Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу
— Готовясь к интервью, я, к сожалению, не обнаружил подробной информации о вашей биографии. Сергей, расскажите, пожалуйста, широкой аудитории о своем творческом пути: как вы стали переводчиком, специализирующимся на переводах современных трудов итальянских и французских политических философов?
— Отвечать на этот вопрос интересно и обстоятельно, вставляя собственные мысли об Aufgabe (призвание, нем. — Прим. «Горький») переводчика, об испытанных влияниях, было бы долго, поэтому отвечу кратко и скучно: просто так сложилось. Разве что добавлю, что мой случай из тех, когда не ты выбираешь профессию, а профессия выбирает тебя.
— Предполагаю, что русскоязычному читателю Антонио Негри известен прежде всего как автор двух книг: «Империя» и «Множество: война и демократия в эпоху империи». Какое место занимает «Учреждающая власть» в его творчестве и в современной политической философии?
— «Учреждающая власть» — это что-то вроде opus magnum, в ней сходятся темы, над которыми Негри работал со времен своего ученичества у крупнейшего итальянского философа права Энрико Опокера. В этой книге Негри удается вырвать учреждающую власть из лап и клетки юридической науки — определенный антиюридизм и радикальная критика права слева характерны для всего его творчества, как раз при том, что в вопросах права он отлично разбирался. Он делает учреждающую власть центральной частью полноценной политической онтологии; возможно даже, что «Учреждающая власть» — это образцовая книга по политической онтологии, то есть книга, чьей темой является некая «политика бытия», отношение политики с бытием (подробнее о политической онтологии см. мой доклад на презентации книги в «Порядке слов»).
Кроме того, в «Учреждающей власти», можно сказать, завершается переход Негри от гегельянства к спинозизму (соответственно, от диалектического прочтения марксизма к спинозианскому), начатый в его знаменитых книгах о Спинозе (в первую очередь в L’anomalia selvaggia, «Дикой аномалии»), благодаря которым он и вошел в ряды крупных европейских философов, перестав быть «лишь только» известным теоретиком-милитантом (хотя влияние гегельянства в работе все еще сильно, оно сказывается в тяжеловесном стиле и способе построения рассуждений). Я бы сказал, что в «Учреждающей власти» ряд онтологических тезисов, выдвинутых в ходе его анализа Спинозы, получают проверку, будучи перенесенными в герменевтику революционных эпизодов Нового времени.
— Почему вы выбрали для перевода именно «Учреждающую власть», а, скажем, не The Commonwealth — ведь эта работа завершает трилогию книг, которые уже доступны по-русски? Объясняется ли это особой актуальностью этой работы для российского читателя в настоящий момент, или есть другие причины?
— Я бы разделил ответ на две части. Во-первых, обычно я сам предлагаю издателям книги на перевод, чтобы переводить то, что интересно мне и чего, как мне представляется, по-настоящему не хватает на русском языке. Переводить The Commonwealth мне было бы просто скучно, мне хотелось, чтобы на русском наконец-то появилась книга, написанная самим Негри по-итальянски. «Империя» с сиквелами написана в основном американцем Майклом Хардтом, литературоведом по образованию, делезо-гваттарианцем по испытанному влиянию, на родном для Хардта языке, с нехарактерным для Негри синтаксисом, с нехарактерной для Негри сеткой понятий, с нехарактерной для Негри образностью и метафорикой. Вдобавок у Хардта и близко не было такого опыта реальной политической борьбы, какой был у Негри, а такой опыт, как правило, не позволяет высказывать слишком уж отрывающиеся от возможной проверки практикой тезисы, — а такие тезисы есть в «Империи» и сиквелах. Да, на этих книгах стоит и подпись Негри, да, в них есть идеи из предшествующих книг самого Негри, да, Негри потом — на волне читательского, медийного и отчасти академического успеха книги, породившей мощную полемику, — 20 лет пытался эти тезисы защищать. И все же мы не знаем, какой была бы «Империя», если бы ее писал сам и один Негри: было бы в ней такое некритическое прославление детерриторизации-ризоматичности-номадизма-смешения? (Сравните с «Учреждающей властью», вышедшей всего за семь лет до «Империи», — в ней нет и сотой доли делезо-гваттарианства, характеризующей последнюю, хотя Негри к моменту написания «Учреждающей власти» был уже прекрасно знаком и с работами Делеза и Гваттари, и с ними лично, и был многим им обязан.) Был бы в ней такой безудержный оптимизм — пусть «Империя» и позиционирует себя как «реалистичная» книга, противостоящая и утопизму, и упадничеству, — буквально гарантирующий людскому множеству победу над Империей? Возможен ли для настоящего политического активиста вывод, полуоткрыто высказанный в «Империи», что труд уже является сопротивлением еще до эксплицитно политического действия? Был бы высказан сам тезис о существовании Империи в таком виде? Мы не знаем. В любом случае, безоговорочно полагать «Империю» как вполне репрезентативную для мысли Негри книгу, и уж тем более полагать ее вершиной, к которой телеологически направлено все его предшествующее философское творчество, было бы крайне неосмотрительно.
