Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
— В последнее время наметилась целая серия публикаций, связанных с Михаилом Кузминым, в нескольких издательствах выходят его малоизвестные и ранее не публиковавшиеся тексты, и в том числе подготовленный тобой новый том дневников. С чем это связано?
— Мне кажется, это вполне закономерное явление. Очень много работ о Кузмине выходило в 1990-х — первой половине 2000-х, когда открылись архивы, а потом наступило почти двадцатилетнее затишье. За это время появилось большое количество новых сведений. Когда в 2016 году я начала заниматься кузминоведением, меня все отговаривали: мол, все уже написано, нет никаких новых данных, никаких новых документов. Действительно, мне было сложно. Но, как это обычно бывает в науке, один начнет копать, второй продолжит — и внезапно на тебя обрушивается лавина информации. Подготовленные мной дневники — только начало. Надеюсь, в следующем году у меня выйдет монография, посвященная позднему Кузмину.
— Почему ты решила заниматься именно Кузминым?
— Вообще, все началось с Вагинова. Я писала по нему дипломную работу, когда заканчивала филфак СПбГУ, а в магистратуре решила немного расширить контекст. Меня привлекали 1910–1920-е годы, но нужно было зацепиться за какой-то конкретный сюжет. Выбрала эмоционалистов, которые сами по себе были не очень интересными, зато имели очень харизматичного лидера в лице Михаила Кузмина. Результатом стала моя докторская диссертация, посвященная Кузмину периода 1917–1924 годов.
— Чем он тебя привлек?
— Кузмин обладал очень противоречивой репутацией. Он то и дело менял маски: «Александрийские песни» сделали из него «египетскую мумию», роман «Крылья» — порнографа и владельца подпольного дома свиданий. Кузмин прикидывался то религиозным затворником, то ура-патриотом, то наследником Пушкина. Выражаясь современным языком, хайповал. За его метаморфозами очень интересно наблюдать, это такое отражение русской культуры тех лет в миниатюре.
Михаил Кузмин. Фото Моисея Наппельбаума, 1922
В свое время он был довольно известным поэтом. Когда появилось Петроградское отделение Союза поэтов, первым его председателем стал Блок, вторым — Гумилев, а третьим, по всей видимости, должен был стать Кузмин. Это о многом говорит. А сейчас Кузмин затерялся. Его знают как автора статьи «О прекрасной ясности», которая легла в основу акмеистических манифестов, относят то к поздним символистам, то к ранним акмеистам. Но он никуда не вписывается. Кузмин — это совершенно особенная для своего времени фигура. Он делал свою литературу, не подстраивался ни под какие стили и направления. Собственно, это меня в нем и заинтересовало. Я хотела понять, почему автор, который был так высоко оценен при жизни, сейчас находится где-то на обочине русской литературы.
— Массовому читателю он действительно известен не очень хорошо, но среди филологов заниматься Кузминым с давних пор считается весьма почетным.
— В том-то и дело: меня очень пугала его изученность. Когда берешься за автора, о котором уже есть книжка в серии «ЖЗЛ», да еще и написанная великим филологом Николаем Алексеевичем Богомоловым, думаешь — ну, мне тут делать нечего... Есть еще работы Романа Давидовича Тименчика, Александра Генриховича Тимофеева — людей, которые, кажется, уже написали о Кузмине все, что было можно. А теперь, когда у меня есть диссертация, книжка и несколько статей, я понимаю, что тут можно еще копать и копать.
— А что успели раскопать до тебя?
— Лучше всего известен Кузмин периода 1905–1915 годов. От этого времени осталось множество рукописей, писем, документов. Но со второй половины 1910-х определенности становится все меньше, и где-то к 1930-м она пропадает совсем. От 1930-х у нас остался только дневник 1934 года и часть дневника 1931-го. Дневник 1916-го и большей части 1917-го пропал, не сохранилась часть дневника 1919–1920-го. Вот и получается, что 1917–1921 годы — начало пустоты, которая затем стремительно разрастается. Переписка от этого времени сохранилась очень скромная, да и вообще пишет Кузмин в эти годы немного. Остается только дневник, без которого мы не понимаем, как успешная карьера начала 1900-х обернулась полным молчанием в 1920-х.
