© Горький Медиа, 2025
Тимофей Ануфриев
22 октября 2023

«Я погрузился в XVIII век и начал в нем жить»

Интервью с литературоведом Александром Строевым

Почему Екатерину II не впечатлили алхимические идеи приезжавшего к ней на поклон Джакомо Казановы, занимался ли антикоммунист Мережковский прославлением Гитлера в оккупированной Франции и в какие моменты исследователь литературы XVIII века может почувствовать себя Иваном Александровичем Хлестаковым? В текущем году у литературоведа Александра Строева вышло уже две книги: «Литературные судьбы русских писателей во Франции» (М.: Литфакт, 2023) и второе издание «Авантюристов Просвещения» (М.: Новое литературное обозрение, 2023). По просьбе «Горького» оба этих исследования подробно обсудил с Александром Федоровичем Тимофей Ануфриев.

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

— Что стало для вас начальным импульсом при выборе научной стези? Ваш отец, Федор Семенович Наркирьер, занимался переводами и изучением творчества французских писателей. Какое влияние он на вас оказал?

Ф. С. Наркирьер

— Мой отец учился в ИФЛИ, а в 1941 году, на четвертом курсе, он пошел на фронт и автоматически получил диплом. В 1943 году он был ранен, контужен и продолжил службу уже в Институте военных переводчиков, где прослужил до 1955 года. Затем папа поступил на работу в Институт мировой литературы, где, после его ухода на пенсию, стал работать и я. Таким образом, мне посчастливилось унаследовать ремесло отца.

Он занимался литературой ХХ века, а именно литературой о войне, например одним из первых антивоенных романов — «Огонь» Анри Барбюса. К концу жизни ему было важно писать о французской католической литературе, о Франсуа Мориаке и Жорже Бернаносе — таким образом он искал свой личный путь к Богу.

Кроме папы, влияние на меня оказала и моя мама, Марианна Николаевна Строева — доктор наук, театровед, специалист по Станиславскому и Чехову. Изучение литературы с детства казалось мне предельно естественным занятием. У нас дома была библиотека, состоящая из исключительно хорошо подобранных пяти тысяч книг — она вся помещалась в нашей небольшой квартире. Как писал Сартр: «Я начал свою жизнь, как, по всей вероятности, и кончу ее — среди книг» — это относится и ко мне. Мое ремесло — читать книги, говорить и писать о них, и я делаю это прежде всего для удовольствия. То, что мне платят за это деньги, хорошо, но это не главное для меня.

— Вы учились на филологическом факультете МГУ: кто из преподавателей был наиболее важен для вас с точки зрения формирования ваших исследовательских интересов?

— На первом курсе для меня был важен Владимир Николаевич Турбин, который сам был довольно ярким человеком, но кроме того — страстным поклонником Бахтина. Правда, «Поэтику Достоевского» я прочел еще в школьные годы благодаря стараниям родителей. У Турбина был свой семинар, на который мы ходили вместе с Андреем Зориным: помню, как он выступил на нем с замечательным докладом о Грибоедове, на который я ссылаюсь в своей новой книге.

Большое влияние на меня оказал также Георгий Константинович Косиков, тогда еще молодой ученый. Ему в тот момент было около 35 лет. Он вел семинары для тех, кто находился во французской группе, рассказывал нам о Барте, Фуко и Проппе и, конечно, задавал нам читать Бахтина. Вместе со мной учился Сергей Зенкин, но на семинары Косикова приходили даже студенты из других групп, в том числе Андрей Зорин, а потом и Андрей Дмитриев. Об их дальнейшей судьбе можно почитать в интернете. Семинары Георгия Косикова имели для нас колоссальное значение. У него был дар ясно излагать прочитанные им книги, и он давал нам возможность с ним спорить.

Курс о Средних веках нам читал Константин Валерьянович Цуринов. Жаль, что он в те годы был болен, так что мы не всегда могли с ним общаться. Однако его знания о средневековой литературе были невероятны.

