Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
— Собрание стихов Феофана Буки под названием «Крученыхиада» впервые издал в 1993 году поэт-трансфурист Сергей Сигей. В 2006-м появилось 2-е издание, исправленное и дополненное, в составе избранных работ Николая Харджиева о русском футуризме — «От Маяковского до Крученых». В своем докладе о Харджиеве-стихотворце на недавних Сапгировских чтениях вы говорили, что в «Крученыхиаде» ее главный герой выступает сразу как соперник, альтер эго и соавтор Пушкина. Как такое возможно?
— В этом же докладе я говорил и том, что для начала Крученых был главным поэтическим собеседником и соавтором самого Харджиева. Понятие соавторства Николай Иванович трактовал широко. В «Литературной газете» № 39 от 23 сентября 1992 года он напечатал статью, посвященную элегии Константина Батюшкова «Есть наслаждение и в дикости лесов...». Это черновой перевод 178-й и начала 179-й строфы из IV песни поэмы Байрона «Паломничество Чайльд-Гарольда». Черновик Батюшкова доработал Пушкин. Он внес в текст весьма существенные изменения, например выбросил 5 стихов из начала 179-й строфы, и в таком виде опубликовал его в «Северных цветах на 1828 год». Обо всем этом потом высказался также Вадим Вацуро в «Русской речи» (№ 2, 1993), с чем-то согласился, что-то оспорил. Но Харджиев считал, что элегия — совместная работа Батюшкова и Пушкина, хотя они и не советовались друг с другом. А в начале ХХ века Пушкин стал уже соавтором футуристов.
В «Крученыхиаде» есть стихотворение «Новогоднее вкусоугодие». Его первая часть, за исключением двух строчек про зловонные цитрусовые, — это целиком произведение Пушкина из альбома Анны Керн. Оно помечено 19 октября 1828 года, то есть создано в День Лицея, а вовсе не под Новый год.
Мне изюм
нейдет на ум,
Цуккерброт
не лезет в рот.
Апельсины и лимоны
И противны и зловонны,
Пастила не хороша
Без тебя, моя душа!
Однако Феофан Бука помечает эти стихи двойной фамилией курсивом: Пушкин-Крученых! И даже если бы он подписал его Пушкин-Бука, это не сильно бы изменило дело, ведь Буки — оба: и Николай Иванович, и Алексей Елисеевич. Кстати, по поводу имени-отчества Крученых: Феофан Бука и через него устанавливает родство Крученых с Пушкиным, в одном из стихотворений делая отсылку к королевичу Елисею из «Сказки о мертвой царевне и семи богатырях» (1831):
Елисеич Алексей,
что мы ищем в жизни сей?
Неужели только то,
что заумно и ничто?!
Местоимение «мы» здесь очень показательно. Перед нами снова все трое соавторов: Пушкин-Крученых-Бука. Да, футуристы сначала хотели «бросить Пушкина с парохода современности», но вернулся он к ним, на взгляд Харджиева, да и на мой взгляд тоже, именно благодаря Крученых.
— Почему? Ведь бросить Пушкина предложил как раз Крученых! Это он утверждал, что в «Дыр бул щыл» (1912) «больше русского национального, чем во всей поэзии Пушкина». Он сочинил «Евген. Онегина в 2 строч.»: «ЕНИ ВОНИ / СЕ И ТСЯ» (1915). Он собрал «500 новых острот и каламбуров Пушкина» (1924), высмеивающих не что иное, как поэтическую глухоту классика. Каким же образом все это вернуло Пушкина, да еще и в качестве соавтора?
— Тут дело в подходе. Крученых смотрит на Пушкина как на современного ему поэта. То самое, что приводится в качестве острот и каламбуров — например, знаменитые «узрюли русской Терпсихоры», то есть некие страшные глазища, а не глагол с вопросительной частицей, — уже стало началом сдвигологии русского стиха из одноименного трактата Крученых 1922 года. А Харджиев в стихах Феофана Буки сделал Буку Перового уже непосредственно поэтическим соавтором Пушкина — и не только в шутливых или сказочных текстах, но и в программных: «Крученых, ты пророков дока, / но был соавтором пророка».
