Салман Рушди, поздравляя Кадзуо Исигуро с Нобелевской премией по литературе, посетовал, что теперь она долго будет мешать писать новоиспеченному лауреату. Это правда? Нобелевская премия становится помехой творчеству?
Нобелевская премия действительно котируется в литературном сообществе. Сразу же начинается сильное давление со стороны издателей. Тебя приглашают читать лекции, участвовать во всевозможных ярмарках. Теперь ты должен бороться, чтобы выкроить время для творчества. Вообще, главная проблема Нобелевской премии заключается в том, что в момент ее получения писатель по сути умирает. Всем кажется, что теперь ты — застывшая статуя. Значит, нужно доказывать всем, что ты живой. А для этого надо писать дальше.
Нобелевские лауреаты образуют какой-то эксклюзивный клуб?
Если такой клуб и существует, то меня в него не приглашали. Я Нобелевскую премию получил в 2010 году и с тех пор, кажется, ни разу не встречался с другими лауреатами. Но я знал многих лауреатов, что получили премию до меня. Только они все уже умерли, а я жив.
В вашей нобелевской речи вы сказали, что чтение и писательство — это протест против неполноты жизни. То есть человек, который не жалуется на неполноту жизни, не годится для творчества? И даже для чтения?
Понимаете, в любом случае реальная жизнь не столь широка, как та, которую мы можем воображать и переживать в творчестве. Для литературы крайне важен зазор между реальностью и тем миром, который существует лишь в воображении. Литература заполняет эту пропасть. Благодаря этому наша жизнь становится богаче и разнообразнее. Литература наполняет ее дополнительными смыслами.
Для стран Латинской Америки 1960-е и 1970-е годы были тяжелым временем: это был период гражданских войн и диктатур. Но именно в это время мир узнал о целой плеяде латиноамериканских писателей. Сейчас войны и диктаторы, за редким исключением, ушли в прошлое. И при этом в Латинской Америке перестали появляться новые литературные звезды мировой величины. То есть когда все относительно хорошо в реальной жизни, для литературы это плохо?
Думаю, что можно установить определенную связь между социальными кризисами и хорошей литературой. Потому что в странах, которые достигли высокого уровня жизни, гармонии между социальными классами и богатством, литература и творчество не столь яркие. Оригинальная литература возникает именно в тяжелые моменты, когда страна проваливается в пропасть, когда ад совсем близко. Мы обращаемся к той уверенности, которую дает нам литература. Потому что у хорошо сделанной книги есть внутренняя логика, которой может не хватать в жизни. Так что вы правы — связь между хорошей литературой и сложным периодом в жизни страны или региона существует.
А можно говорить о единой латиноамериканской литературе? Или есть отдельная перуанская, есть отдельная колумбийская, аргентинская и другие?
Да, конечно, для латиноамериканских писателей есть общие проблемы, общие темы, но главное, что нас объединяет, — это общий язык и общая прародина. Латиноамериканские и даже испанские писатели считают себя единой группой. После Гражданской войны в Испании пути многих авторов разошлись, но эта группа начала сближаться снова в 1960–1970-х годах в Барселоне. Да, нас объединяют не только история с бесконечными диктаторами и войнами, но и великая испанская культура, великий испанский язык.
Снова вспомню вашу нобелевскую речь. Вы там как раз говорили о Барселоне. Вы жили там, когда Испанией еще управлял Франко, но в Барселоне уже чувствовался дух свободы. То, что происходит в Барселоне сейчас, попытки каталонцев получить независимость, — все это не имеет отношения к свободе?
Я прожил в Барселоне пять лет. Это была прекрасная эпоха, когда франкистская диктатура начала таять на глазах. И ни один другой испанский город не воспользовался этим так, как Барселона. Этот город прямо дышал свободой. Я против национализма. Я считаю, что основные беды современного мира связаны как раз с национализмом. Нужно строить единый мир, как это начала делать Европа. Знаете, когда я жил в Барселоне, то у меня было много друзей. Среди них был коммунисты, социалисты, но не было ни одного националиста. Идеи независимости появились лишь в последние годы. В Испании регионы обладают всеми правами и свободами. И еще важная вещь — Каталония никогда за всю свою историю не была независимой. В Испании есть регионы, которые некогда были независимыми монархиями. Это Наварра, Валенсия, Галисия. Но не Каталония. Нынешний сепаратизм — это идеи фанатичного меньшинства. И я борюсь с ними по мере сил последние годы. Потому что это антиконституционно и потому что, если их планы сбудутся, Каталония может упасть до уровня государств третьего мира.
Так что будет с Каталонией?
Мой прогноз простой: Каталония никогда не будет независимой, потому что большинство населения этого не хочет. Они гордятся своим языком и культурой, но еще больше они гордятся своей принадлежностью к испанской культуре.