Что же касается современной французской литературы, то ее преподавал нам Леонид Григорьевич Андреев. Именно у него я написал диплом о творчестве Алена Роб Грийе, занявший целых двести страниц. Это было первое большое исследование о нем в Советском Союзе, и я мог бы продолжить свою работу, чтобы в конечном счете написать диссертацию. Однако, поскольку я прекрасно знал, что придется идти на большие уступки, я выбрал в качестве темы диссертации французский роман XVIII века и написал работу с исключительно скромным названием «Теория романических жанров и французский роман XVIII века». Благодаря этому я прочел действительно много романов того времени — читал их везде, где только мог найти: в «Ленинке», «Иностранке» или Публичной библиотеке в Питере. Кроме того, я научился отличать первые издания XVIII века от перепечаток и подделок, анализировать вымышленные выходные данные. Сначала я читал современные издания, но, поскольку многие из этих книг были уникальными, мне пришлось обратиться к советскому трофейному фонду, то есть к книгам, которые советская армия забрала в Кенигсберге, из библиотеки графа фон Брюля, и в Саксонии, из Королевской библиотеки Дрездена.

Прочитав в итоге около 120 различных романов и повестей, я перешел от изучения знаменитых писателей к изучению моделей, по которым развивалась романная продукция XVIII века, и таким образом написал свой четырехсотстраничный текст. Мне было очень досадно, когда моя диссертация осталась неопубликованной.

Вообще, если говорить честно, наибольшее влияние в университете оказали на меня мои друзья. У нас шло общение через научное студенческое общество, и мы даже тайно создали свой кружок, так называемую «Проблемную группу», в которую входили Вера Аркадьевна Мильчина, Андрей Леонидович Зорин, Андрей Семенович Немзер, Алексей Михайлович Песков, Андрей Викторович Дмитриев и другие. К сожалению, некоторые из тех, кто в ней состоял, нынче уже скончались. Как бы то ни было, сегодня я могу словами Скалозуба сказать: «Довольно счастлив я в товарищах своих».

— Ваша книга «Авантюристы Просвещения», недавно переизданная «Новым литературным обозрением», впервые увидела свет на французском языке еще в 1997 году. Расскажите, пожалуйста, об истории ее создания.

— Все началось с того, что мне, как и любому нормальному человеку, были интересны мемуары Джакомо Казановы. В 1989 году я подготовил первое в России издание подлинного текста «Истории моей жизни» на семьсот с лишним страниц, которые были переведены наполовину мной и наполовину Ириной Карловной Стаф (честно признаюсь, она перевела свою часть лучше меня — я перестарался и сделал перевод слишком тяжеловесным). Издательство напечатало тогда 700 тыс. экземпляров. Так зародился мой интерес к французским авантюристам и всему, что с ними связано.

В это же время я впервые попал во Францию, довольно быстро сумел там познакомиться с замечательными французскими учеными и тогда же перешел от работы исключительно с печатными текстами к изучению рукописей и архивных материалов. Занявшись этим, я обнаружил, что теперь знаю всех этих людей лично: когда расшифровываешь рукопись, разбираешь почерк, видишь помарки, исправления, находишь неизвестные доселе произведения и письма, текст становится живым, а вместе с ним и его автор.

Приохотил меня к поиску рукописей французский ученый Жорж Дюлак, с которым я познакомился как раз в то время. Оказалось, что совсем рядом со мной находился Российский государственный архив древних актов, который мне по неясной причине прежде ни разу не довелось посетить. С тех пор я стал заниматься поиском архивных материалов по всему миру, нашел неизвестные письмам Казановы, Мармонтеля, Бернардена де Сен-Пьера, неизвестные рисунки маркиза де Сада, даже неизвестное творение Вольтера и др. Я обнаружил и описал около трех тысяч писем (в том числе, неопубликованных) Фридриха Мельхиора Гримма, который был другом Дидро и недругом Руссо.