— Даже так? Но где именно? Может быть, к «Пророку» отсылает один из самых скандальных текстов Крученых, из-за которого критики даже прозвали его свинофилом — «Я жрец я разленился...», — из книги «Помада» (1913)? Там поэт хоть и греется близ свиньи, но по тексту возникают и крылатый вестник, «и томной грустью жажды» томящееся сердце, и глаза «в жерлах ресничных плит», которые напоминают пушкинские вещие зеницы. В общем, «я строгий запах крылий / запомнил со свининой...» В этом соавторство Крученых?
— Наверное, такие отсылки имеют некоторые основания. Но тут все-таки важнее, что поэт, как пророк, говорит своим непонятным языком. Это может быть и заумь. Бука в этом отношении высказывается о Крученых прямо:
Ему не страшен воздух бед
он славит жизни бездорожье
и зауми священный бред
ему страстей земных дороже
Но здесь можно говорить и в целом о футуристической поэзии как об особом пророческом языке. Именно в таком смысле Пушкин становится своим. Это такое стремление освободить Пушкина от академизма и сделать его соратником, живым поэтом своего круга. Здесь было бы интересно изучить книжечки-тетради, которые Крученых вел начиная с 1930-х. Туда писали стихи, например, по случаю дня рождения Алексея Елисеевича, самые разные поэты, в том числе и Борис Пастернак. К сожалению, я не видел эти материалы, сегодня по ним главный специалист Александр Парнис. Крученых для широкого читателя по-прежнему остается поэтом 1910–1920-х годов, хотя умер в 1968-м. Но с 1930-го для него наступил рукописный или машинописный период. Резонно предположить, что там, в этих тетрадях, стремления к Пушкину еще больше. Но интерес к нему начинается в первой половине 1920-х, с уже упомянутых «Сдвигологии русского стиха» и «500 новых острот и каламбуров...». Вот отправная точка.
Крученых фактически декларирует, что Пушкин — поэт сдвига и зауми, то есть наш, авангардный автор. Примеров можно вспомнить еще много. Кроме узрюлей Терпсихоры прославилась также сосна, которая садится в ванну со льдом, то есть как бы в виде итальянской монеты. А Пушкин всего лишь описывал утро Онегина: проснувшись (то есть со сна), он садится в холодную ванну (со льдом). Да и в «Пророке» Крученых вместо произведенной серафимом замены грешного языка на «жало мудрыя змеи» увидел какой-то ион и кусты: «И он к устам моим приник».
Этот же игровой, иронический подход к Пушкину унаследовал и Феофан Бука. У него Крученых и ненавидит «наше все», и любит его одновременно:
Крученых Пушкина, хрипя,
осатанелой бранью кроет:
— Хотел бы растерзать тебя,
Но я люблю тебя, негроид!
— Интересно, что под пером Буки Второго и сам Бука Первый становится негроидом. В «Крученыхиаде» стихотворение, которое так и называется — «Черному идолу Алексею Крученых». Начинается оно так: «Россию с Конго беспричинно / скрепляет скрип его пера». Получается, они оба из Африки?
— Ну да. У Харджиева есть воспоминания «О том, как Пушкин встретился с Эдгаром По». Эти мемуары опубликованы в книге «Портреты и встречи (Воспоминания о Тынянове)». Харджиев говорит, что Тынянов планировал написать рассказ «Эдгар По в Петербурге». В одной из сцен в ресторан на Невском заходит Пушкин. Там он встречает юношу — По был моложе его на 10 лет, — который пьет водку и бормочет стихи по-английски. Пушкин хочет подойти и пожать руку коллеге, но тот отстраняется со словами: «У вас негритянская синева под ногтями».
И тут снова возникает мотив соавторства, на сей раз Тынянова и Маяковского. Харджиев отмечает, что в «Моем открытии Америки» поэт писал ровно о той же негритянской синеве, из-за которой Пушкина в США не пустили бы ни в одну порядочную гостиницу.
Неудивительно, что и в «Крученыхиаде» есть стихотворение «Вино Эдгара По». Пушкин там, правда, прямо не упоминается, но зато в обличьях Протея — как его назвал Н. Гнедич, прочитав «Сказку о царе Салтане» (1831), — он возникает в следующем сразу за «Вином Эдгара...» тексте:
Крученых кочует
в чащобе словесной,
под небом ночует
страны неизвестной.
Словами и снами
волшебно владея,
он ходит меж нами
в обличьях Протея.