— Когда и где все это публиковалось?
— В 1993 году в 12-13 томах «Минувшего» вышла первая публикация записей от 1921 года с комментарием и именным указателем. Ее подготовили Николай Алексеевич Богомолов и Сергей Викторович Шумихин. В 1998-м вышло первое издание дневника 1934 года, в 2000-м издали дневник 1905–1907 годов, в 2005-м — дневник 1908–1915 годов. Также Шумихиным были опубликованы дневники 1929 («Наше наследие», № 95, 2010) и 1931 («НЛО», № 7, 1994) годов. Потом Сергей Викторович отошел от этой работы, и до середины 2010-х дневниками пореволюционного времени занимались Богомолов и сотрудница РГАЛИ Ксения Викторовна Яковлева. Они транскрибировали текст, наметили план комментария и проект именного указателя, но до публикации дело тогда не дошло. После них за дневник Кузмина долгое время никто не брался, до тех пор пока 2022 году эта работа не перешла ко мне.
— Получается, всего за два года ты умудрилась завершить то, над чем Богомолов трудился несколько лет?
— Это было невероятно сложно. Все-таки пришлось доводить до ума работу, которую начали делать еще до моего рождения! Текст дневника, подготовленный Богомоловым и Яковлевой, нуждался в дополнительной вычитке: много отметок «нрзб», неточностей и прочих вещей, которые нужно было сверить. Все это я делала одна. Ситуацию осложняло еще и то, что дневники Кузмина в РГАЛИ можно посмотреть только на микрофильмах. В рукописи их почему-то даже публикаторам не выдают. Записи в очень плохой сохранности, на микрофильмах их смотреть трудно. Хотя у Кузмина хватало хорошей бумаги, чернила со временем выцветали. Дневник 1921-го еще можно прочесть, но записи 1926–1927 годов — это просто чудовищно. Дешевые чернила расплываются, буквы сливаются, и получается что-то совершенно неразборчивое. Но текст — это еще цветочки.
— А ягодки?
— Ягодки — это комментарий. С конца 1910-х дневник Кузмина все больше становится похожим на тайнопись или шифр. Вот, например, запись от 23 апреля 1920 года: «Взяли банку, но денег никаких нам не дали, и дома у Гржебиных не дали, не получили. Голодновато, но чувствовал себя хорошо. М<ожет> б<ыть>, оттого и хорошо, не знаю. Учителя при мне угощали пасхой и кофеем, но нам не дали, зато дали леденчиков». В таких записях, конечно, можно выделить ряд реалий, которые нуждаются в комментировании. Но есть там и то, что не лежит на поверхности, но тоже требует пояснения. Я заново делала разметку комментария (выделяла места, которые нуждаются в комментировании) и затем критически оценивала, могу я на нынешнем этапе это прокомментировать или нет. К сожалению, иногда это было невозможно. Сейчас в дневнике примерно 1800 комментариев, и каждый из них я либо дописывала, либо переписывала, либо редактировала. В результате после моей работы комментарий вырос больше чем наполовину.
Пришлось также дописывать именной указатель, разыскивать разные персоналии, уточнять годы жизни. Здесь мне очень помогли мои коллеги и уже проделанная ранее работа, без этого я бы не справилась. Вообще нужно сказать, что на всех этапах работы над дневником мне невероятно везло с отзывчивостью коллег, всегда готовых поделиться своими знаниями — и временем.
— Можешь поделиться какими-нибудь интересными находками из комментария?
— Вот, например, 25 марта 1923 года Кузмин пишет: «Говорят, Юпитер на нас летит и послезавтра столкнемся». Мне стало любопытно, откуда это взялось. В одной из газет того периода я случайно обнаруживаю статью, в заголовке которой написано что-то вроде: «Граждане, успокойтесь! Столкновение с Юпитером нам не грозит». Это очень показательно в том смысле, как четко в дневниках — как у Кузмина, так и у других — фиксируется утраченная фактура прошлого, слухи, новости. И конечно, в этом тексте буквально «дышит» эпоха, все ее мелкие и большие проблемы предстают зримыми и понятными.