Я погрузился в XVIII век и начал в нем жить. И сразу же французские ученые стали со мной делиться своими навыками и знаниями. Это было невероятное счастье — общаться с людьми, которые поняли, что я говорю с ними на одном научном языке. Естественно, все эти годы я улучшал свой французский, и тогда, в начале 1990-х, стал довольно быстро вливаться в местную академическую жизнь. Я получил стипендию Дидро в Доме наук о человеке в Париже на 9 месяцев, а затем, благодаря Жоржу Дюлаку, и приглашение в университет Монпелье, где преподавал три семестра, разбитые на три года. Там я чувствовал себя авантюристом, поскольку до этого мне никогда не приходилось толком заниматься преподаванием. А тут меня в качестве профессора пригласили преподавать французам — французскую литературу (sic!). Уровень «хлестаковщины», конечно, зашкаливал. Но, когда французские знакомые спрашивали меня, какой я преподаю предмет, предполагая, что это русский язык, я гордо отвечал им: «Нет! Французское правительство специально пригласило меня, чтобы я объяснял двенадцати красивым девушкам разницу в технике соблазнения Дон Жуана и Джакомо Казановы». Что, собственно, было сущей истиной.

Правда, в начале своего преподавательского пути я ничего не понимал во французской системе образования. Мне предложили вести семинары, и я решил, что должен говорить, а студенты — молча мне внимать. Оказалось же, что мне было нужно слушать их доклады, о чем меня не предупредили. Та же история произошла и с длительностью лекций. В Московском университете я привык, что одна пара длится 1 час 20 минут, и решил, что во Франции действует точно такая же система, поэтому первое время читал лекции на полтора часа. Немного позже выяснилось, что французские два часа — это полные астрономические два часа, и мне пришлось быстро исправляться, что было довольно комичным.

Одновременно я участвовал в огромном количестве конференций, где среди прочего познакомился с Беатрисой Дидье, которой изложил свой проект книги о французских авантюристах. Она в тот момент руководила одной из серий в издательстве Presses Universitaires de France и предложила издать эту книгу у них.

Здесь стоит оговориться. Так вышло, что, когда я придумал книгу про авантюристов, мною было написано всего семь страниц. Принято считать, будто книгу строят как дом — фундамент, стены, крыша. Кто-то начинает с последней, то есть с теории, кто-то с фундамента (источников). А моя книга родилась как живое существо, началась с семи страниц и разрасталась естественным образом по мере того, как я участвовал в различных мероприятиях со своей неизменной темой — французскими авантюристами.

Так, замечательный американский ученый Роберт Дарнтон пригласил меня на Международный конгресс по XVIII веку в Мюнстере в 1995 году — прочитать пленарный доклад. На конгрессе меня слушали порядка тысячи человек — таков был мой дебют. Все это и привело меня в конечном счете к книге, писать которую на французском мне помогала моя жена. Одно только получилось некстати: я сделал книжку намного больше, чем следовало. Французское издательство поставило меня перед выбором: либо я отказываюсь от гонорара, либо сокращаю рукопись на треть. Конечно же, я выбрал первый вариант. Отсутствие гонорара мне возместили большим количеством экземпляров, которые я разослал коллегам.

После этого я обратился в издательство «Новое литературное обозрение», к Ирине Прохоровой, с которой мы учились на одном курсе (правда, она на английском, а я на французском отделении). С ней мы даже не заключали никаких договоров и без лишних формальностей выпустили книгу. Она вышла с большим количеством картинок, которые подбирал не я: художнику так понравился мой труд, что он добавил множество иллюстраций, не имеющих к нему никакого отношения. Было издано и распродано около 5 тыс. экземпляров. Эту же книгу я защитил в виде докторской диссертации в Институте мировой литературы. Единственное, что я в ней заменил для защиты — это название, которое звучало как «Роль культурных посредников в системе европейского Просвещения», плюс дописал банальный автореферат. А благодаря французской книге я защитил аналог докторской диссертации во Франции, HDR, в Сорбонне. К ней я приложил в виде неизданного труда аннотированный указатель переписки Фридриха Мельхиора Гримма (700 страниц). Этот труд не издан до сих пор.

После выхода книги на русском и французском языках реакция не заставила себя ждать. Вышло довольно много рецензий, среди которых одна была ругательная — в «Русской мысли». Но в основном отношение к книжке было хорошим, хотя и не обошлось без критических замечаний, к которым, конечно же, я всегда прислушивался.

