Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Перемещенные лица
Вторая волна эмиграции началась в 1940-е годы и была обусловлена как Великой Отечественной, так и Второй мировой войной. Почему это важно уточнить? Дело в том, что второе поколение русских эмигрантов состояло не только из тех, кого немцы вывезли из СССР, но и тех, кто на тот момент уже более двадцати лет жил в Европе. Правильнее было бы назвать это явление волной Ди-Пи, от английского displaced persons (перемещенные лица). Это юридический термин, придуманный Лигой Наций для обозначения людей, которые во время войны остались без крова и средств к существованию, были насильно вывезены из своей страны или покинули ее добровольно. Первые годы своего пребывания за границей многие Ди-Пи проводили в лагерях для перемещенных лиц. Туда поступали русские эмигранты из СССР, Франции, Польши, Чехословакии, Скандинавии, Королевства сербов, хорватов и словенцев. Выходцы из этой среды и составили ту самую «дипийскую» волну.
Четкие временные рамки второй волны обозначить довольно сложно, потому что, как это часто бывает в культуре, здесь все перемешалось. Открывая какой-нибудь литературный сборник или журнал русской эмиграции, вы наверняка встретите там представителей как первой, так и второй волн. Владимир Набоков, Марк Алданов, Нина Берберова, Глеб Струве и другие печатались вместе с дипийцами. Точно так же потом дипийцы будут печататься вперемежку с литераторами третьей волны, которая начнется в 1970-е. В эмигрантских журналах разные эстетики накладывались одна на другую, сталкивались, спорили, мирились, шли на компромисс или напрочь отказывались уступать друг другу. Все эти оттенки взаимоотношений были явлены не только на страницах периодики, но и в реальной эмигрантской жизни.
Говоря о хронологии, следует отметить еще один момент. Некоторые эмигранты по возрасту не успели проявить себя до войны. Например, Исайя Берлин, который родился в Риге в 1909 году, учился в Петербурге и в 1921 году эмигрировал в Великобританию. Проявил он себя прежде всего как послевоенный автор. К какой волне его отнести? В первой Берлин не зазвучал. Ди-Пи его тоже не назовешь, так как из Великобритании он больше никуда не «перемещался». По сути, он был заграничным автором или представителем младшего поколения первой волны эмиграции. Берлин покинул страну в юном возрасте вместе с родителями, то есть сам акта отъезда не совершал и родину «на подошвах сапог» не уносил. Другой подобный пример — известный поэт и критик Юрий Иваск. Родился в России, довольно долго жил в Эстонии, затем уехал в Германию. Несмотря на то что Иваск успел напечататься до войны, его все-таки считают второй волной эмиграции, что не совсем корректно. Безусловно, он проявил себя во второй волне, но относился скорее к первой.
Блеск и нищета
Чем, кроме очередности, вторая волна отличалась от первой? Если говорить об авторах и критиках, то отличие было в первую очередь стилистическим. Образно первую волну можно представить как пульмановский вагон — роскошный, на мягких рессорах, с зеркалами и диванами, обитыми плюшем. Ездили в таких вагонах люди состоятельные: аристократы, помещики, генералы, банкиры и прочие. Но не о них сейчас речь. Я имею в виду, что эстетически, стилистически первая волна была представлена литераторами первого разряда. Они приобретали билет заранее, то есть выстраивали свою литературную судьбу еще до отъезда. Это были талантливейшие поэты, прозаики и драматурги, которые составили славу русской литературы и литературной критики зарубежья. В то время в критику шли не только профессора, обозреватели и собственно дипломированные литературные критики (таких там было меньше всего). Туда подавались писатели, поэты, драматурги, режиссеры, актеры, антрепренеры и так далее — люди прекрасно образованные, одаренные, тонко чувствующие. А те, кто строчил своим ржавым пером, забывая макать его в чернильницу, какую-то литературную хронику или репортажи, в истории литературы не задержались. Хотя такие люди тоже заслуживают уважения, потому что благодаря им сегодня мы можем изучать жизнь и культуру русского зарубежья.
