Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
— Михаил Викторович! Прежде всего, чем, кроме временных рамок отбора текстов, ваше собрание отличается от привычных антологий поэтической пушкинианы?
— Обычно смысл новейших антологий — собрать яркие, оригинальные, необычные интерпретации образа Пушкина в русской поэзии. У меня цель совершенно иная. Меня интересует не качество текстов, а просто все, что было написано в стихах по поводу Пушкина при его жизни. Качество текста меня, кстати, не интересует и в посмертной пушкиниане. Мне в равной степени может быть интересен и Генрих Сапгир, и малоизвестная тверская поэтесса, которая съездила на пушкинский праздник в Берново и что-то там сочинила. Я ведь по одной из своих специальностей фольклорист, поэтому для меня тексты, отражающие массовое сознание, очень важны. Составителей антологий интересуют прежде всего крупные поэтические имена, я же как ученый не могу пройти мимо второстепенных и даже третьестепенных авторов. В этом смысле мы скачем вразнос, впряженные в одну телегу.
Вы наверняка знаете собрание «Пушкин в прижизненной критике», изданное Пушкинским Домом (2001–2008). Это четыре толстенных тома, где помещены всякие вяки и гавки в адрес Александра Сергеевича. Пушкин, естественно, не на все это отгавкивался, а многого, видимо, и не знал. Но для специалиста это очень ценный и важный справочник. Вот точно так же должно выглядеть и мое собрание: «Пушкин в прижизненных стихах о нем». По объему это будет один том, листов тридцать печатных, с текстами и научным аппаратом, конечно. Сейчас эти стихи разбросаны тут и там, а я подготовил их свод.
— Всего один том? Но сколько тогда «единиц хранения» в вашем собрании? Насколько мне известно, одних только стихотворных откликов на смерть поэта, написанных в одном только 1837 году (а они тоже входят в прижизненную пушкиниану!), зафиксировано около 60.
— Если быть точным — 61. В статье «Смерть Пушкина в стихах его современников» (1989) я указал и общую цифру: 205 текстов. В работе «Пушкинский проект Генриха Сапгира» (2009) я говорю уже о 271 стихотворении. Собрание все время пополняется, но в последние годы я даже не пересчитываю, сколько там набралось. Думаю, что около 300 произведений, и это невероятно много! Мне приходилось собирать своды подобных текстов, прижизненных и некрологических, о самых разных лицах: о поэте Николае Львове, в соавторстве — о Михаиле Салтыкове (Н. Щедрине). Существует аналогичный свод о Федоре Достоевском. Но ни один из них и близко не подходит к пушкинским показателям.
— Около трехсот! Но первым из прижизненных стихотворений приходит на память не что иное, как «Смерть поэта» Лермонтова — существуют ли сопоставимые с ним тексты? Или так: можно ли выделить среди этих трех сотен топ-5 или топ-10 самых главных?
— А главные — это какие? Которые лучше качеством? Или более знамениты? Почему та же «Смерть поэта» — из числа «главных»? Когда я преподавал русскую литературу первой трети XIX века, то всегда читал финальный фрагмент этого произведения:
А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Даже если оставить в стороне, что такое «известная подлость» надменных потомков — а она сегодня определенно требует пояснений, — то нужно ли считать столь же подлыми и представителей тех родов, которые обижены «игрою счастия»? Если да, то, получается, им просто не повезло, хотя вообще-то они такие же «Свободы, Гения и Славы палачи» — так, что ли? Между прочим, среди обиженных был и род Пушкиных.
Стихи Лермонтова достаточно путаные и неточные. Это мы со школы затвердили: «Смерть поэта», «Смерть поэта»! А все значение этой пьесы в том, что автор первым сказал в стихах, что был заговор против Пушкина. Никто, конечно, не имел в виду смертоубийства, но отравить ему существование хотелось, а еще больше хотелось поразвлечься, ведь неприятности ближнего всегда доставляют массу удовольствия. Но чего стоит одно лишь сравнение Пушкина с Ленским:
…взят могилой,
Как тот певец, неведомый, но милый,
Добыча ревности глухой,
Воспетый им с такою чудной силой,
Сраженный, как и он, безжалостной рукой.
Пушкин — Ленский? Да Александр Сергеевич в гробу перевернулся бы, услыхав о себе такое! А там еще много всего сказано.
В общем, списка главных или, как теперь говорят, «ключевых текстов» вы от меня не ждите. Сам этот подход провоцирует масскультное отношение к Пушкину. Никаких шедевров пушкинианы, по-моему, вообще не существует. Есть удачные стихи, но гораздо больше неудачных. Есть злые и меткие пародии и эпиграммы, но гораздо больше плоских и несмешных. Хорошие стихи к Пушкину писали князь Петр Вяземский, Антон Дельвиг, Николай Языков. Восторженные, но, в общем, средние — Федор и Сергей Глинки.
