Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Острый галльский смысл
Современные войны в литературной теории начали разгораться в 1960-х годах, когда практически весь Запад охватила волна революций и студенческих забастовок. Постструктурализм, который считался высоколобой теорией, зародившейся где-то в кабинетной тиши, на деле оказался ладно сконструированной боевой машиной. Ее орудия были направлены главным образом на структурализм и традиционную Сорбонну, в частности на последователей Гюстава Лансона, которые ставили во главу угла историю литературы и полагали, что литература должна изучаться в контексте культуры и общества. По мере своего развития постструктурализм начал войну против всех: порядка и центра, логоса и фаллоса и так далее.
Ролан Барт
Левый, нонконформистский импульс ярко выражен в ранней, написанной еще до постструктуралистского периода работе Ролана Барта «Мифологии» (1957). Это выступление против иерархии, властного доминирования и манипулирования обществом посредством слов. «Мифологии» писались около двух лет. Одновременно с этим Барт вел колонку в газете Lettres nouvelles, где рассказывал обо всем: свадьбах знаменитостей, сезонном удешевлении овощей, новых чистящих средствах и прочем. Наиболее удачные из этих статей он собрал под одной обложкой и закончил книгу концептуальным послесловием «Миф сегодня», где говорилось, что миф — это похищенное и возвращенное слово, при помощи которого у нас отнимают первичное значение вещей и подменяют его другим. После прочтения «Мифологий» становится понятно, что главным врагом любого левого мыслящего француза являются буржуа, стоящие у власти и управляющие массовым сознанием.
Те же бунтарские смыслы о разрушении всяческой иерархии были заложены в концепции «карнавала» Юлии Кристевой, в идеях Лакана, который атаковал патриархатность классического фрейдовского психоанализа, и Жака Деррида, считавшего, что любые попытки навести порядок и выстроить какую-то иерархию в нашем мире, где нет ничего, кроме бесконечного кишения различий, обречены на провал. Здесь же нужно упомянуть и Мишеля Фуко с его идеей «тени» эпистемы. Эпистема — это определенная система упорядоченных представлений, которая выглядит вполне логичной, чем обеспечивает себе доминирующую позицию, позволяющую насильственно исключать из себя те или иные явления и факты, которые в эту систему не укладываются. Но то, что вытесняется, отрицается и замалчивается, постепенно образует «тень», которая разрушает эпистему.
Дух антибуржуазной идеологии постструктурализма очень хорошо схватил поэт Тимур Кибиров. «Острый галльский смысл» он сравнил с финкой, а перья, которыми пишутся научные сочинения, — с «перьями», которые загоняют под ребра:
Мы говорим не ди́скурс, а диску́рс!
И фраера, не знающие фени,
трепещут и тушуются мгновенно,
и глохнет самый наглый балагур!
И словно финка, острый галльский смысл
попишет враз того, кто залупнется!
И хватит перьев, чтобы всех покоцать!
Фильтруй базар, фильтруй базар, малыш.
Молодая Америка
В 1960-е возникло движение «новых левых», которые противопоставляли себя «старым левым» — традиционным компартиям и социал-демократам. Они отвергали марксистскую идею о необходимости в первую очередь менять материальный базис и социальный порядок, что впоследствии должно привести к переменам в сознании людей. По мнению «новых левых», начинать следовало именно с человеческого сознания. В это десятилетие по всему Западу прокатилась мощная волна протестов. Молодежь восставала против старшего поколения, студенты требовали реформы системы образования, феминистки, расовые и национальные меньшинства заявляли о своих правах. В протестное движение включились левые академические идеологи: преподаватель Калифорнийского университета в Сан-Диего Герберт Маркузе с его знаменитыми книгами «Одномерный человек» (1964) и «Репрессивная толерантность» (1965); Теодор Роззак, профессор Калифорнийского университета в Беркли и автор монографии «Создание контркультуры» (1969); Чарльз Райх, который своей работой «Молодая Америка» (1969) подводил итоги событиям 1960-х годов.
