Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
История с географией
Я пошла на истфак МГУ потому, что очень хотела заниматься историей музыки и культуры, а на кафедру искусствоведения попасть было очень трудно. Поступала с золотой медалью и собеседованием. Председатель комиссии, Иван Дмитриевич Ковальченко, спросил меня: «Девочка, а ты чего сюда идешь?» — «Музыку люблю». Мы с ним очень интересно поговорили о Глинке и Чайковском, но на вопрос по истории я ответить не смогла. И тем не менее услышала: «Вы приняты».
Тем же летом я отправилась на Рижское взморье в санаторий. Мама искала в Латвии пропавших родственников, и мой отец, высокопоставленный чиновник, делал нам туда путевки. В санатории я познакомилась с молодым директором московской школы, который окончил истфак МГУ. И вот катаемся мы с ним вдвоем на лодке, солнце светит, кругом кувшинки — романтика... Вдруг он мне говорит: «Слушай, ты девчонка вроде ничего, забирай документы с истфака и поступай куда-нибудь подальше от политики». Я подумала: «Какой чудной! Кругом такая красота, а он мне про истфак...» В конце концов он понял, что переубеждать меня бесполезно, и сказал: «Ну хорошо. Если уж решила поступать — ни во что не лезь, держись подальше от общественных нагрузок, занимайся только спортом и любовью». Спортом я действительно занималась, а с любовью было сложно — одни девчонки вокруг.
Я быстро поняла, что история — совершенно не мое. На истфаке в то время действительно нечего было делать. Нужно было держаться подальше от кафедр истории СССР и КПСС, поэтому я стала заниматься Латинской Америкой и испанским. После окончания университета меня взяли в Институт мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО), так как моим дипломом и статьей по рабочему движению заинтересовался сотрудник института Тимур Тимофеев. И я стала работать в Отделе развивающихся стран.
Тимур Тимофеев — а точнее, Тимоти Райан — человек с непростой судьбой. До самой смерти в анкетах он писал, что родился в Иваново в 1929 году, а действительно был сыном секретаря Компартии США Юджина Денниса. В том же 1929-м его семья, опасаясь преследования, была вынуждена бежать в СССР. Сына отдали в детский дом в Иваново, который носил гордое название Международная школа-интернат им. Е. Д. Стасовой. Советское правительство создало интернат специально для детей зарубежных активистов коммунистического движения. Вместе с Райаном учился сын Мао Цзедуна — Мао Аньин. Когда родители Тимоти в 1935 году решили вернуться в Штаты, забрать с собой сына им не разрешили. Так Райан и остался в СССР. Русское имя получил в 1959 году, когда поехал с Хрущевым в США и познакомился со своим отцом.
В ИМЭМО я встретила свою, как я ее называю, испанскую маму, Энрикетту Родригес. Однажды весенним утром 1961 года по пути в библиотеку спецхрана (у меня был туда допуск, и я могла читать иностранную прессу и книги) меня остановила темноволосая женщина, немолодая, но очень красивая и элегантная. Говорит: «Здравствуйте, Ирина. Я — испанка, Энрикетта Родригес. Мои друзья посоветовали обратиться к вам за помощью, сказали, что вы знаете испанский». Я растерялась, отвечаю: «Знаете, с испанским у меня не очень. Говорить не могу, разве что читать и переводить».
Это была чистая правда. Уровень языка на истфаке был никакой.
Как оказалось, именно переводчик Энрикетте и требовался. Она попросила меня помочь ей написать диссертацию о современном рабочем движении в Испании, которую нужно было защищать на русском. Потом я помогала ей делать книжку. Диссертацию Энрикетта защитила, книга вышла. А я, благодаря ей, полюбила испанский язык и испанскую культуру, что во многом определило мою дальнейшую жизнь.