С другой стороны, в «Империи» были высказаны именно что рискованные, открытые фальсификации тезисы о направлении хода истории — и всего за несколько лет они были историей (или тем, что у нас осталось от истории, чья стрела теперь направлена неизвестно куда) опровергнуты. Оказалось, что вместо Империи есть несколько неоимперий, при всей их взаимозависимости скорее погружающих мир в «хаос», чем организующих новую отлаженную и объединенную машину эксплуатации и контроля. Сошел на нет политический референт «Империи» — альтерглобалистское движение, так никогда и не вернувшееся на уровень своего пика 1999 года. Прославляемый в книге мигрант-номад хотя и стал важным политическим фактором, но не стал подлинным политическим субъектом — большинство восстаний, актов сопротивления и протестов в этом веке совершены местными, политика еще и еще раз подтвердила свою локальную природу, даже когда в ней речь идет о чем-то универсальном. В принципе, если вчитаться, провал тезисов признается в тексте «Империя: 20 лет спустя», написанном, как всегда, явно Хардтом, и подписанном, как всегда, Хардтом и Негри — и впрямь какая-то странная, шизофреническая Империя получилась, как будто сквозь зубы говорит нам текст. И статья доходит даже до того, что признает, что людское множество, возможно, является не лучшим субъектом борьбы, и даже, возможно, что для борьбы нужен некий народ, «a people» — хотя понятие народа решительно дисквалифицируется в «Империи» как государственный идеологический конструкт, такой же как и нация.
В «Учреждающей власти» таких рискованных тезисов о ближайшем будущем нет, в ней почти нет этого пророческого измерения, это аналитическая книга. И она неизменно входит в любую современную библиографию о pouvoir constituant (учреждающая власть, фр. — Прим. «Горького»), в любую концептуализацию того, чем является учреждающая власть (см. напр. развернутую статью об учреждающей власти Андреаса Калываса). Это одна из причин ее «актуальности». Интересно, что в предисловии ко второму итальянскому изданию «Учреждающей власти» (в 2002 году) Негри, во-первых, действительно придает ей телеологический статус пролегоменов к «Империи», во-вторых, заявляет, что, возможно, в «постмодерне» учреждающая власть уже не действует. Но уже в предисловии ко второму испанскому изданию (весна 2014 года) Негри, учитывая известные события начала десятых годов, — Арабскую весну, испанских Indignados и др., — описывает учреждающую власть как вполне себе работающую, разве что теперь она обязана принять некоторые новые формы. И при этом во всем испанском предисловии ни разу не употребляется слово «империя», и не дается ни одной ссылки на совместные с Хардтом книги. То есть, говоря от своего имени, Негри в 2014 году как будто хочет дать читателю понять, что он, по крайней мере частично, готов дистанцироваться от тезисов «Империи».
Но «актуальность» — причем постоянную — «Учреждающей власти» можно засвидетельствовать еще и другим образом. На нашем веку в России мы уже сталкивались с изменениями конституции — и несложно предсказать, что в ближайшие десятилетия столкнемся еще не раз. И вопрос об учреждающей власти — как того, что только и может сделать конституцию или ее радикальные изменения по-настоящему легитимными — будет вставать перед нами снова и снова, пока мы — или следующие поколения — не решимся на него ответить. Когда я искал ссылки для библиографии книги, я наткнулся на одну французскую докторскую диссертацию по интересной теме «Евросоюз и учреждающая власть». И ее автор, — исходя из очевидного факта, что Евросоюз возник без участия учреждающей власти, исключительно через договоры учрежденных властей и коммуникацию господствующих классов, — полагает, что многие проблемы его нынешней несостоятельности можно решить, некоторым образом сделав прививку учреждающей властью, которая, грубо говоря, «заставила бы систему работать». Но это и наша проблема: многие «просвещенные» националисты считают, что в России так и не возникла — или недовозникла — «политическая нация», и нужна большая работа и активная роль националистически ориентированного государства, чтобы ее построить. Но это псевдопроблема — на деле подлинной проблемой является то, что наша страна, как и ЕС, возникла в 1991 году без учреждающей власти, без настоящего акта учреждения в качестве основания, и в ней нет пространств, где учреждающая власть могла бы продолжать производить хоть какие-то, пусть и вторичные, эффекты и послеэффекты. Поэтому вместо построения фикциональной политической нации надо думать о возможности проявления и хотя бы кратковременного существования реальной учреждающей власти.