Райт Миллс
В то время были широко распространены «сидячие забастовки» (sit-ins): студенты захватывали ректораты, деканаты или учебные помещения и отказывались выходить, пока не будут выполнены их требования. Помимо этого практиковались занятия, несогласованные с университетской администрацией (teach-ins). Протестующие приглашали в университеты интересных им личностей с просьбой провести семинар или лекцию. Среди них были Че Гевара, контркультурный университетский профессор Райт Миллс, известный книгами «Белые воротнички: американский средний класс» (1951) и «Слушйте, янки: революция на Кубе» (1960), Франц Фанон, который занимался вопросами расовой дискриминации и выступал за деколонизацию в странах Третьего мира, что впоследствии сделало его одним из столпов постколониальной школы.
В 1960 году в США возник Студенческий координационный комитет ненасильственных действий, основную часть которого составили активисты «сидячих забастовок». Тогда же сформировалась организация «Студенты за демократическое общество», члены которой в 1962 году приняли Порт-Гуронскую декларацию, где говорилось, в частности, о необходимости изменений в системе образования.
Совокупные усилия бунтующих студентов и преподавателей привели к реформе, в результате которой возникла новая университетская и академическая реальность, существующая до сих пор. Все началось с Калифорнийского университета в Беркли, где весной 1965 года возникло Движение за свободу слова, которое стало ответом на установленный ректоратом запрет распространять в кампусе политическую литературу. В результате переговоров с администрацией было решено пересмотреть существующую программу и систему обучения. Так появился феномен studies — исследований, посвященных острым социальным вопросам. Они представляли собой интердисциплинарные программы, объединявшие специалистов разных гуманитарных направлений — социологов, историков, экономистов, философов, — которые изучали те или иные актуальные проблемы и искали пути их решения.
Новые игроки
Элейн Шоуолтер
Женские исследования возникли в Корнеллском университете в 1969 году, а в следующем году инициативу подхватил Калифорнийский университет в Сан-Диего. Путь развития дисциплины описан одной из основоположниц англо-американской литературной критики Элейн Шоуолтер в статье «Наша критика, автономность и ассимиляция афро-американской и феминистской теории литературы» (1989). Изначально целью женских исследований была борьба с андрогинной поэтикой, которая, кстати, до сих пор имеет множество приверженцев среди женщин-ученых и литераторов. Андрогинный подход подразумевал, что в литературе нет мужского и женского, а есть только хорошие и плохие писатели. Но Шоуолтер видела в этом лукавство и манипуляцию, так как нормой по-прежнему оставалось мужское письмо и мужской тип исследования.
Женское движение конца 1960-х вызвало к жизни феминистскую критику мужской культуры и женскую эстетику, а к середине 1970-х академическая феминистская критика, действуя заодно с междисциплинарными феминистскими исследованиями, вступила в новую фазу «гинокритики» или изучения женского письма. Шоуолтер назвала это время «фазой интеллектуального бунта, гиноцентризма и критического сепаратизма», когда женщины настаивали на своей инаковости и враждовали с мужчинами. Здесь же она упомянула известных феминисток того периода: Элен Сиксу, Люси Иригарэ, Юлию Кристеву, Джулию Пенелопу Стэнли, Сьюзен Волф и других. Однако со временем воинственные левацкие настроения начали ослабевать и возник феномен гинокритики, за которым последовало появление гендерных исследований, в рамках которых рассматривалась в том числе мужская идентичность.
Любимцем феминисток стал французский теоретик Жак Лакан, который оппонировал идеям Зигмунда Фрейда. Фрейд, как известно, строил свою теорию вокруг фаллоса и полагал, что женщин мучает «зависть к пенису». Лакан утверждал, что на самом деле биологический, эмоциональный и интеллектуальный облик любого человека составляет «нужда/нехватка» (le manque à être), т. е. онтологическое переживание неполноты, возникающее в момент отделения ребенка от материнского тела. Нигде, кроме материнской утробы, человек не может испытывать максимально полное онтологическое удовольствие ничем не нарушенной безопасности и цельности. Это заставляет людей — в особенности мужчин — постоянно стремиться заполнить пустоту, образовавшуюся после рождения. Таким образом, в отличие от Фрейда, Лакан ставил на первое место женщину-мать.