— Какие из персонажей вашей книги вам наиболее симпатичны и почему?

— Прежде всего, естественно, Джакомо Казанова, с которого все и началось. Причем он важен мне в разных обликах: и как человек, который интересуется женщинами, и как человек, иногда боящийся их, пытающийся заново придумать свою жизнь. Он был светлым человеком, несмотря на мошенничества и обманы.

Однако если говорить о русском варианте авантюриста, то мои симпатии целиком на стороне барона Билиштейна, происходившего из Лотарингии. Это был нелепый и несчастный человек. Ему принадлежала идея соединить всю Европу плотной сетью каналов, по которым в то время было бы намного удобнее вести торговлю. Он был увлекающейся личностью, а его считали фантазером и глупцом, что и повлияло на его судьбу: у барона ничего и нигде не получалось. Он покинул родину, пытался что-то сделать во Франции, потом — в Берлине, где он познакомился с Казановой. Наконец он приехал в Россию, где хотел преуспеть, войти в доверие к Екатерине ІІ, а затем к великому князю Павлу Петровичу. Когда началась русско-турецкая война 1768–1774 годов, он поехал на нее, женился на молдавской княжне Росетти и написал проект объединения Валахии и Молдавии в одно государство — по сути, один из первых проектов независимого Румынского государства. Заодно он хотел получить в этом новом государстве место канцлера. До него в 1730-е схожее предложение сформулировал граф Миних, а позже, в 1780-е, существовала идея создать государство Дакия для князя Григория Потемкина. После Русско-турецкой войны барон Билиштейн внезапно бесследно пропал, и о нем больше ничего и нигде не удается найти.

Мне вспоминается, как я пришел в архив Внешней политики Российской империи читать его письма, и вдруг мне показалось, что я читаю свою собственную биографию. Я тогда чуть не заплакал, ведь на меня еще навалились личные заботы, связанные с жизнью между Россией и Францией. После этого случая я месяц или два боялся идти в архив и выяснять, что же было дальше. Мне казалось, что моя жизнь обернется столь же печально. Впрочем, я так и не узнал, как он закончил свою жизнь. Скорее всего, его убили в Молдавии. Кто? Как? Почему? Не знаю. Предполагаю, что это могли быть турки, которые прознали про его планы о создании независимого государства.

— Как выглядел социальный и культурный контекст Франции той эпохи и какое место в нем занимали авантюристы?

— Мне кажется, время авантюристов — это время исторического перелома. Я писал свою книгу во время перестройки, когда начала рушиться советская жизнь. Число авантюристов увеличивается в конце XVIII века, они становятся предвестниками Французской революции. В этом мы сошлись с Робертом Дарнтоном, который говорил об этом в книге о Месмере. Мы писали о том, как уходит эпоха и появляются люди, которые могут реализовать новые проекты общественного устройства. Марат, родись он немного раньше, был бы обычным авантюристом — а многие революционеры и были настоящими авантюристами, например, Жан-Луи Карра, который так же, как барон Билиштейн, прожил несколько лет в Молдавии.

В середине XVIII века авантюристы разносят по Европе новые идеи. Царит культура переписки — количество писем в то время сопоставимо с тем, что люди пишут сегодня на своих страничках в соцсетях. В XVIII столетии появились первые блогеры, например, Фридрих Мельхиор Гримм, которого я уже упоминал. Он рассылал европейским монархам за деньги «Литературную корреспонденцию — что-то вроде рукописной газеты. Когда надо было заполнить объем, он помещал туда «Салоны» Дидро, а затем и его неопубликованные романы.

Письменные новости рассылались по подписке и оформлялись как личные письма. Были и «вестовщики» — люди, которые пересказывали новости устно. Привычная для нас система социальных связей, с помощью которой распространяется информация, уже существовала в XVIII веке.

А были люди, которые, переезжая с места на место, приносили новые идеи — это были авантюристы. Они пытались пристроиться у местных влиятельных особ, князей, государей: у кого-то это получалось, а у кого-то все заканчивалось весьма трагично.