— В «Учреждающей власти» осмысляются социально-политические кризисы, порождающие восстания (в том числе революции). Что нового Негри привносит в теории кризисов и революций?
Во-первых, Негри делает революцию и кризис онтологическими понятиями, помещает — или возносит — их на уровень бытия. Для этого он и разрабатывает особую онтологию, онтологию производства, также являющуюся онтологией Нового. Любая революция, любое настоящее проявление учреждающей власти — это производство прибавки бытия, più dell’essere (больше, чем быть, ит. — Прим. «Горького»), как говорит Негри (но я не буду погружаться в сложную проблематику этой онтологии прибавки). Во-вторых, и это интересный момент, Негри — на пике «постмодернистского» Zeitgeist — находит возможность по-новому рассказать еще одно Большое Повествование, показывает, каким образом все еще можно рассказывать большие повествования, то есть делать как раз то, возможность чего постмодернизм в его хрестоматийных формах радикально отрицал. Действительно, «Учреждающая власть» является большим повествованием о революциях, она выстраивает события западной политической истории, разделенные четырьмя столетиями, как развертывание некой единой логики, раскрывающей идею учреждающей власти. Но надо отметить особенности этого Большого Повествования, позволяющие ему, по крайней мере отчасти, избежать стандартной постмодернистской критики: это повествование позиционирует себя в качестве альтернативы основной линии Нового времени, которая для Негри центрируется вокруг развития капитализма, суверенитета, идеи прогресса и соответствующей им рациональности. Это повествование отрывочно — оно не рассматривает «большую длительность», но состоит из прерывистой герменевтики отдельных событий. Наконец, это повествование открыто и не гарантирует детерминированного «сияющего завтра».
— Успешные восстания завершаются принятием учредительных документов, в частности конституций, обладающих репрессивным потенциалом. Негри находит позитивные исключения из этого неутешительного исторического правила?
— Очевидно, что Негри относится к некоторым учредительным документам, не завершающим, но продолжающим революции, исключительно позитивно. Таковы для него Декларация Независимости США и якобинская конституция 1793 года — последнюю он вслед за Марксом считает самой демократичной конституцией в истории (полагаю, такой она остается и до сих пор). Но я бы немного сместил вопрос: для Негри более важной — и возможно, так и не решенной — проблемой является то, не обречена ли учреждающая власть быть поглощенной учрежденной властью? Например, такой критик Негри — впрочем, дружественный, — как Агамбен, так и не был убежден аргументацией «Учреждающей власти», и предложил взамен понятие potere destituente, «разучреждающей» власти, которую учрежденная (т. е. конституционная) власть точно никогда не сможет апроприировать. На это Негри позднее возразил, что учреждающая власть как могущество сопротивления уже является «разучреждающей» властью — но интереснее то, что ближе к концу «Учреждающей власти» он, как кажется, пытается помыслить понятие учреждающей власти вообще независимо от противопоставления учрежденной власти (хотя та и остается очевидным противником первой), связав учреждающую власть с живым трудом, с производящим людским множеством.
Антонио Негри и Майкл Хардт. Фото: ParkaProjects/produced by Christian Werner and Alexandra Weltz
— «Учреждающая власть» — это исключительно исследовательский, теоретический труд? Предлагает ли Негри какие-то практические рецепты того, что делать обществу в кризисных условиях?