Михаил Строганов. Фото из личного архива
— Но если так, то в чем же тогда ценность именно прижизненной пушкинианы? Не дискредитирует ли ее слава все той же «Смерти поэта» (неважно, насколько эти стихи путаные)?
— Я же сказал, что качество стихов меня не интересует. Ценность же именно прижизненных стихов о Пушкине в том, что он мог их учитывать и отвечать на них, а все остальное — просто лирика. На многие тексты он действительно отвечал, из чего порой получался интересный диалог. Так, например, вышло с Павлом Катениным, который в 1828 году посвятил поэту свою «Старую быль» (1828), сопроводив ее посланием «А. С. Пушкину». В «Старой были» описывается, как на брачном пире князя Владимира и цареградской царевны Анны певец-грек пропел князю до такой степени льстивую песнь, что собиравшийся с ним состязаться русский певец почел за лучшее промолчать — так льстить он не умел. Юрий Тынянов в своих «Архаистах и новаторах» (1929) показал, что это несостоявшееся соревнование двух певцов содержало намек на ложно понятую Катениным позицию Пушкина по отношению к Николаю I, отраженную в знаменитых «Стансах» (1826) и ходившем в списках послании «Друзьям» (1828). Павел Александрович счел позицию Александра Сергеевича сервильной, а тот написал весьма ироничный и едкий «Ответ Катенину». Впрочем, эта история хорошо изучена, не будем вдаваться в подробности.
Подчеркну вот какой момент: Пушкин отвечал, когда находил серьезного соперника, когда он чувствовал, что стихи приличные и выражают сильную точку зрения, но эта точка зрения отличается от его собственной и нуждается в корректировке. Выраженная в приличных стихах, она обязательно повлияет на читателя, причем не в пользу Пушкина. В этом смысле показателен его ответ костромской девице Анне Готовцовой, куда менее известной, чем Катенин, но зато обвинявшей адресата в несправедливом приговоре женщинам, который был вынесен в одноименном отрывке из IV главы «Евгения Онегина» («Женщины»). Этот отрывок, кстати, в окончательный текст романа не вошел, но все-таки был напечатан в «Московском вестнике» в октябре 1827 года.
Позвольте пояснить мою мысль на более близком по времени примере. Возьмем стихи Ахматовой «Смуглый отрок бродил по аллеям...» (1911). Это точно не самая сильная вещь у Анны Андреевны. Но я думаю, что Пушкин обязательно бы на нее отреагировал, а вот на позднее и, пожалуй, более сильное стихотворение «Пушкин» («Кто знает, что такое слава...», 1943) он бы реагировать не стал. Разговор опять же не о качестве. Просто Пушкина от «Смуглого отрока...» наверняка бы покоробило, потому что он там совершенно статуарный, парадный, он — памятник, хотя речь идет всего лишь о лицеисте. Ответил же он Дельвигу на оду, где тот своего 15-летнего друга сравнил с лебедем-Горацием (и, кстати, по умолчанию — с Державиным), назвал «бессмертным» и усадил на Олимп. А ведь эта ода — вообще первое произведение поэтической пушкинианы. Можно было бы скромно промолчать в ответ. Или поблагодарить.
— По поводу Ахматовой вы, пожалуй, правы. У нее в стихах фигурирует треуголка! А как мы помним из романа упомянутого вами Тынянова, это был элемент парадной формы, по будням же лицеисты носили суконные фуражки. Даже бронзовый царскосельский Пушкин-лицеист изображен с фуражкой, лежащей рядом с ним на скамейке... Но все-таки: чем еще, помимо изучения поэтического диалога, ценны прижизненные стихи о поэте?
— Посмертная пушкиниана чем дальше, тем больше становится «хвалильной», а не «ругацкой». Для меня же как исследователя куда интереснее критики Пушкина, чем соглашатели. Критики, жившие в то время, особенно остро видели, что было у поэта ново, и именно новое не понимали и не принимали. Но реагировали на него безошибочно. Их от этого корячит, топорщит, и они нам это показывают. Вспомним Николая Полевого, который переписал в обратном порядке посвящение к «Евгению Онегину», адресованное Плетневу:
Вот сердца горестных замет,
Ума холодных наблюдений,
Незрелых и увядших лет,
Бессонниц, легких вдохновений
Небрежный плод. Моих забав,
Простонародных, идеальных,
Полусмешных, полупечальных —
Прими собранье пестрых глав…
И так далее. Явно же Полевой таким образом пытался обнаружить некую специфику пушкинского текста. Значит ли это, что поэт плохо или пусто писал: дескать, хоть с конца читай, хоть с начала — все едино? Для исследователей такие вопросы очень интересны, тем более в русле литературной традиции. Ведь прием Полевого потом повторил Дмитрий Минаев — в 1863 году он переписал задом наперед сразу два стихотворения Фета: «Уснуло озеро; безмолвен черный лес...» и «В долгие ночи, как вежды на сон не сомкнуты...» Михаил Гаспаров называл эту форму «палиндромом» и расценивал как пародийную — с установкой раскрыть бессодержательность и бессвязность оригинала... Поэт-царксосел Всеволод Рождественский в книге «Жизнь слова» (1977) вспоминал, как Сергей Есенин читал задом наперед стихотворение Вадима Шершеневича «Динамас статики», чтобы показать пустоту имажинизма, от которого сам как раз только что отошел.