Остров несвободы
Я очень хотела попасть на Кубу. Да и отец уговаривал: «Поезжай, дочка, выучишь там язык по-настоящему». Как чиновник, он хорошо знал, что на Кубе не хватает переводчиков, а потому берут всех, даже студентов, которые едва знают испанский. Анкета у меня была хорошая, так что все получилось. Помню, перед отъездом нас собрали и говорят: «Обязательно возьмите с собой утюг. Советский человек должен выглядеть опрятно. А на Кубе утюгов нет».
На так называемом Острове свободы я оказалась в 1963 году, сразу после Карибского кризиса. Наш самолет летел через Африку, где нам пришлось сделать остановку. Пока самолет заправлялся, пилоты разрешили нам с подругой постоять с ними под крылом самолета. Спрашивают: «Ну что, девчонки, на Кубу за „Волгами“ собрались?» Я возмутилась, говорю: «Какая „Волга“? Мы едем помогать кубинской революции!» Они мне объяснили, что на Кубу все едут, чтобы заработать. Через год-два возвращаются не только с «Волгой», но и со всем списком товаров спецмагазинов «Березка», вплоть до куклы на чайник. На Кубе я пробыла год. «Волгу» не получила, зато обзавелась «москвичом».
Первое, что я прочитала по-русски на Кубе, — объявление в аптеке: «Товарич, спирту нету». Но это из смешного. Страшного было больше. Облавы, расстрелы, тюрьмы для контрреволюционеров. Вопиющее социальное неравенство. В распоряжении партии были роскошные национализированные особняки с бассейнами, садами и столами, которые ломились от яств. Простые кубинцы довольствовались скудным пайком по карточкам. Хотя в дальнейшем я много занималась Латинской Америкой, о Кубе никогда не писала. Потому что то, что я там увидела, никогда бы не прошло в советскую печать.
Июль 1964. Перед отъездом с Кубы. Фото из личного архива Ирины ЗоринойКоммунистический Ватикан
Я вернулась в СССР летом 1964 года. На меня тут же пришел запрос из Международного отдела ЦК: надо ехать в Прагу работать консультантом-переводчиком по Латинской Америке в международный журнал «Проблемы мира и социализма». А я этот журнал и в руках-то не держала ни разу. Диссертацию хотела писать. Но за меня уже все решили.
Шла я в этот Международный отдел с большой неохотой. Думаю: опять будут про утюги говорить. Но принявший меня там Анатолий Сергеевич Черняев вместо наставлений сказал только: «Едете в Прагу? Ну отлично! Слушайте, там такая хорошая жизнь, там так интересно!» И попросил передать привет какому-то Юрию Карякину, поздравить его с выходом статьи о Солженицыне. Возвращаюсь в институт, встречаю там своего бывшего коллегу, историка Александра Борисовича Вебера, который недавно вернулся из Праги. Тоже начинает мне этого Карякина расхваливать. «Да что же это, — думаю, — за Карякин такой? Почему его все любят?»
Журнал «Проблемы мира и социализма» создавали как потемкинскую деревню. Вот, мол, покажем Западу, какие мы открытые, будем контакты налаживать. Журнал выходил на множестве языков. В редакции работали самые разные представители компартий — от итальянских ревизионистов и либеральных французов до лидеров компартий стран третьего мира. Шеф-редактором назначили Алексея Матвеевича Румянцева. Удивительный человек, честный, открытый, порядочный. Мозги, правда, марксистские, но выступал за «социализм с человеческим лицом». Румянцеву хотелось набрать команду молодых незашоренных людей. Среди моих коллег было много талантливых специалистов: Николай Иноземцев (позже он возглавил Институт мировой экономики и международных отношений Академии наук), знаменитый философ Мераб Мамардашвили, журналист Отто Лацис, социолог Борис Грушин, историк Евгений Амбарцумов, молодой политолог, мой друг и коллега по аспирантуре Владимир Лукин. Были, конечно, и серьезные коммуняки, но среди нас они чувствовали себя растерянно, и мы их потихоньку отодвигали.
