к какой-либо идентичности. Как, например, в случае с католической Ирландской республиканской армией и ее противниками-протестантами из североирландских роялистов, которые в работе Юргенсмейера тоже маркируются как христианские террористы.

Это может показаться грубым упрощением того же порядка, что и, допустим, сведение войны в Югославии к конфликту между православными, католиками и мусульманами. Юргенсмейер сам понимает это и потому делает акцент на то, что, по сути, религиозные мотивы могут не быть подлинным источником насилия, но могут служить его оправданием. А порой они используются для сокрытия реальных причин организованного насилия, как в случае с той же войной между ирландскими католиками и протестантами.

Однако лично мне наиболее интересным разделом этой главы показалась не особо кровавая, но чрезвычайно поучительная история американских радикальных пролайферов, взрывавших абортарии и убивавших их сотрудников. Пусть по масштабам их действия несопоставимы с откровенными зверствами Андерса Брейвика или Тимоти Маквея, они позволяют Юргенсмейеру хотя бы частично объяснить логику, которой руководствуются адепты насильственного решения сложных социальных вопросов:

«Он [преподобный Майкл Брей, осужденный за серию взрывов] не отрицал, что религиозный авторитет имеет право на осуждение тех, кто преступил моральный закон, но разъяснил, что нападения на абортарии и убийство врачей — по сути, не наказание, а оборона. По мнению Брея, „есть разница между тем, чтобы казнить врача на пенсии — и врача практикующего, который регулярно умерщвляет младенцев”. Первое, по его мысли, будет возмездием, тогда как второе — самозащитой. Целью нападений, по мнению Брея, было не наказать клиники или же медицинский персонал за то, что они делают, а предотвратить новые „убийства младенцев”».

Этот мотив деятельной самозащиты еще не раз проскочит в беседах Юргенсмейера с представителями самых разных сторон глобальных религиозных конфликтов.

Далее мы перемещаемся на Ближний Восток, где, с одной стороны, террористы ИГИЛ«Исламское государство» признано в России террористической организацией, его деятельность запрещена. расширяют наши представления о совсем уже бесчеловечных границах жестокости, а с другой — евреи-ультраортодоксы расстреливают верующих во время молитвы и сжигают дома палестинских арабов. Здесь — опять же, на мой обывательский взгляд — метод Юргенсмейера дает первый серьезный сбой, принуждая его свести сложнейший арабо-израильский конфликт, временами перерастающий в войну всех против всех, к противостоянию между исламским движением ХАМАС и государством Израиль. Понятно, что Юргенсмейера как социолога здесь прежде всего волнует феномен террористов-смертников (о нем он говорит с хамасовским лидером Абдель Азизом Рантиси), однако у читателя может сложиться превратное представление о самой сути палестинского конфликта, в кровавых хитросплетениях которого участвуют представители, пожалуй, вообще всех существующих идеологических направлений.

Завершается историко-социологическая часть исследования в Юго-Восточной Азии (насилие со стороны индуистов и сикхов — не особо известный в наших широтах материал, тем прежде всего и ценна эта глава) и Японии, где Юргенсмейер, думаю, понятно с кем общается. И вот тут он снова приходит к крайне любопытному на этот раз допущению. Рассказывая об «Аум Синрике»Также известна как «Алеф». Организация признана в России террористической, он уверенно маркирует эту апокалиптическую секту ньюэйджерского толка как буддистскую. Не потому ли, что теракт с использованием зарина в Токийском метро был настолько зрелищным в своем ужасе, что просто невозможно удержаться от соблазна включить его в исследование религиозного насилия?

Во втором разделе, озаглавленном «Логика религиозного насилия», Юргенсмейер подробнее анализирует уже изложенное, чтобы найти в разрозненном материале точки соприкосновения и обобщить наши представления об организованном насилии. Важнейшим для Юргенсмейера свойством терроризма оказывается его перформативность:

«Как выразился однажды писатель Дон Делилло, „терроризм — это язык, чтобы тебя заметили”. Если бы террористов не замечали, их бы попросту не было. Убийство само по себе еще не теракт: убийства и преднамеренные нападения случаются в большинстве обществ так часто, что в новостях о них обычно молчат. Акт насилия становится терроризмом, если вселяет в кого-нибудь ужас: события, на которые мы вешаем этот ярлык, — тщательно спланированные атаки и взрывы, которые исполняются в определенном месте в строго обозначенное время с расчетом, чтобы их увидели. Без перепуганных зрителей в терактах было бы не больше смысла, чем в спектакле, который разыгрывают в пустом зале».