Вторая волна — это переполненный городской трамвай с жесткими сиденьями, в который запрыгивали на ходу. Причем трамвай не столичный, а провинциальный. Его пассажиры не готовились к поездке заранее, они были застигнуты врасплох. Многие из них родились при советской власти или незадолго до нее, жили в СССР и не успели сделать себе имя до войны. А те, кому удалось обзавестись более-менее приличным литературным опытом, все равно уступали своим предшественникам. Почему? Эмигранты первой волны бежали из больших городов — Москвы, Петрограда, Харькова, Киева, Риги и других, — где они получили образование, возможность писать и печататься. Это была культурная элита общества и русской литературы. В провинциальном трамвае элит быть не могло. Там ехали люди, которые бежали не от советского правительства, а бежали вместе с немцами — большая разница! И бежали они из провинциальных городов. Это не значит, что они были хуже или глупее тех, кто эмигрировал вскоре после революции. В трамвае хватало всяких — умных и не очень, одаренных и совершенно бездарных, интеллигентов и людей «от сохи». Просто того дарования, которым обладали литераторы первой волны, у литераторов второй волны не было.
Ложь во спасение
Можно возразить, что и среди эмигрантов 1940-х были талантливые и яркие люди, которые могли биться на ристалище с пассажирами пульмана. Да, были и такие. Например, Иван Елагин, сын поэта-футуриста Венедикта Марта, расстрелянного перед войной. Или Николай Марченко, который в лагере взял фамилию Моршен. Получилось это якобы случайно: американец, который вел журнал, не мог понять, как правильно пишется настоящая фамилия Николая Николаевича и вместо «Марченко» указал «Моршен». Хотя не исключено, что он специально запутал американца. Ди-Пи боялись попасть в лапы советским комиссиям, которые постоянно бегали по лагерям, пытаясь склонить администрацию к выдаче беглецов. Правило было такое: остаться за границей могли только те, кто до 1939 года родился за пределами территории СССР. Вот и приходилось эмигрантам менять имена и придумывать себе новые биографии. Многие говорили, что родились в Румынии, Молдавии, странах Балтии или где-то еще, а документов лишились из-за пожара или бомбежки. Но в некоторых случаях даже это не помогало.
Еще один любопытный пример — Дмитрий Кленовский (настоящая фамилия Крачковский), уроженец Царского Села, очень образованный человек, последователь Гумилева, с которым учился в одной гимназии. Свои симпатии скрывал и ни одной строчки до войны не напечатал. Работал переводчиком. Вместе с немцами покинул СССР и оказался в Германии, где прожил всю оставшуюся жизнь и выпустил несколько поэтических сборников. Не великий талант, но очень культурный человек с симпатичными мягкими стихами. Иногда писал кое-какие рецензии, не лишенные художественных достоинств. Принадлежал ли он ко второй волне? Формально да. Входил ли он в какую-то эмигрантскую группу, был ли с кем-то заодно? Нет. Это был полный литературный одиночка, человек, который жил в немецкой провинции, посылал свои стихи в периодику и выпускал книги. Со многими переписывался, но всегда оставался один, нес в душе тихую правду и, может быть, какую-то душевную тайну, потому что вся жизнь его была переломана. Сначала — несколько десятилетий вынужденного молчания и осознания того, что это молчание — навсегда. А после войны судьба внезапно подарила ему три десятилетия свободы. Читая Кленовского, можно размышлять и грустить о его жизни, жизни человека редкого одиночества и одинокости.
Здесь же следует вспомнить Иванова-Разумника. Он дружил с Блоком, Андреем Белым и многими другими знаковыми фигурами Серебряного века, был довольно известен, много издавался, занимался историей литературы XIX — начала XX веков. Выпустил знаменитую книгу «История русской общественной мысли», где рассматривал русскую литературу с точки зрения общественных интересов — блестящая работа, абсолютная классика литературоведения и литературной критики. С 1919 года неоднократно арестовывался, в 1930-е был сослан в Сибирь. Как и Кленовский, Иванов-Разумник вместе с немцами ушел из Царского Села. Его жена смогла получить статус фольксдойче (присваивался «этническим германцам»), и он уехал с ней в Германию, сбежав от голода, несчастья и верной гибели. Но попал не в лагерь для перемещенных лиц, а в лагерь немецкий, так называемый шталаг. Голодал, много болел и умер вскоре после войны, не успев увидеть освобожденную Германию, познакомиться с другими эмигрантами, поучаствовать в литературной жизни. Тем не менее за короткое время пребывания в Западной Европе Иванов-Разумник написал две замечательные книги, которые можно отнести не только к литературоведению и мемуаристике, но и к литературной критике. Первая — «Писательские судьбы», посвященная литераторам, которые прозвучали в годы Серебряного века, а затем попали в советский переплет, под «красное колесо». Вторая книга Иванова-Разумника, «Тюрьмы и ссылки», тоже стала классикой своего времени. В ней он описал свою жизнь в конце 1920-х — 1930-е годы, когда ему пришлось до дна испить горькую чашу советских репрессий.