Когда я познакомилась с Карякиным, первым делом он пригласил меня сыграть в волейбол. Молодой (ему было 34 года), красивый, с копной черных волос. Я согласилась: как-никак, играла в сборной гуманитарных факультетов МГУ. Потом он пригласил меня в свой кабинет, начал угощать каким-то вкусным вином и рассказывать о Ленине. Юра ведь тогда был абсолютным ленинцем. Сказал, что очень хотел идти работать в комиссию по расследованию преступлений Сталина и реабилитации политзаключенных, которую намеревался создать при ЦК Хрущев: «Согласен на все, буду горшки за ними выносить, лишь бы пустили в партийные архивы» (комиссию так и не создали). Я ему в ответ начала рассказывать о том, что знаю про Кубу. Что Фидель — диктатор, что у него руки в крови. И это в то время, когда по всему СССР гремело евтушенковское «Куба — любовь моя»... Юра был в шоке. Долго мы с ним тогда проговорили. С этого все и началось.
В Праге мы жили роскошно. У каждого был великолепный кабинет. У Карякина — аж 40 квадратных метров, которые занимали столы, заваленные книгами и рукописями, а еще велосипед. В определенные часы он занимался йогой, стоял на голове. А здание наше — его называли «Коммунистический Ватикан» — находилось как раз напротив здания чешской госбезопасности. Однажды оттуда пришел запрос: «У вас в одно и то же время в окне торчат ноги. Если есть какие-то проблемы, можем помочь».
Еще у нас была прекрасная библиотека. В редакцию приходили чешские кинематографисты, показывали новое кино Италии, Франции. Никогда в жизни я не жила так хорошо и свободно, как в Чехословакии. Мы ведь даже в советское посольство почти не заглядывали. Да и те нами не особо интересовались: пускай живут как хотят.
Куба, сафра (уборка урожая сахарного тростника). Фото из личного архива Ирины ЗоринойДурная голова
Однажды неявка в посольство чуть не погубила всю мою карьеру. В сентябре 1965 года я получила путевку в дом отдыха на озере Балатон в Венгрии. Смотрю на карту и думаю: зачем мне добираться туда через всю Чехословакию, когда можно срезать через Вену? Заодно и город посмотрю. И я, никого не спрашивая, иду в посольство Австрии, получаю визу и еду. На границе меня держали часа три, но все-таки выпустили.
До Вены добралась легко. Меня поразили прекрасные дороги, чистота, опрятные дома и сады. Но, когда нужно было въехать на основное городское кольцо, я застряла. Казалось, что машины двигаются слишком быстро, и мне стало страшно. Остановилась. Сзади по-немецки кричат: «Дурная твоя голова! Езжай давай!» Подходит здоровенный полицейский, смотрит на мои номера и удивляется. «Ты откуда?» — «Из Москвы». — «Не может быть. Москва — это делегации и толстые мужчины в шапках». Кое-как объяснились, посмеялись. Сказала ему, что я журналист. Он показал мне дорогу, и дальше я ехала без приключений.
Приключения начались, когда я вернулась в Прагу. Меня вызвал к себе в кабинет сотрудник безопасности чешского отдела редакции, запер дверь на ключ и говорит: «Я тебе сейчас скажу, что ты наделала и как мы тебя спасли. Только об этом 20 лет никому ни при каких обстоятельствах не рассказывай». Оказалось, что чешские пограничники, прежде чем сообщить в советское посольство, что они задержали журналистку международного издания «Проблемы мира и социализма» без отметки о выезде в паспорте, позвонили чешским гэбэшникам. Те связались с нашей редакцией — с тем самым сотрудником, у которого я сидела в кабинете. Он заверил их, что журналистка числится на хорошем счету и бежать никуда не собирается, едет на Балатон отдыхать. А отсутствие посольской отметки объяснил спешкой. Так он меня и спас. Свое обещание молчать я сдержала. Даже Юре не рассказывала.