Натан Хейр
Афро-американские исследования возникли практически одновременно с женскими. Их создатель, профессор социологии Калифорнийского университета в Сан-Франциско Натан Хейр предложил апробировать свою концепцию организации «Союз чернокожих студентов», которая образовалась в марте 1966 года в том же университете. Идею поддержали и передали на рассмотрение университетской администрации. В январе 1969 года афро-американские исследования появились в Калифорнийском университете в Беркли. Их результатом стала идея о том, что афро-американская литература представляет собой замкнутый отдельный мир, который практически независим от окружающей его белой американской литературы и культуры. Будучи совершенно автономной, она строится на привезенных из Африки топосах, мифологемах и идеях. В этом смысле афро-американская литература обогнала другие этнические литературы США, которые впоследствии пошли по ее пути.
Завораживающую легенду о самобытной и самодостаточной «черной эстетике» разрабатывали литературные теоретики Роберт Степто, Хьюстон Бейкер и Генри Луис Гейтс. Их теория противоречила традиционным взглядам на афро-американских писателей как на писателей собственно американских. Это легло в основу постколониальных идей, которые развивали Эдвард Саид и другие теоретики. Одной из них была идея «двухголосья» расовых и этнических меньшинств, которые пишут одновременно для целой нации и только «для своих», шифруя речь таким образом, что каждое слово можно понимать двояко.
Важно отметить, что вышеупомянутые Шоуолтер, Степто, Бейкер, Гейтс и другие активные представители академической среды пришли в университеты в 1960-е и оказались в традиционной системе образования, которая не сулила им больших успехов. Например, Бейкер, один из наиболее воинственных и даже одиозных идеологов афро-американских штудий, начинал свою карьеру на английском отделении университета, где ему было предложено заниматься с белыми профессорами традиционной западной культурой, историей и литературой — Шекспиром, Диккенсом, Уайльдом и другими. Он прилежно выполнил все положенные академические нормы, защитил степень бакалавра, затем — магистерскую степень и задумался о докторской. Бейкер прекрасно понимал, что ему, уроженцу Кентукки и выходцу из очень бедной семьи, несказанно повезло очутиться в университете. Но рассчитывать на блестящую научную карьеру он не мог, поскольку соревноваться с так называемыми белыми англосаксонскими мужчинами-протестантами в области шекспиро- или диккенсоведения было делом заведомо проигрышным.
Однако вскоре у тех, кого в игре на академическом поле ждала в лучшем случае «скамейка запасных», появилась возможность заявить о себе. В 1970-е феминистская исследовательская линия и афро-американская литературная теория и критика начали укреплять свои позиции в университетах. Теперь преподаватели новых дисциплин могли выбивать себе учебные часы, составлять собственные программы, набирать студентов и рассчитывать на получение грантов. Но за этот лакомый кусок академического пирога пришлось побороться. Рассудив, что лучшая защита — это нападение, молодые специалисты начали атаковать традиционную систему образования, доказывая, что Шекспиру, Данте, Диккенсу и прочим авторам, на которых отведено астрономическое количество часов, пора потесниться и уступить место чему-то новому — например, афро-американской литературе и женщинам-писательницам.
Черное и белое
Разумеется, у новых исследований тут же нашлись противники, которые выступали под флагом сохранения традиционных программ и исследовательских приоритетов. Они стремились защитить «великую литературу» от нашествия новых авторов, а кроме того, отстаивали собственные академические часы, отведенные на европейских классиков.
Хьюстон Бейкер
В 1980-е годы этот конфликт вылился в настоящую культурную войну. Хьюстон Бейкер выпустил целый ряд работ, из которых наибольшее количество яростных откликов получила книга «Модернизм и Гарлемский ренессанс» (1989). Вот что писал Бейкер о «Великом Гэтсби» Фицджеральда:
«„Цивилизация разваливается“, — откровенничает Том Бьюкенен на званом обеде, который он закатывает в своем роскошном особняке на Лонг-Айленде... Пессимизм Тома имеет книжное происхождение. Он созвучен расистскому бормотанию Стоддарда (Лотроп Стоддард — евгенист, расовый теоретик. — О. П.). На самом деле под угрозой вовсе не цитадель цивилизации, а господство белых англосаксонских самцов с их наглым расизмом, открытым сексизмом и невероятным богатством».