Загадка Солженицына
Теперь поговорим о собственно критике. Критик — это все-таки не писатель, его персональные художественные миры уходят на второй план, уступая место рассудку и острому глазу. Несколько критиков, известных только в литературной эмигрантской среде, относятся как раз к этой категории. Иностранцам они незнакомы, на другие языки их практически не переводили. Один из самых ярких представителей литературно-критической эмиграции второй волны — это Владимир Марков. Он писал об истории русского футуризма, о Михаиле Кузмине (к слову, под редакцией Маркова за границей вышло первое и на долгие годы единственное собрание сочинений Кузмина), много переписывался с другими литераторами: Георгием Ивановым, Юрием Терапиано и своим «соседом», критиком первой волны Глебом Струве. Почему соседом? Марков был профессором Университета в Калифорнии, а Струве — профессором в Калифорнийском университете в Беркли. К сожалению, их переписка не издана до сих пор, только фрагментарно. Если ее издавать, то сразу в «Литературных памятниках»: это энциклопедически широкая, культурнейшая, в хорошем смысле злая, «ядреная» переписка, действительно памятник в полном смысле слова, чудеснейший источник для понимания литературы XIX и XX века. У Маркова вообще много достоинств. Он составлял прекрасные антологии, и примером тому служит его книжка Centifolia Russica, состоящая из ста избранных стихотворений русских поэтов.
Другой выдающийся критик, правда уже с подмоченной репутацией, — Николай Ульянов. Незадолго до войны он закончил Ленинградский университет и даже успел что-то напечатать. По образованию Ульянов был историком, но его все время тянуло на литературное поприще. Он был очень художественно одарен, прекрасно писал. Стилистом его не назовешь, но фразы и мысли вылетали из-под его пера как каленые орешки. Талантливый, резкий, ни на кого на свете не похожий, очень оригинальный человек. Эта оригинальность привела его в Европу из Марокко, где он проводил свои послевоенные дни. В Марокко Ульянов работал на фабрике фирмы «Шварц-Омон», а после переезда на Запад взял себе псевдоним Николай Шварц-Омонский.
В Европе Ульянов начал работать редактором на радио «Освобождение». Он написал больше 30 скриптов радиопередач, которые не пошли в эфир, потому что не понравились главному редактору Владимиру Васильевичу Вейдле. Николай Иванович был человеком боевым, кусал советскую власть и советские порядки, словно волк. Ему поручили непростую с литературной, эстетической и психологической точки зрения задачу: написать самую первую программу на радио. Она вышла 1 марта 1953 года, за несколько дней до смерти Сталина. Текст переписывался трижды, Вейдле постоянно смягчал высказывания Ульянова, чтобы их можно было пустить в эфир. Это был чудеснейший, очень человечный текст, протягивающий руку советским слушателям с призывом примириться с исторической трагедией, бороться за правду, за истину, поверить, что эмиграция не враг советскому народу. Чтобы написать такое, требовался большой талант и умение разговаривать с простыми людьми. И тем и другим Ульянов владел в полной мере.
Очень скоро Николай Иванович был уволен с радио за непримиримый характер. Недовольный тем, что его передачи не идут в эфир, он хлопнул дверью и ушел. Впоследствии стал профессором Йельского университета, последние 30 лет жизни преподавал русскую историю и литературу, писал книги и литературную критику. В начале 1970-х в газете «Новое русское слово» Ульянов опубликовал скандальную статью «Загадка Солженицына», в которой пришел к выводу, что вместо Александра Исаевича романы пишет целый коллектив авторов по указке КГБ. Эмигранты потупили взоры. Кто-то поднял глаза к небу, кто-то пожал плечами, кто-то согласился с Ульяновым. Но когда в 1974 году Солженицын объявился на Западе собственной персоной, Николай Иванович оказался в неловком положении. Понял, что прокололся, дал слабину. Однако и глазом не моргнул, продолжил свою литературную деятельность как ни в чем не бывало.
