Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Екатерина II и Вольтер. Переписка. М.: Русский фонд содействия образованию и науке; Университет Дмитрия Пожарского, 2022. Пер. и сост. А. Любжин. Содержание
— И Вольтер, и Екатерина II — фигуры широко известные и хорошо изученные. Удалось ли вам в ходе работы над этим изданием открыть для себя что-нибудь принципиально новое?
— Во время подготовки этой книги я обнаружил одну неожиданную вещь, связанную с Вольтером. Возможно, все дело в моем невежестве, но во всяком случае, сам я прежде о таком не читал и на поверхности это не лежит. Вот что мне показалось важным: две величайшие в истории антихристианские фигуры — Эпикур (в его время не было христианства, но христианство потом восприняло его как своего врага, и довольно злого) и Ницше — имеют с Вольтером кое-что общее: все они были серьезно больны, их постоянно терзали физические боли. В одном из писем (не к Екатерине — я его использовал в комментариях) Вольтер говорит: «Я выиграл большую тяжбу, я жив до сих пор, но проиграл малую — я все время живу в страданиях», — а прожил он немало. Мне кажется, это важная сторона вольтеровской личности: неизлечимая болезнь оказала на него существенное влияние, как и на Ницше с Эпикуром.
А дальше я рассуждал так: в 1649 году было принято Соборное уложение, согласно которому за неподобающее поведение в церкви отправляют на костер. Я не слышал о таких случаях — возможно, эта казнь не применялась, все подобающе себя вели. Известна история с немецким поэтом и мистиком Квирином Кульманом, которого сожгли в Москве в 1689 году, но дело там, кажется, было сугубо внутринемецкое. Русские власти к нему особого касательства не имели — думаю, взаимоотношения представителей протестантских мистических культов наши власти не очень волновали. Старообрядцы горели, и понятно почему: еретики всегда болезненнее всего воспринимаются в собственных рядах — чужих ненавидят меньше. Так или иначе, но в середине XVII века в России появился законодательный акт, который начинается с костра. При этом никто не считает Алексея Михайловича тираном или злым человеком. Я не встречал таких оценок и не слышал, чтобы Соборное уложение называли из ряда вон выходящим человеконенавистническим документом. Причина появления этого костра — не личная злоба Алексея Михайловича, а правосознание середины XVII века. Если же мы возьмем Кодекс Наполеона или любой другой законодательный акт начала XIX века, то просто невозможно представить, чтобы там кого-нибудь за что бы то ни было предлагали сжечь. Столь колоссальная революция в правосознании и в представлениях правящей элиты о том, в какой степени допустимо мучить человеческое тело, произошла всего за полтора столетия. И если искать активистов, которые стали причиной таких изменений, то, думаю, Вольтер займет среди них первое место. Не знаю, насколько велика его личная заслуга, возможно, то же самое произошло бы и без него. Но в любом случае можно утверждать, что ни у одного другого человека большей заслуги в этом деле нет.
— То есть роль Руссо, например, была не столь значима?
— Руссо и Вольтер, как известно, друг друга ненавидели. Вольтер считал Руссо агентом озверения, призывавшим людей встать на четвереньки и бежать в лес. Я, кстати, не торопился бы выдвигать Вольтеру обвинения в подготовке почвы для грядущих революционных перемен, поскольку Руссо был идеологом революции в гораздо большей степени. Вспоминая известную цитату из Щедрина, я этот спор резюмирую так: Вольтер выступал за севрюжину с хреном, а Руссо — за конституцию [«Я сидел дома и, по обыкновению, не знал, что с собой делать. Чего-то хотелось: не то конституции, не то севрюжины с хреном, не то взять бы да ободрать кого-нибудь». — Прим. ред.].
Все человеческие недостатки Вольтера состоят в его хитрости, льстивости и проистекают из его центральной концепции: живи и давай жить другим. Я не считаю их сколько-нибудь существенным изъяном, равно как не кажется мне большим недостатком и развратность Екатерины II. Тридцать четыре года абсолютной власти — представьте, сколько она могла сделать зла за это время, но не сделала. Две казни пришлось на все ее царствование — были казнены Мирович и Пугачев. Но даже Пугачева она велела сначала обезглавить, а потом уже отрубить ему конечности, следуя идеологии Вольтера, согласно которой не надо никого особо мучить. И если императрица отводила душу с красавцами-офицерами, так и слава Богу: это самый легкий грех из тех, что она могла совершить. В такой страшной ситуации, когда у тебя целое море соблазнов, лучше совершать именно этот грех, чем любые другие.