В ответ на этот смелый выпад известный исследователь литературного модернизма и создатель авторитетной монографии «Гарлемский ренессанс в черно-белых тонах» (1995), профессор английской литературы Джордж Хатчинсон заявил, что чернокожие сторонники афроцентризма некорректно интерпретируют не только белую англосаксонскую, но и собственную культуру:
«Гейтс и Бейкер определяют афро-американскую традицию таким образом, который авторы Гарлемского ренессанса сознательно отвергали... Я не буду оспаривать ценность подобных изобретений, но я собираюсь отстаивать ценность взвешенного исторического подхода, детального и отмечающего тонкие нюансы, при котором авторы изучаются в контексте того поля, в котором они в реальности работали».
Джордж Хатчинсон
В своей монографии Хатчинсон привел множество достоверных фактов, доказывающих, что авторы 1920-х годов, которых Бейкер и Гейтс представляли как афроцентристов, отвергших и заклеймивших белую американскую традицию, на самом деле стремились инкорпорироваться в американскую национальную культуру таким образом, чтобы не потерять собственной самобытности, но стать органичной частью общеамериканской национальной традиции, украсить и обогатить ее.
Одним из общих мест у афро-американских теоретиков было утверждение, что голос их народа заглушался на протяжении всей истории американской литературы, культуры и общества в целом. Известный американский исследователь Диксон Брюс — младший, который изучал историю Юга и считал своей малой специализацией культурную и литературную историю афроамериканцев, спорил с этим утверждением в предисловии к своей книге «Истоки афро-американской литературы, 1680–1865» (2001). Непревзойденный знаток архивов и старой прессы, Брюс изучил огромное количество материала и с фактами в руках доказал, что голоса афро-американских мыслителей, писателей и общественных деятелей, звучали и были хорошо слышны и в XVIII, и в XIX веке, что ни одна значимая дискуссия в прессе по расовому вопросу не обходилась без публикаций представителей черной расы. Таким образом, у сторонников афроцентризма появились сильные противники в лице серьезных ученых, которых заботили в первую очередь поиски научной истины.
Аллан Блум
Среди участников «культурных войн» конца ХХ века был и уроженец штата Индиана Аллан Блум, философ, специалист по античности, ученик Лео Штросса, Александра Кожева и знаменитого американского правозащитника Ричарда Маккеона. В 1987 году он выпустил книгу «Конец американского разума», подзаголовок которой гласил: «Как высшее образование провалило демократию и обедняет души нынешних студентов». В этой работе Блум восставал против морального релятивизма и насаждения новых предрассудков, критиковал высшее образование, а также современные тренды в философии и гуманитарных науках в целом. Книга состоит из трех частей: «Студенты», «Нигилизм. Американский стиль» и «Университет». В первой части автор сетовал на то, что молодежь приходит в университеты совершенно неподготовленной, не имея за плечами нужного багажа знаний. Там же он говорил о проблеме «великих западных книг», которые вот-вот уберут из учебных программ. Во второй части Блум писал о «ценностном релятивизме» и критиковал одновременно как позитивистов за их нежелание гуманизировать этические и политические проблемы, так и деконструктивистов и всех «новых левых» исследователей за скептицизм, рационализм и дискредитацию базовых моральных императивов. В итоге, как утверждал Блум, возникает феномен пустоты, и ее легко заполняет демагогия левых или правых радикалов, которые выдают себя за академических преподавателей и исследователей, а на самом деле являются ангажированными политически ориентированными радикалами. Они стремятся вербовать себе сторонников, делая студентов фанатиками той или иной идеи, и учат их не рассуждать, а слепо верить в лозунги, которыми их пичкают под видом «преподавания». В последней части Блум выражал недовольство современным либеральным образованием, которое представляло собой «смесь скепсиса, морализма и трусости». По мнению Блума, главное, что движет университетами — это желание избежать проблем и сохранить репутацию. А единственная ценность, которую они безусловно поддерживают и обещают студентам — успех и процветание, т. е. карьера и деньги.