Или вот критические стихи неизвестного автора, напечатанные в 1831 году в журнале «Телескоп» — Борис Вадецкий в романе «Глинка» (1950–1954) припишет их потом Нестору Кукольнику:
И Пушкин стал нам скучен,
И Пушкин надоел,
И стих его не звучен.
И гений охладел.
«Бориса Годунова»
Он выпустил в народ:
Убогая обнова —
Увы! — на новый год!
Непочтительно? Бесцеремонно? Да. Но сама по себе реакция очень точная. «Борис Годунов» был для своего времени поистине авангардной вещью. Театр с ней до сих пор, в общем-то, не справился, но, как знать, — может, она и в самом деле не очень удачна в смысле сценичности и драматизма.
Михаил Строганов. Фото из личного архива
— В одной из первых антологий поэтической пушкинианы Владимир Каллаш поделил весь собранный материал на восемь блоков, причем два из них пришлись на стихи 1815–1837 годов: собственно 1815–1837-й и 1837-й после смерти поэта. Еще два блока составили стихи 1880 и 1887 годов, связанные соответственно с открытием памятника Пушкину в Москве и с 50-летием со дня его гибели. Но ведь антология Каллаша вышла в 1899 году! Сколько же тогда периодов следует выделять в поэтической пушкиниане сегодня?
— Я не вижу смысла дробить стихи о Пушкине на мелкие периоды. По большому счету их всего три. Первый понятен: 1815–1837-й, он для меня самый интересный. В нем много и восторженного, и злого, но в любом случае все произведения тех лет отличает очень живое отношение к Пушкину.
Затем был второй период, глухой: 1838–1898-й, когда отношение к поэту не отличалось заинтересованностью, а «печной горшок» был народу дороже, ведь он «пищу в нем себе варил». Конечно, следует отметить всплеск внимания к Пушкину, связанный с открытием памятника на Страстной площади, но все же подлинный интерес вернулся к нему только в 1890-х, с появлением декадентов и символистов.
А далее, на мой взгляд, начинается один большой «полосатый» период: с 1899-го и по наши дни. Дежурные юбилейные всплески по-прежнему случаются, особенно сильные пришлись на 1937-й и 1999 год. Однако в остальное время сохраняется в целом спокойное отношение к Александру Сергеевичу, он воспринимается как своего рода культурное убежище — такова определяющая черта «полосатого» периода. К Пушкину обращаются или поэты старой закалки, или авангардисты, которые не желают идти в ногу со временем — например, Тимур Кибиров.
— Всего три периода? Но как же быть с раннесоветским Пушкиным — пусть не у Демьяна Бедного, но хотя бы у Маяковского и Багрицкого? С фронтовым Пушкиным? С оттепельным? С Пушкиным Дмитрия Александровича Пригова, наконец?
— В сущности, Пригов относился к Пушкину так же, как Маяковский, принципиальной разницы тут нет: существует канонизированный образ, и я должен его разбивать. Причем это лишь самые явные примеры, но ведь то же самое было и у Цветаевой, и у Бориса Леонидовича! Уже в одной только строчке Пастернака «И прислушивался сфинкс к Сахаре» с этой ее скрежещущей звукописью слышится разбивание сфинкса в песок, а заодно и шелест осыпи. 100-летний юбилей был присвоением Пушкина государством, и с тех пор ничего не изменилось. Возьмем строки Эдуарда Багрицкого: «Я мстил за Пушкина за перекопом, / Я Пушкина через Урал пронес, / Я с Пушкиным шатался по окопам, / Покрытый вшами, голоден и бос...» Дело даже не в том, что Багрицкий ничего подобного не совершал. Главное здесь — это разбивание статуи поэта-командора, образа, созданного в 1899 году. Но Сталин в 1937 году этот канон подтвердил, сделав его совсем уже железобетонным, а дальше ничего другого не оставалось, кроме как разбивать его — по крайней мере, в той поэзии, которая желает оставаться свободным авторским волеизъявлением. Да, конечно, разница в приемах, используемых для решения задачи, есть, но сама задача остается неизменной. И это еще одна причина, по которой меня в первую очередь интересуют прижизненные стихи о Пушкине: тогда к нему относились как к живому, пытались его чему-то научить, уколоть, обидеть, вызвать на диалог — в общем, делали что угодно, но не сражались с безответным памятником.