Конец прекрасной эпохи
Когда Хрущева скинули, все радовались, даже наши прогрессивные редакторы: «Наконец-то от кукурузника освободились!» А Юра говорил: «Ребята, вы не понимаете. Это начало конца. Сейчас пойдет ресталинизация, кончится наше житье». И был прав. Наша румянцевская деревня просуществовала еще два месяца. Румянцева сняли. Вместо него приехал академик Францев и начал чистить редакцию. Первым выгнали Карякина. Формальной причиной для его увольнения стал донос от руководителя испанской группы переводчиков. Донос такого содержания: «Собираются у Карякина, говорят черт-те что, пьют, шумят и вообще критикуют советскую власть». Действительно, у Юры в кабинете собиралась вся пражская вольница, в частности представители тех партий, что уже разочаровались в коммунизме и позволяли себе самые смелые речи.
Потом уехали Мераб, Грушин (он вернется в журнал в 1970-е) и другие замечательные люди. Зато активизировались те, кто был связан с органами. В 1966 году я написала заявление с просьбой вернуться в Москву: надо писать диссертацию. Отпустили без особого сожаления. Села на свой «москвич» и поехала.
После возвращения в Москву Карякин начал работать спецкором в газете «Правда». Устроил его все тот же Румянцев, который был там главным редактором. Но недолго. Его сожрал Железный Шурик — Александр Шелепин, — использовав провокацию с Карякиным. В сентябре 1965 года Юра готовил статью за подписью Румянцева в защиту нашей интеллигенции. У него была дурная привычка до последнего таскать с собой верстку. С этой версткой он пошел на квартиру к Петру Якиру, у которого постоянно собирался разный народ, проникали и провокаторы. А Юра тогда всех обходил, ему в Москве было интересно. Пришел к Якиру, видит, что какой-то отвратительный парень к девушке пристает. Вступился. И началось: «Пойдем выйдем» и так далее. Вышли. Это была провокация чистой воды. На улице их ждали еще двое. В итоге Карякину выбили глаз (к счастью, той же ночью его спасли в глазной больнице), отобрали портфель, и к утру статья лежала на столе у Железного Шурика. Тот в девять утра позвонил Румянцеву и говорит: «Что же это у вас за сотрудники, теряют верстку таких важных статей».
Румянцева отправили в Академию наук. А Юре пойти было некуда. Когда я вернулась в Москву, он встретил меня с поникшей головой.
Барская усадьба. Фото из личного архива Ирины ЗоринойМы вас найдем
В ИМЭМО мне очень обрадовались: пиши, говорят, диссертацию. На диссертацию оставалось всего полтора года. Я выбрала тему «Христианско-демократическая партия Чили», потому что очень интересовалась личностью Эдуардо Фрея, лидера ХДП, политика и писателя, пришедшего к власти в Чили в 1964 году. Тогда же по воле случая мне довелось познакомиться с чилийским послом Максимо Пачеко, с которым как раз на Фрее мы и сошлись. Он помогал мне с диссертацией, а еще часто звал то в консульство, то в резиденцию, куда он и его жена приглашали интересных людей. Там я, кстати, познакомилась с молодым Славой Зайцевым. «Вы, — спрашивает он, — у кого одеваетесь? Заходите ко мне». Знал бы Слава, на какие гроши я живу...
Однажды меня вызывают в аспирантуру и говорят, что ко мне пришли двое молодых людей. «Откуда пришли?» — «Оттуда». Выхожу к этим ребятам. Они сказали, что слышали обо мне в аспирантуре много хорошего и поинтересовались, как идет работа над диссертацией. А потом спросили, как я познакомилась с послом. «А что, — говорю, — мне нельзя к нему ходить?» — «Можно, и даже нужно. Вы, главное, потом все ваши разговоры нам пересказывайте». Я сделала вид, что согласилась, хотя предупредила о нехватке времени из-за диссертации. А сама думаю: «Надо сказать послу, что больше приходить не буду».