— Конечно, «Учреждающая власть» — это прежде всего академическая работа, по охвату и проработанности тезисов и подкрепленности их научной литературой готовая померяться с книгами вроде «Момента Макиавелли» Покока (и, судя по прекрасной главе о самом Макиавелли, делающая это небезуспешно). Но это скорее работа, занимающая и обосновывающая позицию в «классовой борьбе в теории», если воспользоваться старым выражением Альтюссера, она анализирует определенные тенденции в политической истории и, аргументируя, принимает сторону некоторых из них. В ней нет открытых практических указаний, это текст другого рода, нежели «собственно политические» тексты, такие как «Что делать?» Ленина или «Федералист» (сборник эссе, опубликованных отцами-основателями США с целью убедить общественность в необходимости ратификации конституции. — Прим. К. Г.) — и следует не забывать, что такие тексты всегда нацелены в первую очередь на настоящий момент и исходят из его анализа, только поэтому они и могут давать обоснованные практические рекомендации.
Но, понятно, никакая политическая философия, достойная своего имени, не отделяет себя полностью от практических проблем (оставим в стороне вопрос, согласился бы Негри времен написания «Учреждающей власти» с традиционным разделением теории и практики и их известной диалектикой взаимного обоснования). Поэтому, отчасти повторяя то, о чем я говорил выше в связи с актуальностью книги, я мог бы сказать о «практическом уроке», который я сам бы извлек из «Учреждающей власти», прилагая тезисы и аргументацию книги к событиям последних десятилетий: в большинстве «успешных» восстаний последних 20 с лишним лет учреждающая власть практически сразу же после «победы» — в течение буквально нескольких дней — передавалась победившим демосом (или людским множеством в терминологии Негри) учрежденной власти, например, избранному еще при старом режиме парламенту. Поэтому все эти революции остались в еще большей степени «неоконченными», чем классические революции Нового времени, — но не потому, в первую очередь, что за ними не стояло большого проекта преобразований или утопического нарратива, а именно из-за этой повторяющейся уступки. И практически это означает, что учреждающую власть демосу надо сохранять за собой как можно дольше.
Ну и к текущему моменту: негрианский анализ и критика американского конституционализма и порождаемого им homo politicus, который является внутренним для конституционной системы и ее формализмов, возможно, позволил бы американским активистам, политикам и юристам найти выходы из нынешнего конституционного кризиса, опять же связанного с изначальным устранением учреждающей власти из американской политики.
— Негри пишет, что «учреждающая власть и суверенитет противоположны во всем». При этом принимаемые в результате восстаний учредительные документы, включая упомянутые Декларацию Независимости США и якобинскую конституцию 1793 г., опираются на идею народного суверенитета. Суверенитет, в свою очередь, осмысляется через необходимость обеспечения внутренней и внешней безопасности. Возможно ли в принципе безопасное социально-политическое творчество «людских множеств» с точки зрения учрежденных правовых систем?
— Пожалуй, безусловное противопоставление народного суверенитета и учреждающей власти является одним из наиболее проблематичных тезисов книги — и недаром другие мыслители, например Андреас Калывас в статье по ссылке выше, наоборот, решительно связывают их друг с другом. (Таким же проблематичным является — впрочем, не столь последовательное — смещение понятия народа как субъекта учреждающей власти в пользу людского множества. Но все примеры, с которыми работает Негри, говорят именно что о народе.) Что касается Вашего вопроса, то, конечно, людское множество — как и марксистские «массы», как и «чернь» Фуко, как и «народ» Рансьера — всегда заряжено подрывным потенциалом, в отличие от «населения» или «электората».
— В упомянутой вами статье 2019 года «Империя: 20 лет спустя» Хардт и Негри отмечали, что современная глобальная политическая структура характеризуется не господством Америки или приходящего ей на смену Китая, но интенсивной империалистической борьбой «всех против всех»: национальных государств, корпораций и наднациональных объединений. В обсуждаемой нами «Учреждающей власти» Негри обнаруживал корни империализма, в частности американского и советского, в самих учредительных документах США и СССР. Каким образом в базовых документах, провозглашающих права и свободы народов, закрепляется имперский экспансионизм?
— На ваш вопрос сложно ответить напрямую, потому что ни в Декларации независимости, ни в Конституции США, ни в Конституции РСФСР 1918 и СССР 1924 года установка на экспансионизм, разумеется, не прописана. Скорее я бы сказал так: для книги Негри очень важна концепция различения материальной и формальной конституции Костантино Мортати. И материальная конституция — это не нормы юридического производства, согласно которым трактуется формальная конституция, но само соотношение сил в обществе, соотношение, от которого зависят эти нормы. И когда Негри красиво описывает политическую роль американского фронтира, он именно что показывает то, что фронтир — это часть первоначальной американской материальной конституции. Но когда фронтир заканчивается, тогда «экспансия переходит в экспансионизм», и разошедшаяся с материальной конституцией формальная конституция уже не может этот экспансионизм остановить. В этом плане можно сказать, что тезисы Негри подтверждаются недавно озвученным желанием нынешнего президента США аннексировать Гренландию — это и империалистическое стремление, и желание нового фронтира.