Закваска новых идей — это и есть призвание авантюристов. Поэтому, когда я брался за тему, мне хотелось изучать не просто мошенников, но людей пишущих, тех, кто реализовывал себя в литературе, встречался со знаменитостями. Авантюристов принимали при дворе, с ними общались философы и ученые, в том числе Вольтер.

Я описываю авантюристов Республики словесности. В этой республике все равны — так же, как масоны. Поэтому когда русские писатели XVIII века (о чем я пишу в другой книге) пытались завоевать литературную репутацию в Европе, они действовали точно так же, как авантюристы: переходили на европейские языки, старались печататься в престижных периодических изданиях, отправляли свои произведения Вольтеру и, если получалось, ездили к нему на поклон.

Но для авантюристов характерен подсознательный «механизм неудачи», сбрасывания себя со ступеней. Его описывал Сергей Довлатов, рассказывая о судьбе своего брата. Авантюрист — это человек, который идет к короне, но, приблизившись к вершине, теряет равновесие и падает вниз, не достигнув цели.

Горбачевская перестройка и последующие годы дали возможность тем, кто находился в андеграунде, реализовать свои самые смелые идеи. Авантюристы же существовали как бы в предшествующую эпоху, когда для них не было места. Покуда нет пророков в своем отечестве, авантюрист становится пророком на чужбине. Он должен все время переезжать из одного города в другой, путешествовать из одной страны в другую. Ему все время приходится изображать из себя Хлестакова (поэтому я тоже нередко чувствовал себя авантюристом) — ты должен все время играть роль: красиво одеваться, иметь изысканные манеры, умело поддержать беседу, короче, строить из себя того, кем не являешься. Так, когда Казанова приехал в Россию, он решил назваться графом (хотя от роду им не был), графом де Фаруси, по девичьей фамилии своей матери-актерки...

Единственное, что делали авантюристы и чего не делал я, — вступали в масонские ложи. Для них это было очень удобно, поскольку так им в любой стране открывались все двери. Конечно, мне приходилось общаться с французскими масонами, читать связанные с масонством рукописи XVIII и начала XIX веа. Я смотрел архив масонских документов, конфискованный немцами во Франции во время войны, а потом Советским Союзом в Чехии, куда его перевезли немцы. Возможность ознакомиться с ним появилась в Особом архиве (совр. РГВА) в 1990—1991 годах. Помню, до меня в листе использования была подпись Андрея Ивановича Серкова, главного специалиста по масонам в России, — и все.

«Апофеоз царствования Екатерины II». Грегорио Гульельми, 1767

— В заключительной части книги вы пишете о путешествиях авантюристов, побывавших в России XVIII столетия. Что они там увидели?

— На ум сразу приходит история Казановы, который приехал в Россию с масонскими идеями, желанием заниматься алхимией, проектами создания лотереи и разведения шелковичных червей. Ни масонство, ни алхимию Екатерина II не поддерживала, а его идеи суждено было реализовать другим людям. Также можно вспомнить барона де Чуди, который создал в России середины XVIII века периодическое издание на французском языке «Литературный хамелеон» (фр. «Le Caméléon littéraire»).

Вообще, стоит рассказать и о тех авантюристах, о которых я не писал в книге. Они группировались вокруг Ивана Ивановича Шувалова, фаворита императрицы Елизаветы Петровны, и создали, по сути, первый русско-французский литературный и дипломатический салон. В него входили в том числе барон де Чуди и кавалер д’Эон, который первую половину жизни был мужчиной, а вторую — женщиной. Именно благодаря этому салону укрепился военный и политический союз между Францией и Россией в начале Семилетней войны.