— С нашей сегодняшней точки зрения это, в общем, частное дело.
— Но с религиозной точки зрения это все равно грех.
— Согласно расхожим представлениям, философы-просветители стояли у истоков Французской революции со всеми ее жестокостями, и в этом плане никакого принципиального различия между отдельными мыслителями, насколько я понимаю, обычно не проводится.
— Однако Вольтер с Руссо были очень разными людьми и повлияли на два противоположных аспекта Французской революции. Первый аспект — резкое увеличение масштабов террора. В Париже на 1794 год было, по-моему, сорок семь тюрем, и все они были забиты под завязку. Когда арестовали Андре Шенье, где-то его просто не смогли принять — не было мест. Конвоирам пришлось мотаться с ним ночью по Парижу в поисках тюрьмы, где есть свободные места. Производительность работы гильотины — примерно пятьдесят человек в день, дальше палач уставал. Но это одна сторона дела, связанная с Руссо. Второй же аспект, вольтеровский, заключается в том, что в революционных тюрьмах не было пыток. Гильотинирование было в революционной Франции неквалифицированной смертной казнью [квалифицированная предполагает разные виды казни, неквалифицированная — только один вид для всех преступлений, за которые может быть вынесен смертный приговор. — Прим. ред.]. Это не костер, это не так больно. Даже Робеспьеру не пришло в голову ввести в революционных тюрьмах пытки, а вместо гильотины — костер. XX век, к сожалению, очень сильно откатился в обратную сторону в обеих своих тоталитарных ветвях — коммунистической и национал-социалистической. Но какой-то период отдыха у человечества был — ужаснувшись всему этому, после Второй мировой войны люди вернулись к более человечным процедурам по меньшей мере на пятьдесят лет. Вольтер сделал все возможное, чтобы люди меньше резали друг друга, а если это все-таки происходит, то хотя бы по правилам и без причинения излишней боли. Поэтому его деятельность, на мой взгляд, заслуживает благодарности от всего человечества.
Тюрьма Святого Лазаря в Париже, 1794. Шарль Луи Мюллер. Musée de la Révolution française
— А в чем еще проявлялась вольтеровская широта взглядов?
— Еще Вольтер был очень брезглив: его физическая брезгливость отражена в одном из писем, где он просит Екатерину отменить обряд целования рук, поскольку священники зачастую весьма неопрятны. Вообще интересных нюансов довольно много — например, Вольтер выступал в роли защитника православия. Это не противоречило ни одной из его моральных установок: он не любит угнетающую церковь и готов вступиться за любого угнетенного. В Польше православная церковь находилась как раз в угнетенном положении, и Вольтер, исходя из своих взглядов, должен был встать на ее защиту. Он был искренне веротерпимым человеком, поэтому интересы угнетенного православного для него не менее дороги, чем интересы любого другого верующего или неверующего. Он мог бы критиковать православную церковь на территории России, где она находилась в другом положении, но Екатерина купировала подобные мотивы, говоря, что она собирает разных людей и ей важно, чтобы они обо всем договорились, чтобы никто никого не притеснял и не имел права вмешиваться в чужую жизнь, в чужую веру, угнетать кого-то по религиозным мотивам. На Россию Вольтер не сердится, поскольку понимает, что Екатерина думает и работает в том же направлении, что и он, и делает все от нее зависящее, поэтому дополнительно поощрять ее к этому не нужно.
— Современному читателю переписка Вольтера и Екатерины вряд ли покажется в первую очередь способом отстаивания прогрессивных идей — слишком много в ней прагматики, лукавства и взаимных славословий.