— Предположу, что книга вызовет живой интерес у отечественных читателей, придерживающихся левых взглядов. Что нового узнает русскоязычная аудитория о Марксе, Ленине и Русской революции?
— Что касается Маркса, то его мысль возносится Негри на уровень большой метафизики, Негри даже утверждает, что концепция времени у Маркса более радикальна, чем хайдеггеровская. Это тезис, совершенно противоположный идеям Альтюссера, утверждавшего, что Маркс создал науку истории, тогда как марксистскую философию все еще предстоит построить.
А вот в негрианском анализе сложного и противоречивого отношения Ленина и партии с Советами меня — причем только при втором или третьем перечитывании — впечатлило то, как Негри расширяет традиционный нарратив. Этот нарратив, грубо говоря, гласит: Советы были главным политическим органом и созданием Русской революции, большевики провозглашают «Всю власть Советам!», завоевывают в них большинство, опираясь на Советы свергают Временное правительство, а потом, после левоэсеровского мятежа, делают Советы однопартийными, то есть огосударствляют их — параллельно огосударствляется и партия, — и на этом политическая история революции заканчивается (я привожу версию, близкую к той, которую предлагает такой тонкий политический мыслитель, как Сильвен Лазарюс). Но Негри — не отрицая этого нарратива — раздвигает его рамки. Ленин после 1918 года стремится не столько огосударствить Советы, сколько сделать их совместимыми с «правилом предприятия», regola d’impresa, то есть с мощью и дисциплиной производства. И поскольку Негри мыслит производство как основание учреждающей власти, то, даже утратив политические функции прямой революционной демократии, Советы все еще являются одним из учреждающих мест. Другой вопрос, что все это очень быстро закончилось, и на место Советов и профсоюзов пришла экспертократия Госплана.
— Даже шапочно знакомый с континентальной политической философией читатель, вероятно, не удивится встрече на страницах этой книги с Макиавелли, Марксом и даже Спинозой. По замечанию Негри, мысль этих авторов определила радикальную антимодерную философско-политическую альтернативу «внутри» самой нововременной эпохи. Но чем обусловлен интерес Негри к таким неожиданным для обывателя авторам, как Бёрк, Харрингтон, Пейн, Кэлхун, Роза Люксембург? Это классическое собрание «собеседников» для современного политического мыслителя или Негри переоткрывает для нас забытые имена?
Сергей Ермаков. Фото из личного архива
— Негри, несомненно, тонкий герменевтик, но не такой знаток политического архива, как, например, Жак Рансьер, находивший действительно (полу)забытые фигуры вроде Жана Жакото, теоретика и практика радикального равенства в педагогике. На деле все указанные вами фигуры хорошо известны и принадлежат соответствующим большим нарративам, Бёрк — один родоначальников консерватизма и, как указывает Негри, реформизма; Харрингтон важен для республиканской традиции и для передачи «момента Макиавелли» из Флоренции в Англию; Пейн — демократический радикал времен революции, часто противопоставляемый авторам «Федералиста», которые во многом были антидемократами и сторонниками смешанной конституции; Кэлхун — теоретик кризиса американской конституционной модели; Люксембург важна как внутренний для левого проекта критик большевизма и апологет Советов. И методическое мастерство Негри как раз в том, как эти фигуры становятся внутренними и необходимыми для его собственного теоретического нарратива, рассказывающего не-историографическую историю учреждающей власти.
— «Подрывной потенциал» людских множеств реализуется исключительно в радикальных формах восстаний или систематические акции сопротивления тоже могут быть эффективными? Дает ли политик-операист Негри ответ на этот прикладной вопрос?