Утверждение справедливое, многократно высказанное самыми разными комментаторами после терактов 11 сентября и все же не бесспорное. В Советском Союзе теракты осуществлялись, несмотря на то, что их исполнители могли даже не надеяться быть услышанными в условиях жесточайшей цензуры. Взрывы в Багдаде, Могадишо или Кабуле продолжаются даже в условиях, когда они стали настолько обыденным явлением, что не привлекают ни малейшего внимания со стороны журналистов. В конце концов, палестинские боевики продолжают обстреливать еврейские поселения и устраивать саботажи помельче, несмотря на то, что эта тактика раз за разом доказывает свою неэффективность и вместо страха перед терактами провоцирует лишь ответную (и многократно усиленную) жестокость со стороны израильской армии. Полагаю, иногда насилие — это просто насилие, и оно будет продолжаться, со зрителями или без, пока будут желающие его осуществлять.

Впрочем, от философских умопостроений Юргенсмейер вскоре возвращается к социологическим. В анализе религиозного насилия ключевым мотивом для него становится представление о мире в состоянии «космической войны», которое он находит во всех рассмотренных им случаях — от игиловских фундаменталистов и «Аль-Каиды»Признана в России террористической организацией, ее деятельность запрещена. до «Аум синрике» и «Христианской идентичности». Конструируя эту воображаемую «войну», террористы обнаруживают, что они, по сути, оказываются одни против целого мира. «Целый мир» в данном случае — понятие размытое, оно может персонифицироваться в образе, допустим, США как воплощения абсолютного Зла, а может разливаться по (извиняюсь за выражение из совсем другой области) гиперобъектам вроде Армагеддона или ядерного холокоста. «Идет война, а я солдат», «мы не террористы, мы армия», «мы не нападаем, мы защищаемся» — такова самоидентификация самых разных героев книги. И тут Юргенсмейер решается на дерзость — он ставит под сомнение теорию Рене Жирара о миметической природе сакрального насилия:

«Скорее война является контекстом для жертвоприношения, а не наоборот. Конечно, священную войну можно помыслить как некую смесь жертвоприношения и мученичества, когда противники приносятся в жертву, а соратники становятся мучениками. Однако за всей этой зловещей арифметикой кроется и кое-что еще, охватывающее равно жертвоприношение, мученичество и еще многое другое: космическая война. Языку религии, как отмечал Дюркгейм, присуща идея глубокого и радикального напряжения, которое он описал как различение сакрального и профанного. Эта фундаментальная дихотомия порождает образы вселенского противостояния космических сил — порядка и хаоса, добра и зла, правды и лжи, которые лишь копируют наши земные конфликты. И уяснить эту антиномию позволяет скорее образ войны, а не жертвоприношения».

При этом Юргенсмейер прилагает максимальные усилия, чтобы убедительно доказать тотальную иллюзорность этой самой войны, а религиозный террор свести к пресловутой «банальности зла». Если внимательно выслушать террористов (в наших краях это в последнее время решительно осуждается), они — вот в чем подлинный ужас — оказываются такими же людьми, как мы, и даже у самых одержимых фанатиков оказываются свои, пусть иногда и неожиданные, границы допустимого.

Так, абсолютно замечательным в своей ясности и показательности я нахожу один пример, который приводит Юргенсмейер. Один журналист брал интервью у молодого боевика ХАМАС, который пытался привести в действие пояс смертника, но был вовремя остановлен и отправлен в тюрьму. В разговоре с корреспондентом он обмолвился, что любит футбол и восхищается особенно талантливыми израильскими спортсменами. И вот что из этого вышло:

«Журналист спросил, что бы тот сделал, если бы ему приказали взорвать себя на футбольном стадионе, битком набитом врагами — сионистами и неверными, — и юноша серьезно забеспокоился: это явно было больное место. „На футбольном поле? — переспросил он. — Нет, я бы не смог”».

Будьте бдительны.