Дмитрий Быков. Июнь. М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2017
Настоящий материал (информация) произведен, распространен и (или) направлен иностранным агентом Быковым Дмитрием Львовичем либо касается деятельности иностранного агента Быкова Дмитрия Львовича.
Пожалуй, самый интересный поворот, который в последнее время стал происходить в отечественной литературе, — это фокус на 1920–30-е годы. Документальная проза о гражданской войне, популярный детектив о коллективизации, не говоря уже о «просто романах», с элементами фантастики и без. «Июнь» Быкова — важная деталь в этой новой мозаике: роман, созвучный не просто нерву, а неврастении нашего времени.
Роман состоит из трех частей, в каждой из которых действие начинается в среднем за два года до 22 июня 1941-го, а заканчивается в этот самый день. В каждой части — один главный герой, который чувствует неминуемое приближение войны и пытается найти для себя объяснение происходящему. В первой части — это студент Миша Гвирцман, отчисленный из ИФЛИ и отправляющийся узнать жизнь и любовь, работая санитаром в больнице. Во второй — журналист Борис Гордон, человек двадцатых годов, который пытается уйти от своей экстравагантной жены Муретты к юной «возвращенке» Але и оказывается в жерновах любви и НКВД. В третьей — литературный редактор Игнатий Крастышевский, который изобретает код, чтобы программировать читателя на нужные ему мысли и действия, и пытается внушить Сталину идею сохранить мир любым путем, пока не обнаруживает, что губит таким образом родную Польшу.
У каждого героя есть свой исторический прототип, но это скорее виньетка для тех, кто почитает Дмитрия Быкова за главного историка русской литературы. Гвирцман — это вроде бы Давид Самойлов, хотя из его биографических черт взяты самые универсальные (поэт, ифлиец до поры); Крастышевский как бы Сигизмунд Кржижановский, связь с которым, кроме польских корней, обозначают издательство «Энциклопедия», актриса МХАТа и внимание к музыке Прокофьева; Борис Гордон — Самуил Гуревич, гражданский муж Ариадны Эфрон, дочери Марины Цветаевой (Ариадна Сергеевна — единственный не переименованный персонаж; видимо, чтобы никто не сомневался, кто же ее невыносимая в изображении Быкова мама-поэтесса). Три основные части романа — трижды нарастающее и не успевающее разрешиться напряжение перед войной. По этой воронке читатель в голове трех персонажей движется от мысли о всеобщей вине, грехах человечества, которые нужно искупить, через осознание себя как части виноватых до уверенности в том, что ты и есть причина разрушения мира, ты один за все в ответе. Саундтреком звучит тревожный «Танец рыцарей» из «Ромео и Джульетты» Прокофьева, а в эпилоге воронка обрывается над идиллическим полем, где, как и положено в балете, следует долгожданная и оттого особенно жуткая пантомимическая развязка.
При мощном замысле и продуманных композиционном и сюжетном воплощениях нельзя не заметить, что Быкову, как всегда, тесно в рамках собственного романа, тесно в шкуре повествователя, и даже разнообразие голосов и точек зрения, которым он себя обставляет в тексте, не помогает. Бумага то и дело рвется, впуская лирическое или саркастическое замечание автора, длинную необязательную шутку, глобальное поучительное обобщение, комментарий про то, что это слово здесь, конечно, не подходит, а все ж оно здесь останется. Похожая история творится в книге со временем. Все действие происходит в тридцатых, и это вроде бы не декоративные, не искусственно сгущенные годы, но описанные с должной долей достоверности. И все-таки автор позволяет себе прогнозировать в головах своих героев что-нибудь вроде того, что грядущая война станет легендой, на которой можно будет стоять следующие пятьдесят лет, и это ясновидение несколько портит впечатление от остальной современной сюжету рефлексии.
«Июнь», не таясь, претендует на модернистский, серебряновечный пророческий пафос, но в то же время фиксирует отчаянную запоздалость, бесплодность всяких пророчеств. И в этом смысле, как и во многих других отношениях, напоминает скорее «Доктора Живаго»: да, не вершина русской литературы, чего скрывать, но роман значительный. В конце концов, как справедливо замечено в «Июне», «Описать то время смог бы только тот, кто в нем не жил, ибо у того, кто жил, сломались все механизмы для описания». Кто-то же теперь должен попытаться, и это несомненно хорошая попытка.
Мария Ануфриева. Доктор Х и его дети. Дружба народов, №7, 2017
Еще один, извините за выражение, тренд литературного сезона — психиатрические истории о смысле жизни, который удается найти только героям с особенностями восприятия. Меланхоличный роман Марии Ануфриевой, пожалуй, не выдающийся в этом новом ряду, но точно не лишен обаяния. А главное его достоинство — в том примирительном тоне, которым звучит признание главного героя доктора Христофорова четырнадцатилетней девочке, попытавшейся совершить суицид: «Смысла нет, а жить хочется. Понимаешь?».