Также благодаря дневнику удалось прояснить судьбу «фантомной» книги «Гонцы», которую Кузмин долго готовил к изданию, но так и не опубликовал, хотя вынашивал ее план с 1917 года. Этой теме я даже посвятила отдельную статью. Еще интересно было наблюдать за тем, как менялась постановка спектакля по пьесе Э. Толлера «Эуген Несчастный», для которого Кузмин написал музыку. Кузмин много раз пишет и переписывает музыку, а затем ревниво следит за успехами спектакля. Вообще, в дневниках обнаружилось много творческих замыслов, упоминаний текстов и переводов, которые нам неизвестны. А порой в записях Кузмина попадаются вещи, которых больше нигде не найти. Например, поправки и дополнения к летописям жизни Маяковского, Есенина, Ахматовой. Так что дневник будет интересен не только кузминоведам.
— В предисловии к книге ты предложила очень интересную концепцию, показывающую, как дневники Кузмина разных лет соотносятся с эволюцией его творчества. Расскажи вкратце, в чем там суть.
— Дневник Кузмина 1905–1906 годов — это очень красивые, многословные писательские зарисовки. Например, 10 декабря 1905 года он пишет: «Сгустившиеся потом облака разгонялись ветром и из опаловых, голубых, розовых, желтых тонов вдруг разорвались в яркие розовые клочья по голубому небу, от которых снег багровел без видимого солнца...» Автор явно предполагает, что дневник будут читать, видит в нем репрезентацию своего творчества. Затем происходит метаморфоза: дневник становится суше и как будто скучнее. Кажется, что Кузмин пишет всякую ерунду: побрился, денег нет, зуб болит и все в таком духе. Иногда в записях нет ни одной цельной мысли. Тем не менее Кузмин упорно продолжает вести дневник — более того, пытается его продать, вероятно считая, что это заинтересует тех, кто читает его эстетскую прозу и не менее эстетскую поэзию. И тут возникает вопрос: а что, если это только нам записи Кузмина кажутся собранием несвязных заметок? Возможно, сам писатель видел в них что-то большее? Человек он был прозорливый, тонко чувствовал красоту и, судя по всему, хорошо понимал, что дневник впоследствии действительно будут читать, делать из него какие-то выводы о личности автора. Поэтому так важно понять, о чем же на самом деле говорит Кузмин, какие скрытые смыслы можно вывести из его причудливых, обрывочных строк.
Михаил Кузмин в своей комнате в квартире на Спасской улице, ок. 1920
— Интересно, что в конце 1910-х Кузмин пишет все меньше прозы, но при этом упорно продолжает вести дневник.
— Мне кажется, что в это время его творчество как будто расслаивается. В поэзии Кузмин продолжает свои эксперименты над все более художественным, ассоциативным языком, а в дневнике пытается зафиксировать жизнь во всей ее динамике, приблизиться к чувству нового времени и представить себя как героя этого времени, а свое жизнеописание — как жизнеописание героя новой калейдоскопической действительности. При этом любопытно, что в какой-то момент Кузмин почти перестал писать прозу, но от ведения дневника не отказался до самой смерти. Получается, у этого текста тоже есть свое художественное задание. Это была совершенно неожиданная для меня идея. Кузмин мыслил свою прозу, поэзию и дневник как тексты, дополняющие друг друга. В одном оседает все художественное, в другом — все бытовое, но только в их соединении мы понимаем суть кузминского творчества, весь его сложный публичный образ.
— Может, все объясняется гораздо проще, и Кузмин «шифровался» только для того, чтобы обезопасить себя в случае обыска?
— Это интересный вопрос, по поводу которого до сих пор ведутся дискуссии. Шумихин предположил, что недостающую часть записей за 1917–1920 годы Кузмин уничтожил сам, потому что там могли содержаться сведения, опасные для его сожителя Юрия Юркуна, который постоянно находился под угрозой мобилизации. Неизвестно, о чем Кузмин умолчал в дневниках, но в записях, которыми мы располагаем, «контры» оказалось довольно много. Наверное, самые злые пассажи Кузмин посвящал большевикам, особенно в 1918–1919 годах.