— Да, действительно, они использовали друг друга и получали взаимную выгоду, Екатерина — репутационную, Вольтер — материальную, прекрасно отдавая себе в этом отчет. Екатерина, разумеется, была достаточно умна, чтобы понимать преувеличенность лести Вольтера, а он был достаточно умен, чтобы понимать, что Екатерина это понимает, и продолжать свою риторическую игру. Но если вы прочитаете финал их переписки, последние аккорды, то увидите, что в конце Екатерина перестает отвечать, и Вольтер по-настоящему переживает. А потом, когда Екатерина узнает о его смерти (Вольтер скончался в весьма преклонном возрасте), она понимает, что из ее жизни ушло что-то очень важное и значительное. Они искренне любили друг друга, используя друг друга, и это прекрасно. Не стоит предаваться монизму мышления — было и то, и другое. Их прагматичное отношение друг к другу было совершенно открытым, понятным и не мешало взаимному уважению и взаимной любви.
— Однако ограничения абсолютной монархии при Екатерине так и не дождались...
— Влияние просветителей на конкретные аспекты ее правления — предмет для отдельного разговора. Если взять, к примеру, образовательные реформы, то Екатерина внимательно прислушивалась к французским мыслителям. Однако реформа государственного устройства не состоялась: императрица хотела ее провести, был Наказ «Комиссии о составлении проекта нового Уложения», но ничего не вышло. Но у нас нет оснований говорить о сознательной государственной политике, противоречившей просветительским принципам: такой политики просто не было, то одна война отвлекала, то другая... Зато смягчение нравов, несомненно, имело место. Дворяне из этой комиссии вопили: «Верните смертную казнь, верните пытки! Мы терпим от разбойников несносные мучения!» Но Екатерина не вернула.
— Из ваших комментариев я узнал, что письма она сочиняла не сама, но с помощью литературного секретаря, графа Андрея Шувалова — он, по всей видимости, существенно редактировал ее послания?
А. П. Шувалов
— Более того, среди писем к Вольтеру есть одно, подписанное именем самого Андрея Петровича: обычно он правил французский императрицы, но здесь не стал ничего редактировать (наверное, получил задание воспроизвести продиктованное дословно), и в результате вышло так, что послание с его подписью отражает интонацию Екатерины в большей степени, чем письма, подписанные ей самой. Сама же Екатерина, как подчеркивает Марк Алданов, писала одинаково плохо на всех языках, на каких умела писать. Александр Храповицкий, кабинет-секретарь императрицы, якобы переписывал ее русские драмы, но тут трудно сказать, какова в этих сочинениях доля его трудов и какова ее. С другой стороны, Фридрих II, еще один просвещенный правитель и покровитель Вольтера, а также кумир немецких националистов, презирал немецкий язык, немецкую литературу и писал литературные произведения только по-французски. Немку Екатерину русские националисты терпеть не могут, но она считала необходимым поощрять русскую литературу, и в том числе личным примером, сочиняя произведения на русском. Сама она писала или нет — не суть: важна ее подпись, важен статус.
— А что вы думаете о литературном наследии Вольтера в целом?
— Не могу сказать, что досконально с ним знаком. Я прочел «Генриаду» — мне это нужно было для подготовки нового издания «Россиады» Хераскова, в качестве фона для комментария. На мой взгляд, «Генриада» мертва, и примерно то же самое я могу сказать о стихах Вольтера: это функциональная поэзия. Очевидно, она имела большое эстетическое влияние на современников вплоть до Карамзина, который подчеркивал, что Вольтер писал прекрасными стихами — и поэтому если «Генриаду» переводят не прекрасными стихами, то получается неадекватный перевод. Однако «Генриада», на мой взгляд, не отвечает основной задаче эпоса, которой отвечает поэма Хераскова. Читатели любого эпического произведения прекрасно знают, чем все закончится: Одиссей доберется до Итаки и восстановится во власти, Эней победит Турна, Иван Грозный возьмет Казань, а Генрих IV — Париж, никаких исторических новостей тут нет. Однако повествование должно дойти до такой точки напряжения, когда читатель готов подумать: «Да, я знаю, что случится в конце, но не верю, что эпос может кончиться именно этим!». У Хераскова такое есть, а у Вольтера — нет. Петер Тирген, замечательный немецкий исследователь Хераскова, пишет, что Михаил Матвеевич заимствует у Вольтера ретардации [композиционный прием, состоящий в задержке повествования с помощью отступлений, описаний и т. п. — Прим. ред.] — да, но там больше просто нечего заимствовать, там только они и есть: Генрих IV идет к победе, один камешек на дороге подвернулся — он его отпихнул, потом второй, третий... Есть там и любовный камешек, как же иначе — французский эпос без любви невозможен. На мой взгляд, «Генриада», в отличие от «Россиады», недостаточно драматична.