Через несколько дней меня вызвал наш главный гэбэшник и вручил официальное приглашение на ужин в чилийское посольство. Делать нечего — надо идти. Весь вечер чувствовала себя не в своей тарелке. Ушла пораньше и попросила Максимо больше не присылать мне официальных приглашений в институт. Дня через три со мной связались мои новые знакомые. «Мы хотим вас видеть». — «Не могу, мне надо за колготками в „Детский мир“ ехать». — «Ничего, мы вас найдем». И нашли. В очереди за чешскими колготками. Вышли мы с ними из «Детского мира», идем к Старой площади, где Международный отдел ЦК. Они у меня что-то спрашивают про ужин у посла, я что-то уклончиво отвечаю. Скучно, мол, ничего интересного. А в Международный отдел часто ходил Карякин, потому что там много наших друзей работало. Смотрю: Юра идет нам навстречу. Он ревнивый был как черт. Сразу накинулся на моих провожатых: «А ну, ребята, отваливайте, а то рыльники начищу! Это моя баба, поняли?» С тех пор они меня больше не беспокоили. Максимо я потом сказала, что уезжаю из Москвы. Но мне кажется, он все понял.
Черного кобеля не отмоешь добела
В 1967 году Юра устроился в Институт международного рабочего движения Академии наук. Директором института был Тимур Тимофеев, благодаря которому я оказалась в ИМЭМО. Тимуру всю жизнь покровительствовал Борис Николаевич Пономарев, заведующий Международным отделом ЦК, кандидат в члены Политбюро. Относился к нему по-отцовски. Однажды он подарил любимому «сыну» роскошный подарок — создал для него в 1966 году институт. Там нашли пристанище многие гонимые властями советские интеллектуалы: Мераб Мамардашвили, Эрих Соловьев, Пиама Гайденко и другие. Занимались в институте всем чем угодно, кроме международного рабочего движения. Карякин ушел с головой в Достоевского и на работе вообще не появлялся. Хотя кое-что все-таки сделал: в середине 1970-х мы с ним написали честную хронику Чилийской революции. Очень хорошая работа получилась.
Однажды к нам в гости пришел Тимур Тимофеевич и говорит: «Юра, надо прийти в институт, будет очень важное собрание». А Карякин ему: «Ты что? Я уже 6 лет в институте не был, на рекорд иду! А зарплату жена за меня получает. Я в заявлении так и написал: „С глубоким прискорбием сообщаю, что мою зарплату будет получать жена...“» И я действительно получала его несчастные 170 рублей младшего научного сотрудника, которые он целиком отдавал детям. А сама зарабатывала 185.
Юрий Карякин за рабочим столом. 2005. Фото из личного архива Ирины ЗоринойВ тесноте, да не в обиде
Жили мы тогда очень тяжело. Надо было выплачивать деньги за кооперативную квартиру, которую нам дали в Новых Черемушках. Свою квартиру Карякин оставил жене. Мой отец выгнал меня из дома и вышвырнул на лестничную клетку все мои платья за то, что я связалась с двоеженцем (развод Юры с первой женой длился несколько лет). При этом у нас была возможность отдыхать в домах творчества по литфондовским путевкам. Юра всегда меня туда отправлял, сам никогда не отдыхал.
В 1968 году Юру чуть не выгнали из института. Причиной тому стала его речь на вечере памяти Платонова. Он выступил в защиту Солженицына, Окуджавы, Неизвестного, Коржавина и заявил всем присутствующим: «Вы, которые вешают на них всевозможные ярлыки! Мне хотелось бы предложить вам пари: давайте поспорим о том, где будет он, Солженицын, через 10–20 лет в истории нашей культуры и где будете вы?» А потом — о Сталине: «Черного кобеля не отмоешь добела». Из института Карякина выдавить не удалось, но из партии его исключили. После этого к нам в дом начало приходить много хороших людей, все старались как-то помочь, поддержать.