Книга Аллана Блума неожиданно стала бестселлером. Она получила множество как резко отрицательных, так и положительных оценок в научной литературной критике. Художественный критик Роджер Кимбл откликнулся восторженной статьей в New York Times, где назвал труд Блума «великолепным описанием деградирующего морального и интеллектуального климата, который царит в американских университетах и образовании». Интересно, что книгу положительно оценил и Норман Подгорец, который был одним из кумиров «старых левых», но к концу 1960-х перешел на неоконсервативные позиции. Он отметил, что схлопывание интеллектуального горизонта, о котором пишет Блум, парадоксальным образом явилось обратной стороной постоянно проповедуемой в академической среде открытости новым идеям и веяниям. Это подготовило почву для нового догматизма, узколобого и совершенно нетерпимого к мнению других. Поэт Фредерик Тернер говорил, что «Конец американского разума» — это «самый вдумчивый и глубокий анализ тех болезней, которыми страдает наша интеллектуальная и моральная жизнь, особенно в университетской среде». Книгу оценила и феминистка Камилла Палья, которая назвала работу Блума «первым выстрелом в начавшейся культурной войне».
Противники Аллана Блума считали его упертым консерватором. Среди них были философ, профессор права и этики Чикагского университета Марта Нуссбаум, публицист и политичеcкий аналитик Дэвид Рифф, писатель, биограф, редактор и критик Джеймс Атлас, который опубликовал в New York Times Magazine рецензию «Сварливый гуру из Чикаго» — так он назвал Блума — и собрал все вышедшие к тому времени отрицательные отклики на скандальную книгу.
Проклятие политкорректности
Гарольд Блум
В 1994 году однофамилец Аллана Блума Гарольд Блум выпустил книгу «Западный канон: книги и школа на протяжении веков», где полемизировал с левым фронтом исследователей и преподавателей, которых назвал «школой ресентимента» или «школой реванша». Он включил в эту «школу» феминистскую критику, постструктурализм (в частности, идеи Лакана, Деррида и Фуко), постколониальную критику, афро-американскую, азиато-американскую критику, «новый историзм», неомарксизм — словом, весь левый фронт. По мнению Блума, все эти направления произрастали из общего корня и преследовали одну и ту же цель: протолкнуть свою повестку в ущерб эстетическим и моральным ценностям. Он говорил, что, будучи политически и социально активными, эти люди готовы использовать любые средства для того, чтобы укорениться в университетской среде и завербовать как можно больше сторонников путем обращения студентов в свою веру. Таким образом, «школа ресентимента» дискредитирует «западный канон», якобы основанный на расистских и сексистских представлениях. В лучшем случае реваншисты попытаются расширить канон за счет своих авторов, мало заботясь при этом об их художественных достижениях, в худшем — полностью демонтировать его. Говоря о «западном каноне», Блум выделил 26 «неприкосновенных» фигур, среди которых были Данте Алигьери, Иоганн Вольфганг фон Гёте, Джейн Остин, Эмили Дикинсон, Зигмунд Фрейд, Вирджиния Вульф, Франц Кафка и другие. Центром канона был объявлен Шекспир.
Как и «Конец американского разума», «Западный канон» вызвал широкий общественный резонанс. Идеи Гарольда Блума горячо поддержал писатель и журналист Адам Бигли в рецензии, опубликованной в New York Times:
«Блумовское представление о художественном своеобразии противоречит эгалитарзму. Немногие достигают его; немногие способны его оценить. Но великая литература, настаивает Блум, не имеет ничего общего с социальной справедливостью... Это — проклятие политкорректности. В „Западном каноне“ Блум старается вскрыть подоплеку школы ресентимента... Кто же враги Блума и каково их кредо? В книге он упоминает Деррида, Фуко, Лакана, этот властительный триумвират французских теоретиков, хотя и не говорит прямо, что означают для него эти имена. Но всякий, кто знает, что такое культурные войны, способен расшифровать то, что написано между строк».