Что касается лирики, то я перевел несколько посланий Вольтера для этого сборника, можете их прочитать, но, когда Бодлер называет вольтеровскую поэзию мертвой, с ним трудно поспорить. Однако у Вольтера есть и кое-что живое — во-первых, его театр, тоже стихотворный и, как мне кажется, совершенно замечательный. Я читал далеко не все его пьесы, но прочитанное меня восхитило, и я понимаю Сен-Ламбера, который писал: «Наши Корнель и Расин — великие гении, но Вольтер для нас, живых, значит больше». Во-вторых, жива, разумеется, философская проза Вольтера, тот же «Кандид» совершенно замечателен. Удачной оказалась сама идея наполнить добротный авантюрный роман с занимательной интригой, написанный в античной традиции, серьезным человеческим содержанием, которое построено на контрастах, когда достаточно напряженные шутки идут рядом с описаниями леденящих кровь ужасов. Поэтому театр и проза у Вольтера, безусловно, живые, а эпос и лирика, думаю, нет.
— Представить себе современного человека, читающего «Генриаду», не так уж просто.
— Я сейчас читаю Шаплена, который пользовался такой же репутацией, как у нас Тредиаковский: его произведения заставляли читать в качестве наказания. Дело в том, что литература XVIII века столкнулась с глубоким кризисом: грубо говоря, и эпос, и ода — скучные для нас жанры, а стряхивать с них пыль — довольно серьезное занятие. Нужно долго себя настраивать, чтобы просто почувствовать эту энергию:
Хотя всегдашними снегами
Покрыта северна страна,
Где мерзлыми борей крылами
Твои взвевает знамена;
Но бог меж льдистыми горами
Велик своими чудесами:
Там Лена чистой быстриной,
Как Нил, народы напояет
И бреги наконец теряет,
Сравнившись морю шириной.
Здесь у Ломоносова совершенно замечательная энергетика, но попробуй до нее доберись. Причем зачастую в среднестатистических произведениях той эпохи она вообще отсутствовала, и люди чувствовали это: так возник запрос на какую-то другую энергетику, что и привело в результате к колоссальной литературной революции рубежа XVIII-XIX веков.
Алексей Любжин. Фото из личного архива
— Помимо вашего небольшого технического предисловия, в книге есть еще три вводные статьи, написанные вашими коллегами и посвященные разным контекстам переписки. Не могли бы вы в двух словах рассказать, о чем они и для чего нужны?
— Мне самому было очень лень писать тематическое предисловие, которое свелось бы к снятию сливок с переписки или, точнее, к перебору ее обертонов. Просвещенный читатель может сделать это самостоятельно: вся необходимая информация о письмах Екатерины и Вольтера в основном содержится в них самих. Мне же хотелось вместо этого сделать комплексную подсветку переписки. Например, я включил в книгу довольно много газетного материала: Екатерина и Вольтер активно читали и обсуждали газеты, и мне хотелось проиллюстрировать их роль в рамках борьбы за умы или, если угодно, идеологической борьбы того времени. Они ругают «Кельнскую газету» — пусть читатель прочтет несколько заметок из нее и поймет, какая там была тональность, какая манера подачи фактов. Подача фактов в изданиях того времени разнилась, она могла быть как аналитической, так и грубо фактологической. Есть занятные закономерности: например, если газета выходила на французском языке, то она заведомо больше сосредоточена на внешней повестке, а если на английском или итальянском, то на внутренней — я просматривал одну лондонскую газету и мало что смог оттуда извлечь. Зато в тосканской газете, например, иногда попадаются заметки о путешествиях разного рода интересных русских лиц с разного рода интересными целями, связанными с войной. Думаю, нашим историкам следует обратить внимание на этот источник, он может оказаться чрезвычайно ценным. В частности, только из газет я узнал, что о Паскале Паоли, предводителе корсиканского восстания против французов, ходили слухи, будто он должен поступить на русскую службу — такое как раз во французских газетах можно найти, не в итальянских.