Что же касается черноты, и колдовской, и негритянской, то в случае Крученых она спрятана уже в самой его фамилии. Это прекрасно передано в стихотворении Буки, озаглавленном в точности так же, как и совместное произведение Крученых и Хлебникова «Игра в аду» (1912):
Предлагает чорту Кру-
ченых черную икру,
но спиртных напитков без
безразличен к яствам бес!
Отсюда же и некоторые «Ямбические дразнилки»:
Пригодных Кручик ищет мест
для шабашей и черных месс.
Или:
Страстей и страшного любитель,
удрал Крученых в дальний лес
и создал тайную обитель
для чародейств и черных месс.
В этих строчках, кстати, трудно не расслышать отголоски пушкинского «Пора, мой, друг, пора! Покоя сердце просит...», где поэт мечтает сбежать «в обитель дальнюю трудов и чистых нег». Неги теперь уже не совсем чистые, но одно не исключает другого: «Играй в аду, не отвергая рая», — так Бука напутствует Крученых в другом тексте.
— Не поэтому ли герой «Крученыхиды» — альтер эго и соавтор не только Пушкина, но и Гоголя, хотя их дарования скорее противоположны по духу?
— Да, Феофан Бука пишет о Крученых: «По корчам прозрений и по судьбе / твой старший собрат — Гоголь!» К тому же Гоголь родился в Полтавской губернии, а Харджиев — в Херсонской, в Каховке, где, кстати, дважды бывал и Пушкин. Но главное, что Гоголя, как и Пушкина, можно было воспринимать в качестве предтечи авангарда. Именно так его воспринимал, например, Всеволод Мейерхольд, заново прочитавший «Ревизора». В любом случае был такой подход к Гоголю — не как к представителю натуральной школы, писателю-реалисту, а как к пророку-сновидцу, фантасту, мастеру алогизма.
Есть и еще один момент: интерес к миру волшебства, фольклора, всяким там ведьмам, колдунам и русалкам. Вот почему Крученых у Буки создает обитель черных месс. Он не просто негроид, как Пушкин, он еще и чернокнижник, как Гоголь. Это такая низовая метафизика. Мы уже упоминали «Игру в аду», написанную Крученых в соавторстве с Хлебниковым. Можно вспомнить и самого Хлебникова с его «Ночью в Галиции» и заумными песнями русалок, а еще тот факт, что издание Хлебникова 1939 года готовил Харджиев.
— Сергей Сигей в предисловии ко второму изданию «Крученыхиады» пишет, что «это лучшее и единственно правильное до сих пор исследование жизни и творчества Крученых». Согласны ли вы с этим утверждением?
— С точки зрения классического литературоведения — нет, не уверен, но как попытка войти в самую суть стихотворства Крученых, наверное, да. Более того, «Крученыхиада» — это попытка обогатить своим вкладом творчество Крученых. Так же, как Пушкин Батюшкова, он свободно переделывал стихи Алексея Елисеевича. У него был, скажем так, очень творческий подход к редактуре. Это была не столько редактура или переделка, а именно сотрудничество друзей, соавторство. Они часто говорили по телефону друг с другом, обсуждая тексты. Так что не только Харджиев поправлял Крученых, но и Крученых — Феофана Буку. Все это связано как с авангардным подходом к литературе в целом, так и с личными отношениями тоже. В «Крученыхиаде» есть очень трогательное «Признание» с подзаголовком «Подражание Пушкину»:
Среди пиитов и ученых,
среди подружек и подруг,
ты — самый лучший, мой Крученых,
почти единственный мой друг.
— Дружба дружбой, но в 2001 году Сергей Сигей опубликовал «Куклоподобие», еще одну книгу стихов Харджиева, где тот выступает уже под разными псевдонимами, а не только как Феофан Бука. Сигей в связи с этим написал, что Харджиев «создал из своих псевдонимов своеобразный театр марионеток, оставив на себя роль директора-кукловода, „тайного советника“ стихотворцев». Но тайный советник — это уже как будто о живых стихотворцах. Был ли он для них неким суровым Карабасом-Барабасом, особенно если вспомнить, что Харджиев редактировал поэтов так радикально, что порой даже уничтожал некоторые стихи, как, например, стихи Василиска Гнедова о Ленине?