Другой видный мыслитель, Стивен Хикс, разоблачал «манипуляторов и макиавеллистов из стана левых» в своей статье, вдохновленной «Западным каноном». В частности, он критиковал взгляды известной феминистской исследовательницы Кейт Эллис, которая, впрочем, открыто заявляла, что применение постструктуралистских методов должно стать оружием против устаревших представлений. Хикс говорил об угрозе, которую таит в себе такой подход:
«Когда преподаватель преследует политические цели, главным препятствием для него оказываются великолепные книги, созданные блистательными умами, которые находятся по ту сторону баррикады... Следовательно, если вы левый аспирант или профессор, которому приходится иметь дело с западным литературным каноном, у вас два пути. Вы можете принять вызов, дать своим студентам читать эти великие книги, обсуждать их и спорить с ними на занятиях. Но это очень трудно и очень рискованно, ведь студенты могут принять сторону противника. А есть способ просто отодвинуть традицию и преподавать только те книги, которые отвечают вашим политическим убеждениям... Деконструкция позволяет отменить целую литературную традицию как построенную на расизме, сексизме или тому подобных видах эксплуатации. Она предоставляет основания для того, чтобы просто отодвинуть эту традицию в сторону».
Говоря о сторонниках Гарольда Блума, следует также упомянуть знаменитого литературного критика и переводчицу Барбару Джонсон. Она выступила против Гейтса и других представителей афроцентристской теории, обвинив их в том, что они загоняют афроамериканцев обратно в гетто и пытаются выстроить замкнутый универсум черной культуры, тем самым исключая их из общего культурного пространства. «Культура не знает ни апартеида, ни сепаратизма», — писала Джонсон.
Другой Ренессанс
Луи Монроз
Но левому фронту было что ответить консерваторам. Во второй половине 1980-х начал развиваться «новый историзм» — исследовательское движение, во многом неомарксистское, которое также ставило своей задачей отстаивание прав тех, кому прежде приходилось молчать: женщин, расовых и этнических меньшинств, маргиналов и так далее. «Новые историки» ополчились на «бостонских браминов» — именитых представителей американской академии, которые на самом деле в основной своей массе находились в Йеле, а не в Бостоне. Здесь важно рассказать о статье профессора Калифорнийского университета в Сан-Диего Луи Монроза «Изучение Ренессанса: поэтика и политика культуры». Она была опубликована в сборнике «Новый историзм» в 1989 году и стала своеобразным манифестом движения.
В начале статьи Монроз выступает против Джеймса Хиллиса Миллера — литературного критика, йельского деконструктивиста и председателя одной из самых влиятельных академических структур США, Ассоциации современного языка. Для Монроза Миллер является воплощением тех самых «бостонских браминов» — пресловутых «белых англосаксонских протестантов», традиционалистов и неоконсерваторов, которые отчаянно пытаются удержать свои позиции в академической среде. В «Изучении Ренессанса...» читаем:
«В своем председательском послании 1986 года Миллер с некоторой тревогой и некоторым преувеличением констатировал, что „за последние годы в исследованиях литературы произошел внезапный, почти повсеместный отказ от теории в смысле ориентации на язык как таковой, и столь же повсеместный поворот к истории, культуре, обществу, политике, институциям, классовым и гендерным условиям, социальному контексту, материальному базису“. При помощи такой формулировки Миллер разводит по противоположным полюсам языковое и социальное. <...> Миллер категорически противопоставляет „чтение“ критике культуры, „теорию“ — дискурсам истории культуры, обществу, политики, институциям, классу и гендеру».
Продолжая обвинять Миллера, Монроз писал:
«Миллер полностью отождествляет „теорию“ с самыми дистиллированными политически выхолощенными разновидностями деконструкции. Только они похвальны в этическом и познавательном отношении, все остальное Миллер презрительно именует „идеологией“, а идеология для него — это зараженное пристрастиями и иллюзиями состояние, в котором, по мнению Миллера, пребывают и так называемые левые, и так называемые правые критики, антагонисты деконструкции.
И тем самым Миллер без разбору валит в одну кучу всех представителей академического мира, всех носителей критического духа, но это не что иное, как лукавство, манипуляция и подтасовка. Потому что „теория“ не парит безмятежно над „идеологией“, а скорее вязнет по колено в ней...»