Хотя есть тут один загадочный момент. Однажды в дневнике мне попалась полоска бумаги с пометками: «Со строки ... по строку...». Находишь эти строчки и понимаешь, что таким образом Кузмин отметил пассаж с «запрещенкой». Чисто интуитивно я предполагаю, что писатель, желая себя обезопасить, выделял таким образом места, которые думал вымарать, уничтожить. Но не сложилось.
— Он всегда негативно относился к большевикам?
— В этом смысле у него довольно типичная траектория. Он радостно встретил Февральскую революцию, написал по этому поводу несколько восторженных стихотворений, стал участвовать в пореволюционных объединениях вроде Союза деятелей искусств. Но, как я уже говорила, часть дневника 1917-го пропала, сохранились только записи с октября и позже. О чем Кузмин писал и думал до этого времени, мы не знаем. У нас есть только четыре энтузиастических текста, планы организации собственной литературной группы «Марсельские матросы» и упоминание его имени в числе членов Союза деятелей искусства.
Об октябрьском перевороте Кузмин сначала высказывается скорее одобрительно. 27 октября 1917 года он с сочувствием пишет о восставших: «Опять не исполнится надежда простых, милых, молодых солдатских и рабочих лиц». Но его энтузиазм длится недолго. С весны 1918 года он начинает критиковать власть, а в 1919 году создает свое самое антибольшевистское произведение — цикл «Плен». Так, в стихотворении «Ангел благовествующий» он называет действительность «грязной тряпкой», которой ему «смазали по морде», пишет, что у него отняли «хлеб, свет, тепло, мясо» и так далее.
— Но у него, кажется, была протекция в правительстве?
— Была, но скорее потенциальная, чем реальная. Он много лет дружил с Георгием Чичериным. Любопытно, что у них была очень похожая судьба, вплоть до того, что оба родились и умерли в один и тот же год. Но Кузмин ни разу не воспользовался этой возможностью. Однажды он даже с гордостью писал в дневнике, что встретился с Чичериным, но ничего у него не попросил.
М. В. Добужинский. Из жизни Петрограда в 1920 году. Из коллекции Русского музея
— Как он жил после революции?
— Так как Кузмин постоянно нуждался в деньгах, ему приходилось так или иначе взаимодействовать с властями. Он выбирает более-менее безопасную сферу и в 1918–1919 годах сотрудничает с детским кукольным театром, но не питает никаких надежд и все более разочаровывается. В 1921–1923 годах он снова пытается заявить о себе, организовывает объединение эмоционалистов, надеясь, что эмоционализм откликнется эстетическим исканиям эпохи. Надежда не оправдывается, и Кузмин постепенно уходит в кромешную тьму, где пробудет до своей смерти в 1936 году.
— Почему он не уехал из страны?
— Кузмин раздумывал об эмиграции, но это скорее были мысли в духе: «А что, если...». Мне кажется, он прекрасно понимал, что не очень известен, у него нет денег и меценатов, а значит, эмиграция вряд ли принесет ему что-то хорошее.
— Давай вернемся к литературе. Среди творческих ориентиров в своих дневниках Кузмин называет Флобера и Анатоля Франса — не самый характерный выбор для того времени. Почему именно они?
— У Кузмина была уникальная задача, которую ставили перед собой многие русские писатели, но мало кто из них смог ее осуществить. Он пытался создать литературу, которая будет одновременно красива, изящна, легка, но при этом доступна как интеллигентным читателям условного «Аполлона», так и менее искушенной аудитории журнала «Лукоморье». Сам Кузмин называл такую литературу «хороший второй сорт». Поэтому он взял за образец французскую прозу, которую ценил именно за легкость и простоту, стремясь добиться французского изящества от довольно тяжеловесного русского языка. При этом прозу Кузмина 1910-х годов обычно характеризуют как творческий спад. Возьмем, к примеру, рассказ «Платоническая Шарлотта» — вроде бы совершенно банальная история о том, как прислуга влюбилась в своего хозяина. На самом же деле таким образом Кузмин реализует свою творческую задачу: написать про неразделенную любовь несчастной экономки так, чтобы получилось изящно, но вместе с тем занимательно.