У нас были замечательные соседи по дому, в основном молодые научные сотрудники Академии наук, которые тоже страдали от безденежья, жили почти без мебели и одалживали друг другу раскладушки. А какие к нам приходили гости! Наум Коржавин, Аркадий Стругацкий, Николай Шмелев, Юлий Крелин, Эрнст Неизвестный. Приходил и Анатолий Черняев, друг Карякина по Праге, работавший тогда в Международном отделе ЦК. В крохотном Юрином кабинете репетировали Высоцкий и Костя Райкин.
В конце 1960-х — середине 1970-х Юра почти все время проводил в Театре на Таганке. В 1965 году Камил Икрамов привел его на спектакль «Добрый человек из Сезуана» Брехта. Юра был в восторге. По ходу спектакля делал заметки в записной книжке — была у него такая привычка постоянно что-то записывать. Из-за этого Карякина приняли за стукача и притащили к Юрию Петровичу Любимову. Оказалось, что «стукач» написал знаменитую статью о Солженицыне. С тех пор Юра на Таганке прописался. Я злилась, говорила: «Покупай себе раскладушку и ночуй там! Чтоб духу твоего здесь не было!» Не понимала, что для Юры театр стал великолепной школой. В 1979 году там состоялась премьера его инсценировки романа «Преступление и наказание». Спектакль шел много лет, а когда Любимов оказался в эмиграции, «Преступление и наказание» увидели в Европе и Японии.
Очень запомнилось, как мы смотрели на Таганке спектакль «Берегите ваши лица» на стихи Андрея Вознесенского. Роль поэта исполнял Владимир Высоцкий. Как он пел свою «Охоту на волков»! В антракте мы вышли с Юрой из зала и столкнулись с Андреем Вознесенским. «Ну, как тебе спектакль?» — спросил Андрей. И Карякин, который не знал, что «Охота...» написана Высоцким, совершенно искренне сказал: «Знаешь, Андрей, я хоть и не поклонник твоих стихов, но только за одну „Охоту на волков“ поставил бы тебе прижизненно памятник». Андрей, не дрогнув мускулом, молча повернулся и ушел. А спектакль почти сразу запретили.
Вообще Юра был немного затворник. То пил с кем-то, то вообще никуда не вылезал. Хотя в то время у нас был довольно широкий круг знакомств: Феликс Светов, Юрий Давыдов, Наталья Ильина, Андрей Битов, Фазиль Искандер, Алесь Адамович. И конечно, Юрий Трифонов, с которым мы общались больше всего, часто приезжал к нему на дачу.
Я с литераторами особо не общалась: некогда было. Много работала, особенно с Евгением Максимовичем Примаковым. Он был очень требовательный, в ИМЭМО пришел еще в 1959 году, но продержался недолго. Вернулся, когда я уже работала, в 1969-м. Молодой, застенчивый. Мы посмеивались, когда узнали, что у него с журналистом Игорем Беляевым на двоих одна диссертация. Это им предложил директор Иноземцев, которому очень нужен был человек на пост заместителя доктора наук. У Примакова хватило ума отказаться и написать докторскую самостоятельно. Насмешки прекратились. В годы перестройки он стал директором института.
Для Примакова работа всегда была на первом месте. Семья, друзья — все потом. При этом он был обаятельным человеком, ко всем умел найти подход. Приезжала к нам как-то премьер-министр Израиля Голда Меир. Он пригласил ее к себе домой, а нам говорит: «Девчонки, подготовьте хорошие пельмени, холодную водку и поставьте нам такой-то вальс». Наши сотрудники его побаивались. Не решались слова поперек сказать. А я могла спокойно сделать ему замечание: «Евгений Максимович, вот здесь у вас плохо написано. Не пишут так по-русски. Текст никуда не годится». Не боялась. Однажды он попросил меня подвезти его до дома. Я захотела полихачить, развернулась через трамвайные пути. Он говорит: «Слушай, ну ты чокнутая. Ты понимаешь, что так делать нельзя? У тебя что, есть такой документ?» И показывает мне какую-то важную бумажку: «Вот когда будет, будешь так ездить».