Далее Монроз предлагал свое альтернативное определение идеологии:
«Идеология — это то, что обеспечивает людям возможность осмысленного социального действия в осмысленном социальном мире... при таком понимании наша профессиональная практика — это и есть производство идеологии. Профессорская деятельность не только пассивно отражает ценности, верования и опыт профессора... она активно представляет в глазах аудитории эти ценности, верования и опыт». Монроз разоблачает идеологическую суть надидеологического парения в эмпиреях чистой теории. По его мнению, Миллер пытается выдать свою «чистую теорию» за квинтэссенцию понятия «наука», объявляет о ее внеидеологичности, настаивает на том, что «чистая наука» не должна сдавать свою территорию ангажированным политическим повесткам. Но на самом деле Миллер просто хочет зафиксировать status quo, доминирование в академическом мире «белых англосаксонских протестантов-мужчин» и заявить, что только он и такие как он занимаются подлинной наукой вне идеологии, вне всяких политических повесток. Однако такая «внеидологичность» — это охранительно-консервативная идеология (как «андрогинная поэтика» есть, по сути, поэтика «мужская»).
Своей статьей Монроз попытался разбить устремления «новых браминов». Он позиционировал Аллана Блума как идейного врага, а также цитировал директора Национального фонда гуманитарных наук Уильяма Беннета. В 1984 году Беннет выпустил статью «Высшее образование в Америке» где соглашался, что университеты стали доступнее для представителей групп меньшинств и с радостью принимают новые ценности и новые тренды, но отмечал, что идеи великих умов западной цивилизации следует по-прежнему сохранять и отстаивать. «Все эти стремящиеся удержать свою доминантную позицию консерваторы, — писал Монроз, — пытаются изгнать политику, ангажированность и актуальную повестку из университетов. А на самом деле наши университеты и наше преподавание вплетены в то, что я назову политикой культуры». В заключительной части статьи говорилось:
«Считается, что наша основная задача как преподавателей и ученых — задавать вопросы наследию, которое нам поручили хранить и передавать за зарплату. А левые мыслят литературу как подвижную арену борьбы вербальных и социальных практик».
Далее Монроз обращался к единомышленникам с призывом «оказать сопротивление тому режиму власти и знания, который не столько поддерживает, сколько сковывает нас».
«Новые историки», такие как Монроз и особенно Стивен Гринблатт, стремились «отбить» территорию английского Ренессанса у высоколобых «браминов» и заняться Шекспиром по-своему, показать, как он отражает проблемы расы, пола, социальных низов. То есть они интерпретировали столпов европейской классики в контексте современности, а не той эпохи, в которую жили и писали эти авторы. Например, когда Стивен Гринблатт анализировал «Отелло», то говорил на самом деле не о Шекспире, а о расовых и гендерных проблемах нынешней Америки. Яго у Гринблатта — манипулятор с сознанием колонизатора, который ненавидит Отелло за то, что тот проник в мир белых мужчин и занял там командные позиции. Поэтому он разрушает его брак с Дездемоной — белой женщиной, которая опозорила себя, выйдя замуж за чернокожего. Тем самым Яго удается выстроить новый нарратив, где Отелло выступает в роли варвара, человека второго сорта, полного ненависти к себе и собственной жене, которую он в конце концов убивает. В какой-то степени можно понять возмущение Аллана и Гарольда Блумов, которые видели в подобных исследованиях покушение на Шекспира за счет введения политической ангажированности в академические программы под видом науки.
Но какими бы ожесточенными ни были эти культурные войны, не будем сбрасывать со счетов академическую прагматику, ведь наряду с борьбой за литературу шла борьба за часы, студентов и, конечно, за гранты. Как писал Тимур Кибиров:
Что ты ноешь, что ты воешь,
что ты каркаешь в ночи,
что канючишь, ретивое,
с бестолковой головою
пакт мечтая заключить!
Что ж ты клянчишь, попрошайка!
Мы не местные с тобой,
и, признайся без утайки,
устарели наши байки
в тихой келье гробовой
о высоком и прекрасном,
Шиллер-шмиллер, ветхий Дант…
Твои хлопоты напрасны,
твои происки опасны,
мракобес и обскурант!
В общем, хрен те, а не грант!