— Какой текст, на твой взгляд, является вершиной прозаического творчества Кузмина?
— Проза у него очень сложная, гораздо сложнее поэзии. Его наиболее известный роман «Крылья», по-моему, написан довольно тяжеловесно. А вот рассказ «Кушетка тети Сони» — вещь совершенно замечательная, очаровательное заигрывание с конвенциями русского литературного реализма, преломленное под интересным модернистским углом. Безумно нравится сборник «Военные рассказы» — проза, конечно, тенденциозная, но очень красивая. Еще люблю прозу начала 1920-х, например рассказ «Подземные ручьи» — чудеснейшая миниатюра, где подтекстов больше, чем текста. Или рассказ «Снежное озеро» со множеством тайн, недомолвок. Это красиво. На мой взгляд, как раз таки проза Кузмина 1920-х годов и является наиболее интересной. Жаль, что он больше ничего не написал. А может быть, и написал, просто до нас ничего не дошло. Но главным прозаическим произведением Кузмина я считаю дневник 1934 года, в котором соединяются и живая стихия повседневности, и загадочная обрывочность художественной прозы, характерная для последних известных нам рассказов Кузмина.
— Как после революции изменилась его поэзия?
— Если сравнить дореволюционные «Александрийские песни» с циклом «Форель разбивает лед», который был написан в 1920-е, можно подумать, что они созданы не в разные десятилетия, а в разные века. Первое — это абсолютный модернизм. Второе перекликается с творчеством нынешних поэтов: та же экспрессионистическая манера, варьирование разных стилевых регистров, строф, рифм. Даже название сборника звучит очень современно: странно, алогично, и в то же время просто и ясно.
Удивительно, как Кузмину удалось совершить такой резкий творческий скачок. Он все время сидел в Ленинграде, никуда не выезжал, имел скромный круг общения. И вдруг радикально поменял свою поэтику и стал едва ли не самым современным автором своего времени. Может показаться, что после революции его творческая жизнь постепенно угасает, однако на самом деле в этот период Кузмин создает новую поэтику, нового себя — творца абсолютно нового поэтического способа выражения, способа репрезентации поэта в культуре, коммуникации писателя со своим читателем.
Александра Пахомова
— В начале интервью ты упомянула монографию, над которой сейчас работаешь. О чем она?
— Я прослеживаю жизнь Кузмина с 1917 по 1936 год, в частности пишу о том, как в конце 1920-х — начале 1930-х его дом стал центром притяжения литераторов, которые не хотели быть советскими авторами, выбирали альтернативную траекторию, развивали свою поэтику: Андрей Егунов, Всеволод Петров, обэриуты и так далее. Эта поэтика оставалась в тени до 1960-х. В это время литературную традицию кузминского круга начали перенимать деятели советской контркультуры: Виктор Кривулин, Анри Волохонский, Александр Миронов — люди, которые были лично знакомы с гостями Кузмина. Правда, большинство читателей узнали о Кузмине, скорее всего, в связи с выходом «Поэмы без героя» Ахматовой, которая изобразила его как насмешника и злодея. Но главное, что он так или иначе вернулся в русскую литературу.
Думаю, что позже напишу отдельную работу про круг Кузмина, потому что эта тема меня очень интригует. Например, как появилась проза Всеволода Петрова, почему она такая, ни на что не похожая? Мы с нашими представлениями о русской литературе первой половины XX века как о переходе от символизма к постсимволизму, а от него — к Союзу писателей СССР упускаем этот важный этап, который тоже дал искусству много имен. Долгое время никому не приходило в голову посмотреть на Кузмина не как на завершителя, а как на родоначальника чего-то, прямого посредника между модернизмом и современной поэзией. А между тем он оставил большое наследие, такое же потаенное, как и его жизненная траектория.