Ровно такой же дипломатический и литературный салон был создан в конце века вокруг Екатерины II. Она увлекалась театром, чтобы занять своего молодого любовника Александра Дмитриева-Мамонова, поэтому все участники салона принялись коллективно сочинять пьесы. Авантюристов в этом салоне, правда, было меньше, чем в шуваловском, но в ту пору принц де Линь вел себя почти как Казанова. Писали пьесы австрийский посол граф фон Кобенцль, французский посол граф де Сегюр, сама императрица, Александр Дмитриев-Мамонов, Александр Строганов и другие. Результатом деятельности этого салона стало укрепление военно-политического союза между Священной Римской империей и Россией в их совместной войне против Османской Порты. Тогда же появился план четверного союза России, Франции, Священной Римской Империи и Испании, однако он не был реализован из-за Французской революции. Именно в такие дипломатические инициативы нередко встраивались авантюристы.

О том, как удавалось добиться успеха в России, наглядно рассказывает история графа де Сегюра, посла Франции при Екатерине II. До его прибытия императрица на дух не переносила французских дипломатов, педантичных, чопорных и высокомерных. А тут приезжает сравнительно молодой граф, оставивший свою жену в Париже (кто же поедет с семьей ко двору Екатерины?), и во время официальной аудиенции делает вид, будто от смущения забыл приветственную речь и вынужден импровизировать. Тем самым он переводит общение в личный, неофициальный регистр и завоевывает симпатию и доверие императрицы. Неформальное общение талантливых пишущих людей — это, наверное, одна из ключевых характеристик той эпохи, и авантюристы воплощали ее. Именно поэтому они собирались вокруг монархов, презирающих этикет и готовых к личному общению: вокруг Фридриха II, Станислава Августа Понятовского и других. После «блогерства», о котором я говорил выше, такой тип общения — это вторая особенность эпохи.

— Давайте далее поговорим, напротив, о русских писателях во Франции: ваша новая книга посвящена тому, как они включались во французскую культуру первой половины ХХ века. Расскажите, пожалуйста, об этом процессе.

Эмиграция вообще всегда сильно влияла на человека, и тем более в то время. Когда человек оказывался выкинут в другую страну, он так или иначе приобретал авантюристические черты. Моя книга о судьбах русских литераторов во Франции посвящена тому, как человек, переехавший в другую страну, теряет абсолютно все, и особенно это касается писателей.

Если у художника не получалось добиться известности на чужбине, он мог рисовать портреты и пейзажи, то есть то, что продается. Писателям же приходилось намного труднее. Как писал в 1920-е годы Виктор Серж: «Из русской литературы в эмиграцию уехали прозаики, а поэты по большей части остались». Естественно, были исключения из этого правила, но в основном поэту было почти невозможно добиться успеха в другой стране. Для этого пришлось бы перейти на другой язык, поскольку рассчитывать на то, что тебя хорошо переведут, невозможно. В этом контексте очень интересны попытки Марины Цветаевой писать стихи на французском языке тоникой, тогда как французский стих перешел на верлибр. А что из литературы будет лучше продаваться? Конечно же, исторические романы. Когда из России приехал Мережковский, ему было проще многих, поскольку его исторические произведения уже в начале века переводились на европейские языки.

Чтобы писатель смог добиться известности за границей, ему нужно было знаться с журналистами, писать статьи, давать интервью. Ему требовалось прилично владеть языком страны, в которой он находится, и уметь разговаривать с журналистами, учитывая то, что журналисты не обязаны ничего о нем знать. Больше всего этим параметрам соответствовал Мережковский и потому был довольно хорошо известен французской публике. Ему повезло, поскольку он начал печататься во Франции еще до Февральской и Октябрьской революций, когда существовал военно-политический союз России и Франции, а издатели хотели публиковать русских. В начале века Нобелевскую премию получил Генрик Сенкевич, поляк и подданный Российской империи. Поэтому Мережковский пришелся ко двору: ведь он тоже был историческим романистом. Кроме того, у французов вызвала особый интерес его книга о Толстом и Достоевском, в которой предлагалось символическое и мистическое прочтение их творчества. Напомню, что Достоевский, в отличие от того же Тургенева, ни разу не публиковался во Франции при жизни: популярность пришла к нему уже после смерти, тогда как Тургенева стали быстро забывать. Мережковскому удалось поднять новую волну интереса к Достоевскому: именно благодаря его книге к творчеству Федора Михайловича обратился Томас Манн. Таким образом Мережковский создал себе во Франции репутацию, которая впоследствии помогала ему, и в том числе в полемике с русскими коллегами. На французском языке в 2019 году под моей редакцией вышла коллективная монография, посвященная завоеванию популярности русскими писателями во Франции в ΧVIII-XIX веках. В ней видно, что сходным образом складывалась репутация и других литераторов, в том числе Дениса Фонвизина.