Доктор Христофоров — детский психиатр пятидесяти двух лет, который должен был погибнуть еще в младенчестве, но чудом попал в руки умелого врача. Взрослая жизнь его целиком состоит из работы, а работа — из мальчиков и девочек, которые хотят умереть, взорвать детский дом или перестать быть человеком. Христофоров не столько лечит своих пациентов, сколько ведет себя как талантливый педагог и хороший человек — возможно, единственный, кто по-настоящему говорит с ожесточенными и отчаявшимися подростками и тем самым их действительно спасает. Большинство пациентов так или иначе приходят в норму благодаря неортодоксальным медицинским процедурам: одному помогает «Евгений Онегин», другому «Иди и смотри», третьему кружок макраме и первая любовь. Иногда попадаются в руки Христофорову случаи, от которых у него волосы встают дыбом, а рука так и тянется к телефону, чтобы знакомый чиновник пообещал навсегда упечь пациента в специальное учреждение. Один такой случай Христофоров, привыкший давать своим подопечным прозвища, красноречиво называет Оменом. Но и для персонажа фильма ужасов в этом тексте есть надежда. Хотя, пусть не огорчается читатель-циник, это отнюдь не значит, что в романе никто не умрет.
Вообще, если верить в терапевтическую функцию литературы, «Доктор Х и его дети» — роман по-настоящему душеспасительный (в хорошем, конечно, а не паолокоэльовском смысле). Он о том, что желание жить иногда рождается только по соседству со смертью, и это желание уже дар, в котором искать дополнительный смысл необязательно. Правда, иногда легкая и прочная конструкция текста провисает под слишком подробными аналогиями, которые автор приводит, забывая, что занимается не нарративной психологией, а сюжетостроением. Но за баланс элегии и иронии, живых персонажей, человеческий язык и никак не слащавое жизнелюбие, в котором страх и смерть присутствуют неотступно, эту слабость Ануфриевой можно без труда простить.
Марат Басыров. Сочинения («Божественные рассказы», «Печатная машина», «Же-зэ-эл»). Казань: ИЛ-music, 2017
Марат Басыров мог бы стать русским Чарльзом Буковски, но не стал. То есть стал, но мало кто успел об этом узнать. В 2014 году его «Печатная машина», пронзительный, по сути битнический роман в рассказах о взрослении поколения сорокалетних, вошел в короткий список премии «Национальный бестселлер» и имел все шансы победить. Но не победил, хотя получил восхищенные рецензии Большого жюри, что случается нечасто. В 2016-м, пока к печати готовился еще один роман в рассказах, «Же-зэ-эл», о том же поколении, только уже переставшем взрослеть и ждать от жизни перемен, Басыров скончался в больнице. Не перенес операции, на сорок четвертом году жизни. Питерские коллеги тогда хором заговорили о Басырове как об одном из лучших, герое нашего времени, но в этот момент стало ясно, что теперь его проза так и останется культовой для узкого круга своих, проникающихся этими текстами по психологическому родству. Буквально на днях издательство «ИЛ-music» выпустило книжку Басырова «Сочинения», в которую вошли два романа и цикл «Божественные рассказы». Писательского наследия набралось на без малого пятьсот страниц.
Мир Басырова — это планета неудачников, много раз надломленных жизнью и кривовато сросшихся, так и не расцветших или просто не замеченных окружающими. Детство в семидесятых, от унылой беспросветности которого спасает разве что калейдоскоп; школа, армия, больница, от которых вообще ничего не спасает; юность в писательских кружках девяностых, из которых нет выхода в большую литературу; работа за копейки; много алкоголя; любовные тетраэдры и пентакли, образующиеся оттого, что нужды хоть в ком-нибудь рядом больше, чем любви; семья, заведенная случайно и зря. Почти каждый герой Басырова — поэт или писатель, о чьем таланте в курсе только такие же никому не известные, трагически амбициозные литераторы. Маргиналы, сумасшедшие, алкоголики, бегущие пусть даже в плохую литературу, на которую все же можно надеяться больше, чем на нормальную жизнь. В «Печатной машине» они взрослеют, иногда недолго, сигая с балкона в восхищении от как будто бесконечной высоты. В «Же-зэ-эл» выкручиваются в постоянном поиске работы и денег и никак не могут бросить уже очевидно никому не нужной своей поэзии.
Басыров писал об этих «замечательных людях» с нежностью и одновременно безжалостной откровенностью. Получалась честная проза жизни, все время пробивающей дно. Такой хочется сторониться, чтобы не подхватить вирус неудачника, и в то же время она цепко хватает за живое, если хоть ненадолго входит в резонанс с внутренним ощущением читателя. Пожалуй, самый яркий и все объясняющий образ — наверняка детское воспоминание писателя — недаром встречается и в «Печатной машине», и в «Божественных рассказах» (там Басыров в основном пытался искать сюжеты за пределами собственной жизни, но удачными получились те новеллы, в которых настоящий источник вдохновения проглядывает сквозь пленку вымысла: например, о том, как родители при разводе пытаются поделить сыновей, бросая монетку). Маленький мальчик представляет, что мусорный бак — это ракета, которая полетит на Марс. Друг, с которым они должны совершить полет, не приходит в назначенный час, и мальчик забирается в «ракету» один, сворачивается там в позе эмбриона и представляет, как его безуспешно ищут родители. Уже за один этот образ писатель заслужил свой полет на Марс. А никак не взлетающий, несмотря на силу воображения, бак так и остался порталом для басыровского читателя, готового преодолеть брезгливость от жизненной помойки, чтобы найти в ее глубине неприглядную, но необходимую поэзию.