На крылечке дома. Фото из личного архива Ирины ЗоринойКозел Юрий
Летом 1979 года к нам приехал Габриэль Гарсиа Маркес. В СССР его пригласили как гостя на Московский международный кинофестиваль. А Зоя Богуславская, жена Вознесенского, уговорила его приехать на встречу с писателями в Переделкино. Зоя вообще кого хочешь могла достать. Собрались мы у Вознесенских на даче. Трифонов приехал, Леонид Зорин, Михаил Рощин и я с Юрой.
Сидим, ждем гениального писателя. А он все не едет. Зоя поставила выпить. Есть нечего — только пирожки из ЦДЛ. Когда приехал Маркес, ребята были уже выпивши. Да и сам он тоже «тепленький» явился. С переводчицей. Хорошая переводчица, моя знакомая. Но отчеты «куда надо» писала регулярно.
Леонид Зорин его спрашивает: «Говорят, вы сейчас на Кубе живете. Расскажите, как там?» — «Я на Кубе не постоянно живу, больше в Мексике. Но Куба — это рай! Фидель — прекраснейший человек!» И начал заливать, какое там замечательное бесплатное образование и медицина. Рощин послушал и говорит: «Мда, поет лучше, чем Горький о Ленине». Переводчица молчит. Вступает Карякин: «Вы что, товарищ Маркес, приехали нам политинформацию проводить? Спасибо, не надо. У меня к вам один вопрос: если на Кубе так хорошо, почему ваши дети учатся в США?» Переводчица снова молчит. А Юра мне кричит: «Переводи!» Маркес тоже: «Переводи!» Я перевела. Жена Маркеса, Мерседес, возмутилась: «Наши дети не в США учатся, а в Лондоне!» Мы захохотали...
А Юра продолжает: «Кубинцев воевать в Анголу посылают, как нас „на картошку“! Техника наша у вас гниет! Все деньги на армию тратите!» Переводчица продолжает молчать. Я продолжаю переводить. Маркес послушал и говорит: «Карякин, а ты кто вообще такой? Ты чего написал?» Юра смутился. Кто-то из ребят говорит: «Он специалист по Достоевскому». «Достоевский? — оживился Маркес. — Это интересно. Если ты, Юрий, специалист, объясни мне одну сцену из „Братьев Карамазовых“. Когда Смердяков спускается по лестнице в подвал и с ним случается приступ падучей — это симуляция или нет?» Карякин обрадовался и начал говорить. Такой у них хороший разговор получился, что Рощин в конце концов обиделся: «Ребята, пошли отсюда. Пускай эти двое разговаривают».
Перед отъездом Маркес подарил нам с Юрой свою книгу La Hojarasca («Палая листва») со словами: «Козлу Юрию от козла Габриэля — в память о козле Федоре». А саму книгу подписал: «Юре и Ирине в память о козле Федоре. Габриэль, 1979, Москва». Потом в одном из интервью Маркеса, опубликованном в мексиканском журнале, я прочитала, что он повстречался в Переделкине с «очень интересным анархистом Юрием».
Маркес на Кубе действительно жил как в раю. Фидель подарил ему роскошную резиденцию в престижном квартале Гаваны, приглашал на морские прогулки на своей яхте. Талантливый писатель со своими левыми убеждениями стал пропагандистом.