Европа, несмотря на языковые и культурные различия, смогла худо-бедно договориться о единстве. А почему Латинская Америка, где между странами гораздо больше сходства, не может?
Я думаю, что союз по типу европейского был бы замечательной идеей. Это моя мечта. Но единство сейчас невозможно как раз из-за национализма. Во имя национализма в Латинской Америке убивали, воевали, те немногие ресурсы, что мы имеем, тратились на приобретение запасов оружия. Мелкие диктаторы с крайне ограниченным мышлением создавали границы и предрассудки. Надеюсь, что благодаря демократии мы все-таки начнем двигаться в сторону латиноамериканского единства.
Вернемся к литературе. Расскажите, какие книги нужно читать в детстве, чтобы стать Марио Варгасом Льосой?
Когда я научился читать — а это было в пять лет в Боливии, — мне казалось, что началась новая жизнь. Я увидел мир более ясным, более разнообразным, как будто кто-то протер стекло моего бинокля. Это была невероятная магия. Все началось с книг Жюля Верна, потом я прочитал «Три мушкетера». Дюма был моим спутником долгие годы, пока в четырнадцать лет я не открыл для себя Виктора Гюго. «Отверженные» меня перевернули. Эту книгу я боялся перечитывать, боялся, что магия пропадет. Но где-то пятнадцать лет назад «Отверженных» заново перевели на испанский. Меня попросили написать предисловие — я перечитал Гюго. И только тогда понял, что книга, которую я воспринимал как приключенческий роман, имеет такое глубокое духовное содержание. Понимаете, литература позволяет писателю найти свой авторский стиль. Писательство — это прямое продолжение детского опыта читателя. Но есть те книги, которые выстроили мой писательский мир. В первую очередь это Гюго, о котором я говорил. Во-вторых, это Фолкнер, из-за его чувства формы. Из-за его умения из банальной истории создать невероятный захватывающий мир. Затем это Сартр, писатель-философ. И, конечно, Толстой. Из-за его невероятных литературных амбиций, его всеохватности. «Война и мир» — единственный в мире роман, который можно сравнить с «Дон Кихотом» по разнообразию и многоплановости. Спасибо всем этим великим книгам.
Москва, в которой вы сейчас находитесь, имеет какое-то отношение к Москве Толстого из его романов?
Я провел в Москве слишком мало дней, чтобы понять что-то. Но я увидел город с роскошными витринами, динамичный, сияющий, идущий в ногу с мировой модой и технологиями. Это особенно бросается в глаза, если сравнивать с Москвой 1960-х, которую я когда-то посетил. Это был маленький темный город. Я сужу о городах по книжным магазинам. В городах, которые я действительно люблю, я находил большие книжные магазины, вроде того, в котором мы сейчас находимся.
Одна из важных особенностей русской литературы — это внимание к фигуре маленького человека. В ваших романах — например, в «Похождениях скверной девчонки» или в «Скромном герое» — вы описываете подобного персонажа.
Естественно, русскую литературу я читал. Я говорил о Толстом, о «Войне и мире», я прочел ее сперва во французском переводе. Эта книга потрясла меня концепцией тотального романа, который на равных соперничает с реальностью. Я читал Достоевского, читал Чехова, но больше всего меня потрясли мемуары Герцена «Былое и думы». Прочесть их мне посоветовал один английский друг. Меня поразило его умение слушать чужое мнение, его патриотизм, его влюбленность в Россию, его уверенность в том, что Россия будет свободной и открытой.
Вы автор «Писем молодому романисту», своего рода учебника писательского мастерства. Что бы вы могли пожелать начинающему автору?
Научить писать невозможно. Главное для молодого писателя — это понять, какие сложности ему предстоит преодолеть. Я помню, как было тяжело решиться выбрать профессию, которая не будет кормить. Я тогда не знал писателей, зарабатывавших на жизнь литературой. При этом писательство требует полной отдачи. Есть и другой вопрос, который мучал меня тогда и который наверняка мучает других: а что, если у меня нет таланта? И в этом мне очень помог Флобер. Я прочел «Госпожу Бовари», и эта книга меня перевернула. Я прочел все его книги подряд и сделал невероятные открытия. У молодого Флобера таланта не было! И вот бесталанный писатель решил, что хочет этим заниматься. Он решил создать себя. Путем работы, путем четкой дисциплины, путем системного подхода к творчеству. Он работал как каторжник. Так что можно создать талант, который поначалу отсутствует. Еще очень важно понять, каким писателем ты хочешь быть. Хочешь ли ты быть фантастом? Я очень любил Борхеса, но знал, что это не мой путь. Благодаря Флоберу я понял, что хочу быть реалистом, человеком, который воссоздает мир, придавая ему совершенство. Борхес говорил, что все мы должны находить себе предшественников. Так что любому писателю нужно искать свой образ. Нужно очень серьезно работать, и тогда ты станешь писателем.