Революция радикально изменила развитие литературной карьеры Мережковского: ему пришлось выстраивать свою репутацию заново. Дмитрию Ивановичу стало казаться, что его главная задача за границей — открыть французам истину, и он облачился в мантию пророка. В этой ипостаси он являлся к журналистам, и это беспокоило читателей. Книга Мережковского «Атлантида — Европа» (1929) вышла на немецком, русском, английском и испанском языках, но не была напечатана во Франции в 1930-е годы, хотя французский перевод был сделан. Поэтому ему каждый раз приходилось заново рассказывать французским журналистам об этой книге, о том, что грядет новая мировая война и все мы сидим на бочке с порохом.

Франция потеряла такое количество людей в мясорубке Первой мировой, что больше не хотела слышать, будто это когда-нибудь может повториться. Для французов эта война былa «la der des ders» — самая последняя. По политическим причинам участие во Второй мировой войне было неизбежным, но Франция не хотела воевать, поэтому книгу Мережковского при его жизни так и не издали.

В начале Второй мировой Мережковский с женой приезжают на лето на юг Франции, в Биарриц, а затем снова отправляются туда после немецкого вторжения в 1940 году. В небольшой курортный город хлынул поток беженцев. Однако Биарриц, поскольку он располагается на берегу Атлантического океана, оказался в зоне немецкой оккупации (немцы укрепляли побережье, опасаясь высадки британского десанта).

Мережковский удивительным образом обнаружил там в 1940—1941 годах внимательную аудиторию, состоявшую из богатых, знатных, образованных людей, бежавших на юг. В местной прессе печатаются многочисленные беседы с ним и пересказы его публичных лекций. Журналисты помогают организовать торжественное празднование 75-летия писателя. Рассказ о жизни Мережковского во время немецкой оккупации Франции — самая важная глава моей новой книги. Мне удалось ее написать потому, что Французская национальная библиотека оцифровала большое число периодики тех лет, в том числе провинциальной. Если раньше у исследователей не доходили руки до этих газет, то теперь их можно читать в интернете, что я и сделал, обнаружив множество материалов о Мережковском. Кроме того, я получил доступ к архиву графини Греффюль, салонной дамы и меценатки, покровительницы Пруста: среди ее бумаг обнаружились письма Мережковского и денежные расписки на его имя. Благодаря этому мне удалось восстановить по кусочкам хронику последних лет его жизни и разобраться в его финансовом положении тех лет, отнюдь не легком.

Сложный моральный вопрос ставит перед нами нападение нацистской Германии на Советский Союз. Когда в 1939 году советская армия вторглась в Финляндию, русские писатели-эмигранты напечатали письмо с резким осуждением развязанной войны. Его подписали Мережковский, Бунин, Сирин (Набоков) и другие. Когда же в июне 1941 года началось немецкое наступление на СССР, мнения в эмигрантской среде резко разделяются. Позиция Мережковского совершенно естественна и логична для него: он никогда не принимал большевиков, Октябрьскую революцию считал самой страшной катастрофой для России и всегда выступал против советского государства. Он искал великого человека, который спасет Европу. Сначала он увидел его в Пилсудском, который разгромил армию Тухачевского, потом у Мережковского появилась иллюзия, что им может стать Муссолини (он был не одинок в этом мнении), однако он никогда не восхвалял Гитлера — в этом я твердо уверен. Я нигде этого не видел: ни в статьях Мережковского, ни в интервью, ни в пересказах его публичных выступлений. Другое дело, что для писателя война Германии против России была войной ради освобождения его страны от большевистского ига. Рассказ из мемуаров Юрия Терапиано о том, что Мережковский, выступая по радио в 1941 году, прославлял Гитлера и сравнивал его с Жанной д’Арк, недостоверен. Текст лекции, прочитанной Мережковским в Биаррице и в Бордо, был опубликован на французском в 1942 году, после смерти писателя, в нем нет никаких восхвалений. Что же касается его выступления по радио, то все свидетельства о нем противоречивы. В 1944 году обратный перевод с французского был напечатан в русской эмигрантской газете: в редакционной врезке действительно прославляется фюрер, но к Мережковскому это никакого отношения не имеет.