Сидят у противоположной стены и далее по часовой стрелке: Леонид Зорин, Михаил Рощин, Андрей Вознесенский, Юрий Карякин, сын Гарсиа Маркеса, Габриэль Гарсиа Маркес, Юрий Трифонов (затылком к зрителю), жена Трифонова Ольга, переводчица Ошерова, Ирина ЗоринаНовое время
С началом перестройки Юра снова стал активно печататься. Его публицистические тексты — «Стоит ли наступать на грабли» («Знамя» № 9, 1987), «Ждановская жидкость» («Огонек» № 19, 1988) — получили огромный отклик. К нам привозили мешки писем из редакций. В 1989 году Юру избрали депутатом от Академии наук СССР на Съезд народных депутатов, хотя никаких ученых степеней и званий он не имел. На ученом совете ИМЭМО директор Владлен Аркадьевич Мартынов, докладывая о том, кто будет выступать на съезде, не мог вспомнить Юрину фамилию. И говорит так по-простому: «Ну, вы знаете, муж нашей Ирочки Зориной». Взрыв хохота.
На съезде Карякин выступал за то, чтобы вернуть гражданство Солженицыну, защищал Сахарова, предлагал вынести Ленина из мавзолея и захоронить рядом с матерью на Волковом кладбище. Именно тогда, прямо на трибуне, у него случился первый инфаркт. Потом второй, третий... К счастью, Анатолий Черняев по просьбе самого Горбачева, писатель Лев Копелев (на тот момент он уже давно жил в Западной Германии) и немецкие коллеги помогли организовать для Юры поездку и бесплатную операцию на сердце в ФРГ. Это его спасло.
Наступил 1991 год. Июнь. Возвращаюсь с политического конгресса из Аргентины с большой группой советских товарищей. Почему-то нас сажают на острове Сал в Западной Африке. Говорят, что у них какие-то неполадки, нужно ждать, когда пришлют второй самолет. Отелей на острове не было, и нам предложили устроиться на шезлонгах. Неподалеку от меня на шезлонге расположился один из членов нашей делегации, замдиректора, мы знали, что он связан с органами безопасности. То ли он выпил, то ли считал, что я свой человек. Говорит мне: «Ничего, скоро все это кончится. Все будет хорошо». — «Что?» — «Весь этот бардак. Да, ты учти, что твой в списке». — «В каком списке?» — «Потом узнаешь».
И я узнала. Я видела этот список своими глазами. Карякин значился 57-м номером на ликвидацию.
В начале 1990-х Юре, как и другим шестидесятникам, казалось, что нужно помочь новой демократической власти в проведении реформ. Он с головой ушел в политику. Но разочарование наступило очень быстро. В декабре 1993 года, в ночь после парламентских выборов, на которых невероятное количество голосов набрали сторонники Зюганова и Жириновского, Карякин в прямом эфире воскликнул: «Россия, одумайся, ты одурела!» Вернувшись домой после того выступления, сказал мне: «Ну все, Ируха, считай, что я вошел в историю. И ты теперь можешь быть спокойна».
Еще несколько лет Юра принимал участие в работе Президентского совета. Он не стеснялся говорить Ельцину что-то резкое прямо на заседании. В 1994 году, после ввода войск в Чечню, он обратился к президенту с открытым письмом, где говорилось: «Собой распоряжайтесь, как Вам угодно, черт Вас возьми, а страной, народом — не имеете права».
После выхода из Президентского совета Юра несколько лет еще работал в Совете по культуре при президенте. Он вернулся к Достоевскому — делал наброски к книге «Достоевский и Апокалипсис». Книга вышла в 2009 году в издательстве «Фолио».
В 1993 году нам дали в аренду дачу в Переделкине. Наконец-то появилось ощущение дома. Установили стеллаж для Юриных дневников — тех самых записных книжек, за одну из которых на Таганке его приняли за стукача. Наш переделкинский сосед и старый товарищ Юра Давыдов посоветовал ему: «А ты вместе с Ирой начни расшифровывать свои дневники. Наверное, всплывет много интересного». Так началась работа над «Переделкинским дневником». Диктовал он мне по вечерам и свои воспоминания. Они легли в основу книги «Перемена убеждений» (М.: «Радуга», 2007). После его ухода из жизни я сделала еще две его книги: «Не опоздать» (СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2012) и «Переделкинский дневник» (М.: Книжный клуб 36,6, 2016).