— У Харджиева было довольно противоречивое отношение к тому же Сигею. С одной стороны, он его очень любил, передавал ему многие свои материалы, с другой стороны, и шутил над ним тоже. Николай Иванович критиковал всех и шутил над всеми, и Сигей не стал исключением, равно как и его жена, Анна Таршис, более известная как Ры Никонова. «Представьте, — говорил он мне, — она читает свои стихи по бумажке, а потом эту бумажку съедает». Не знаю, так оно или нет, но все эти люди были тесно связаны с Харджиевым. И он действительно считал себя своего рода старостой нового поэтического движения. Да, он иронизировал над этим, но настроен был все-таки серьезно. Однако я в свое время издавал его комедию «Тетушка Даниила Первого», тоже написанную под псевдонимом — Колен Вижар — и посвященную Хармсу и Введенскому. Так вот, там этого театра марионеток с Карабасом-Барабасом во главе не ощущается.
— Вы признавались, что много говорили с Хаджиевым о XVII–XVIII веках русской поэзии. Что было лейтмотивом этих бесед?
— Харджиев очень любил поэтов допушкинской эпохи. Например, был такой Панкратий Сумароков, племянник великого драматурга и поэта XVIII века Александра Сумарокова, а также участник первого печатного журнала в Сибири, который выходил в Тобольске под забавным названием «Иртыш, превращающийся в Ипокрену». Харджиев отмечал, что именно у Панкратия Сумарокова появляются первые стихи авангардного характера. В самом деле, тут можно процитировать его «Оду в громко-нежно-нелепом вкусе»:
Жемчужно-клюковно-пожарна
Выходит из-за гор заря;
Из кубка пламенно-янтарна
Брусничный морс льет на моря.
Смарагдо-бисерно светило,
Подняв огнем дышаще рыло
Из сольно-горько-синих вод,
Усо-подобными лучами
Златит, как будто бы руками,
На полимент небесный свод.
Правда, уже и дядя, Александр Сумароков, сочинил несколько вздорных од, в которых пародировал некоторые особенности поэзии Ломоносова. Харджиев также любил Семена Боброва, последователя Державина, — не путать с футуристом Сергеем Бобровым, с которым Харджиев дружил долгие годы. Николай Иванович сознательно искал у этих поэтов элементы новизны, которые можно было бы интерпретировать как первые признаки авангардной поэтики.
Между прочим, прославленная книга Юрия Тынянова «Архаисты и новаторы» (1929) на самом деле должна была называться «Архаисты-новаторы», именно так, через дефис. И Харджиев соглашался с тем, что настоящими новаторами были именно архаисты. Причем не только молодые, как В. Кюхельбекер или П. Катенин, но даже и адмирал А. Шишков, глава «Беседы любителей русского слога». Однако цензура такое написание отвергла как неподходящее, и вместо дефиса появился сочинительный союз.
Стефано Гардзонио
— Поразительны слова Сигея из предисловия к «Куклоподобию», что Харджиев создавал себе псевдонимы-маски, «чтобы не быть поэтом». Неужели чтобы писать стихи, нужно действительно перестать им быть?
— Мне кажется, эти слова связаны с самой концепцией того, что такое поэт. Что вообще значит сказать о человеке: «Ты — поэт?» По Роберту Фросту, это все равно, что сказать, что ты — хороший человек. Фрост умер в 1963 году. И в этом же году родился прозаик Дмитрий Горчев, который скажет в своих дневниках нечто прямо противоположное: «Писать стихи — это подло и безнравственно», а уж тем более показывать их людям.
Слова Сигея, конечно, могли быть связаны также с исторической ситуацией советского времени и особенно 1930-х годов, когда поэтами считались только те, кто был в этом качестве принят в Союз писателей СССР. К тому же, в приведенной вами фразе в оригинале есть уточнение: «поэт — всегда существо крестовидное». Это автоцитата, из переписки с Харджиевым. Еще один поэт-трансфурист, Борис Констриктор, он же Ванталов (настоящая фамилия Аксельрод), понял эти слова буквально, как чертеж: «Горизонталь — это обычная человеческая жизнь, которую переживает каждый. А вертикаль, перечеркивающая эту обыденность, отражает метания (корчи) духа, земные корни и небесную крону. Кроме всеобщих рождения и смерти, поэту надо вынести в себе дихотомию твари и ангела».
По-моему, тут все-таки еще слишком много поэтической высокопарности. Получается снова: или хороший человек, или подлец. Так что, думаю, сегодня нужно в самом деле не быть поэтом, чтобы писать стихи. Ну то есть хотя бы делать это под псевдонимом, как Харджиев.