Сергей Владимирович Волков по моей просьбе написал статью об общеполитическом контексте переписки и в частности о тех аспектах, которые сейчас малоизвестны. Мы знаем о войне России с Турцией, но был еще польский фон, курляндский фон... Мне самому непросто было выуживать в газетах заметки об этом, я и так замучился с отождествлением географических названий, особенно польских... Допустим, французские или испанские газеты приводят некие комбинации латинских букв — и попробуй определи, каким современным польским топонимам они соответствуют. Поэтому Сергей Владимирович написал в том числе о Польше.
Еще Вольтер с Екатериной обсуждали естественно-научную проблематику — например, Россию как родину мамонтов. Об этом контексте написал Георгий Юрьевич Любарский.
— То есть расхожая шутка про родину слонов возникла не на пустом месте?
— Насчет мамонтов обсуждалось вполне всерьез, а от слонов в XVIII веке их не очень отличали. Требовалось совершить интеллектуальное усилие, чтобы понять, что слон — одно, а мамонт — другое. Георгий Юрьевич об этом написал, в основном о сибирских мамонтах. И еще в переписке выделяются две довольно мощные темы, которые оказались неожиданно актуальными во время подготовки издания: прививание от оспы, т. е. вакцинация, и борьба с чумой, т. е. карантин. Пока готовилась книга, мы все это переживали на собственном опыте. Об этом контексте написал статью Иван Сергеевич Селиванов, мой ученик по Университету Дмитрия Пожарского. Такая подсветка должна не столько воссоздать биографический фон, понятный из самих писем, сколько подсветить обсуждавшиеся авторами темы, историю их интеллектуальной жизни.
— Есть ли у вас в работе какие-нибудь похожие проекты?
— Мне бы хотелось сделать серию под названием «Забытые кумиры» или «Забытые властители дум». Туда должен войти упоминавшийся выше Фридрих II — я подготовил для издательства Университета Дмитрия Пожарского сборник его философских работ, переводы с комментариями. Вероятно, многим будет интересно узнать мнение Фридриха о Карле XII: что думал один очень крупный полководец о другом очень крупном полководце. Он писал, в частности, о том, как на Карла повлиял Квинт Курций Руф, автор «Истории Александра Великого Македонского» — то есть по сути о том, что не жизнь влияет на литературу, а литература на жизнь. Очень интересно сказанное Фридрихом о Шекспире и Гете: он их ругает последними словами, возмущаясь дурновкусием германского общества, которое клюет на таких червячков.
— Насколько я помню, как раз они в конце XVIII столетия стали главными авторитетами для немецких литераторов — наряду с Сервантесом.
— Сервантеса Фридрих не упоминает, хотя было бы интересно узнать, что он о нем думал: возможно, его он оценил бы гораздо выше. Шекспир же в глазах Фридриха — безвкусица, как можно мешать всяких там могильщиков с королями?
Чрезвычайно интересен трактат Фридриха «Анти-Макиавелли», причем я сделал то, чего сами немцы не делали: сравнил три версии текста, авторскую и две вольтеровских (одна с более глубокой переработкой, другая — с менее глубокой). Сперва книга была очень плоха, и весьма любопытно посмотреть, как Вольтер из очень плохой книги делает довольно хорошую, что именно он выбрасывает, что добавляет, как переписывает текст и меняет формулировки. Этого никто никогда в Германии не делал. Изначально «Анти-Макиавелли» издавался вместе с «Государем» Макиавелли на французском — его я тоже перевел, сохранив примечания к французскому переводу. Таким образом, современный читатель получит примерно то же, что и читатель XVIII века, чего другие издания «Анти-Макиавелли» не дают. Амело де ла Уссе, переводчик «Государя», снабдил его примечаниями, доказывающими, что у Макиавелли нет ничего такого, чего нельзя найти у римских историков, у Тацита или у Тита Ливия: занятно, что читатель XVIII века все это видел и понимал, а современные читатели такой возможности лишены.