Были и не были
Теперь я хочу выдвинуть тезис, который кому-то может показаться спорным. Очевидно, что во второй волне практически не было и не могло быть евреев (как мы помним, людей за границу вывозили немцы). И может быть, в том числе поэтому она проявила себя не так ярко, как первая. Для русской культуры значение еврейства если не первостепенно, то является одним из важнейших факторов ее существования. Это отмечали все, кто способен был отстраниться от национальных и религиозных предубеждений. Кто-то из русских литераторов первой волны однажды сказал: «Без евреев ни одна книга в эмиграции не была бы издана». Действительно, книги русских эмигрантов издавались главным образом на деньги, взятые у евреев, почитавших русскую культуру.
Евреи — это своего рода интеллектуальный фермент, без которого русская культура не сложилась бы в том виде, в котором мы ее знаем. Они являлись «мотором» всевозможных общественных задач, были исполнителями, организаторами, режиссерами и дирижерами культурного процесса. Солженицыну в его чудовищной книге «200 лет вместе» следовало бы признать этот факт. А он обвинил их во всех бедах страны, выделив этнический момент: мол, этот еврей, у этого мама еврейка, а этот взял псевдоним... Для культуры это не значит ничего! Я очень уважаю и люблю этого автора, но тут он проявил себя абсолютным культурным и психологическим варваром.
При этом нельзя сказать, что эмигранты второй волны не сделали ничего важного. Именно они создали радио «Голос Америки» и знаменитое эмигрантское издательство имени Чехова, укрепили и поддержали газету «Новое русское слово», выходившую в Нью-Йорке, и газету «Русская мысль», которая в 1947 году начала издаваться в Париже после 20-летнего перерыва.
Есть имена, без которых вторую волну представить невозможно. Например, Борис Андреевич Филиппов, который вместе с Глебом Струве выпустил несколько классических собраний сочинений русских авторов: Осипа Мандельштама, Бориса Пастернака, Николая Гумилева, Анны Ахматовой, Николая Заболоцкого, Николая Клюева, Максимилиана Волошина. Филиппов написал больше двадцати книг, которые относятся одновременно к мемуаристике, литературной критике и эссеистике.
Другая значительная фигура — Владимир Юрасов, поэт, прозаик и автор романа «Параллакс», где он рассказал о своей жизни в заключении и побеге из сталинского лагеря. Юрасов смог бежать из пересыльного вагона, скрывался в деревне, потом попал в Германию, где «потерял» документы и назвался другим именем. Из Восточной Германии он перебрался в Западную, стал очень видным литературным критиком и автором русской эмиграции. У него есть замечательная книга «Просветы», состоящая из 18 литературно-критических очерков о советских писателях.
Еще два важных критика второй волны — это Леонид Ржевский и Вячеслав Завалишин. Ржевский был профессором в университете Лунда в Швеции, затем — в Нью-Йоркском университете. Оставил очень большое наследие, писал критико-биографические книги о Солженицыне, советской литературе, литературе XIX века. Завалишин — одновременно и художественный и литературный критик, очень много печатался, так как не имел постоянной работы и писал критику для заработка. Сейчас Вячеслав Клавдиевич прочно забыт, а жаль: он был очень одаренным человеком. Говорил, что является потомком декабриста Завалишина. Может, и так. Хотя фамилия довольно распространенная.
Теперь несколько слов о периодике, в которой печатались литераторы второй волны. Прежде всего, это журналы «Грани» и «Посев». Последний не всегда был чисто политическим, публиковал много рецензий и книжных обзоров. Другие известные издания — журнал «Опыты», который выходил в 1950-х в США, журналы «Возрождение» (не путать с одноименной довоенной газетой), «Русская мысль», газета «Новое русское слово», которая просуществовала 100 лет, причем на протяжении многих десятилетий выходила ежедневно. С конца 1950-х до 1970 года выходил прекрасный альманах «Мосты». Это были чудесные сборники с роскошным оформлением, в каком-то смысле повторяющие эстетику довоенных «Чисел». В 1960-х издавался альманах Романа Гринберга «Воздушные пути» — тот самый, где впервые были опубликованы «Реквием» и «Поэма без героя» Ахматовой, стенограмма суда над Иосифом Бродским и некоторые другие вещи. Печатались дипийцы и в «Новом журнале», который в 1942 году основали эмигранты первой волны Марк Алданов и Михаил Цетлин. К слову, это единственное эмигрантское издание, которое существует до сих пор.