Многие годы я, как все, считал, что принять позицию Мережковского невозможно, но, честно говоря, начиная с прошлого года начал его понимать. Поэтому для меня было важно издать эту книгу в России именно сейчас и именно ради этой главы о Мережковском, которая в новом контексте зазвучала совершенно иначе.

Про Бунина я в книге тоже пишу, но немного, в основном — для сравнения с Мережковским. Мне было интересно проследить, как менялось отношение к ним обоим до и после вручения первому Нобелевской премии. Если в 1932 году французские журналисты считали, что ее обязательно получит Мережковский, и заранее брали у него интервью, то в 1933 году, когда премию получил Бунин, серьезные и профессиональные журналисты, тотчас примчавшиеся к нему в Грасс, не только его не читали, но и никогда и ничего о нем не слышали. Со слов писателя, они перечисляют его произведения, нередко с ошибками. Все дело в том, что Бунина напечатали в переводе на французский в 1920-е годы, а потом забыли. Кроме того, французы высоко ценят романы, а не рассказы. После награждения Бунина Нобелевской премией появились новые переводы, но слава его длилась недолго, и уже после войны, растратив почти все деньги, писатель даже подумывал о возвращении в Советский Союз, куда его звал в 1946 году Константин Симонов.

После признания СССР Францией в конце 1924 года в стране возник интерес к советской литературе. Когда в 1928 году в Париж приезжает Бабель и выходит на французском «Конармия», он интересен всем. Когда в 1932 году во Францию переезжает Замятин (еще в 1929 году появился в переводе его роман «Мы»), у него берут интервью, печатают его статьи о советской литературе и театре. Писателям-эмигрантам было намного труднее. Литераторы русского Монпарнаса не могли никуда пробиться: известно, например, что замечательный писатель Гайто Газданов в эмиграции вынужден был зарабатывать шофером такси. Можно вспомнить и Бориса Поплавского, который умер в безвестности. Характерна критическая рецензия Сартра на французский перевод романа Набокова «Отчаяние» (1939): молодому и дерзкому Жан-Полю был куда более интересен Юрий Олеша, которого он ставил в пример Владимиру Владимировичу. Впрочем, в те годы он хамил в статьях и Франсуа Мориаку.

В заключение могу сказать, что эта книга основана во многом на исследовании периодики и архивных материалов — как русских, так и французских. Результат получился удивительный: я не специалист по литературе русской эмиграции, однако коллеги обнаружили в моей книге много нового для себя. Тема «завоевания» Парижа русскими писателями в эмиграции продолжает то, о чем я давно и много пишу, обращаясь к XVIII веку. У меня есть немало статей о том, как русские писатели этого столетия выстраивали свою карьеру за границей: о том, что у них получалось, а что нет. Я использовал ту же технику работы в новой книге, и мне кажется необходимым и далее углубляться в литературную социологию — изучать то, как меняется писатель при пересечении границы родной страны. Перескажу шутку, бытующую между литературоведами: когда человек садится на самолет в Москве, он — специалист по Флоберу и Сартру, но, как только приземляется в Париже, мгновенно становится специалистом по Достоевскому. Трех часов полета для такой перемены достаточно.

Материалы нашего сайта не предназначены для лиц моложе 18 лет

Пожалуйста, подтвердите свое совершеннолетие

Подтверждаю, мне есть 18 лет

© Горький Медиа, 2025 Все права защищены. Частичная перепечатка материалов сайта разрешена при наличии активной ссылки на оригинальную публикацию, полная — только с письменного разрешения редакции.