— В связи со словом «сопротивление» всегда нужно уточнять, что оно имеет смысл только в буквальном смысле — как противопоставление силы силе, — никакого метафорического, символического и ненасильственного сопротивления не бывает. То есть сопротивление всегда радикально, в отличие от протеста и неповиновения. И как теоретик Негри однозначно связывает учреждающую власть с правом на сопротивление, это ее негативная, точнее негационистская сторона. Что до «прикладного» вопроса, то с ним, наверное, лучше обращаться к специалистам по итальянской политической истории 1960–1970-х. Во всяком случае, насколько мне известно, организация Autonomia Operaia, одним из руководителей которой был Негри, участвовала в протестных захватах университетов — после того, как итальянская полиция убила одного из активистов союзной организации Lotta Continua. Но как практик, Негри, разумеется, ответил бы, что все зависит от возможностей конкретного момента и соотношения сил.
— Упомянутый вами в связи с имперским экспансионизмом фронтир — это ведь территория освоения американцами Дикого Запада. Сама идея фронтира, кажется, созвучна фашистской геополитической идее завоевания «жизненного пространства»? Интересно при этом, что в своей фундаментальной книге о власти Негри лишь единожды упоминает фашизм, описывая его как террор и «извращенную концепцию учреждающей власти», противоположную рациональности Нового Времени...
— Наверное, было бы забавным упражнением для специалистов сравнить немецкую концепцию колониальных поселений, которые должны были располагаться по линии Архангельск — Астрахань, где сельское хозяйство сочеталось бы с постоянной пограничной войной с выжившими, выселенными ближе к Уралу и одичавшими русскими, с американским фронтиром. Но в перспективе Негри между ними вряд ли есть что-то общее. Американский фронтир — это место действия учреждающей власти, где первопроходец-присваиватель учреждает новое пространство и создает новую материальную конституцию. Немецкий Lebensraum — это результат централизованного захвата в результате масштабной военной операции, осуществленной империалистическим государством. То, что в обоих случаях происходит геноцид автохтонного населения — впрочем, в несравнимых масштабах, — не делает эти явления политически и политико-философски похожими. И фронтир, строго говоря, не нуждается в нарративах типа Manifest Destiny, в них нуждается Империя — которая приходит на место фронтира; фронтиру достаточно своей особой свободы.
— Свободе и могуществу людских множеств противостоит и другое «извращение», или «порча» власти, — коррупция. Правильно ли я понял точку зрения Негри, что коррупция — это необходимый признак или даже форма существования недемократической власти и, соответственно, есть лишь один способ «выздоровления» государства: активное включение людских множеств в социально-политические процессы, как бы такое регулярное неравнодушие?
Вопрос о порче — фундаментальная полибианская*Согласно древнегреческому философу и историку Полибию, простые формы правления (монархия, аристократия, демократия) обладают врожденной нестабильностью и склонны к вырождению в тиранию, олигархию и охлократию соответственно, образуя непрерывный политический цикл. Эта нестабильность проистекает из-за человеческой природы и склонности власти к коррупции, что приводит к необходимости поиска более устойчивых, «смешанных» форм правления — прим. ред. проблема, и, хотя Негри разбирает его по большей части в главе о Макиавелли, мне кажется, что он проходит через всю книгу. Это также вопрос о диалектике, которая возникает между доблестью и фортуной, только это диалектика не развития, но деградации. Проще всего, наверное, было бы ответить, что порча — это превращение учреждающей власти в учрежденную, живого труда в мертвый. Как противостоять порче? Как сделать учреждающую власть бесконечной? Как не дать доблести каждый раз пасть в борьбе с фортуной — то есть, в интерпретации Негри, с капиталом, которому уже не нужна доблесть? Эти вопросы и их условия хорошо сформулированы в книге, но ответы, возможно, находятся за ее пределами. Но так или иначе, вряд ли для Негри существует хоть какая-то «здоровая» форма государства, даже социал-демократического государства велфера.
— Хотели бы вы еще что-то сообщить будущим читателям вашего перевода «Учреждающей власти»? Над чем вы сейчас работаете, если не секрет?
— Традиционно считалось, что в «Капитале» самой сложной главой является первая с ее хитроумными диалектическими построениями. Вероятно, то же самое можно сказать и об «Учреждающей власти». Но если читатель прорвется через первую, громоздкую и многослойную главу, где далеко не все аргументы и концептуальные переходы очевидны, то его ждут прекрасные главы, разбирающие конкретные случаи теории и практики учреждающей власти.
Что до моей собственной работы, то это будет очередной — надеюсь, последний в моем исполнении — Агамбен, которого я уже давно должен был сдать издателю.