— Если в истории пушкинианы всего три периода, то сколько тогда можно обозначить путей ее развития? Может быть, их больше?
— Нет, их вообще два. Современники воспринимали поэта в первую очередь как человека, как личность, зачастую лично знакомую, — я нарочно использую два слова с одним корнем. Это первый, биографический путь. Сюда же относятся тексты, которые я бы назвал краеведческими. Они посвящены жизни Пушкина в тех или иных регионах и именно для этих регионов актуальны прежде всего, что в ряде случаев не отменяет их поэтических достоинств.
С течением лет биографическое, личностное отношение к Пушкину становится все более проблематичным: последующие поэты получают сведения о жизни Александра Сергеевича из вторых, а то и из третьих рук. В результате ее ключевые эпизоды, обрастая массой стихотворных истолкований, становятся мифологемами.
Но если первозданное восприятие Пушкина как личности все более затрудняется и заменяется вторичным, олитературенным, то опыт чтения пушкинских текстов продолжает оставаться живым и непосредственным. Современные авторы знают Пушкина-поэта настолько хорошо, что Генрих Сапгир, например, не просто дописывал его черновики, но по сути сочинял поверх них свои собственные стихи, а Тимур Кибиров из мозаики пушкинских стихотворных фрагментов выстроил собственную концепцию русской жизни в поэмах «Послание к Л. Рубинштейну» и «Сортиры».
Такой путь можно определить, перефразируя Твардовского, словами «за текстом — текст». Для поэтов-постмодернистов он вполне естественный и едва ли не единственно возможный. Но тот же Николай Полевой с его пародией на посвящение к «Евгению Онегину» шел как раз вторым, литературным путем. Впрочем, первый, биографический путь до конца пока тоже не пройден: почитайте, например, роман «Александр Пушкин» Валентина Штубова (2008).
Михаил Строганов. Фото из личного архива
— Хорошо, но позвольте тогда все же вернуться к вопросу о качестве стихов: пускай оно не интересует ученого, но читатель — совсем другое дело. Если невозможно перечислить «ключевые тексты», то нельзя ли хотя бы сказать, при каких условиях получаются действительно хорошие стихи о Пушкине?
— Любая поэзия становится поэзией, когда автор говорит о себе, а не о Пушкине, Лягушкине или о ком-нибудь еще. Поэтическая пушкиниана интересна не тем, что она открывает нам нечто в великом поэте. Она интересна тем, что резонирует, прости господи, с какими-то «струнами нашей души», что мы узнаем в ней свои собственные чувства и переживания. Ведь и поэзия самого Пушкина интересна нам именно этим.
— Но разве писать стихи о Пушкине — не разновидность некоего высокого самоотречения, не шаг в сторону от себя любимого?
— Давайте вспомнил Давида Самойлова, который даже причислял себя к поздней пушкинской плеяде. Возьмем его известное стихотворение «Пестель, Поэт и Анна». Разве это стихи о Пушкине в кишиневской ссылке? Да ничуть. Самойлов пишет о себе — о той внутренней свободе, которую его поколение обрело в ходе Великой Отечественной войны. И кстати, это снова разбивание статуи командора, а конкретно — образа Пушкина-декабриста, который в советские годы активно вдалбливался всем в головы.
Чем убедительнее рассказ о себе, тем ярче получается и образ Пушкина. Яркие стихи получаются, если автор сумел ярко выразить свою личность. А если не получаются, то какая разница — Пушкин, не Пушкин?
— Позвольте задать вам чисто технический вопрос: как следует собирать стихи о Пушкине — и в особенности сегодня, с учетом необозримых ресурсов сети?
— Ну, собирать нужно вообще все. И когда собираешь, не надо сразу сортировать: не получится, поскольку правильная сортировка может начаться лишь тогда, когда собрано все или почти все. Вы, когда ходите в лес по грибы, не сортируете их сразу же: одни в одну корзину, другие в другую. Вы ведь не знаете, сколько чего наберете. Опытному грибнику хотя бы известно, в каком лесу какой гриб растет. Но ни один историк литературы никогда не знает заранее, сколько и чего он наберет у данного автора, а если бы знал, то мог бы ничего и не изучать. Помимо того, что вы перечислили, нужно собирать и стихи-переделки. Помню, в 1980-х годах, на конференции в Государственном музее А. С. Пушкина, один докладчик критиковал работы Юрия Тынянова, и кто-то из слушателей вслух прокомментировал его выступление: «Как недогадлива Тыняня». А в 1990-е, когда в России были перебои даже с водкой и в ход пошел спирт Royal, Вадим Эразмович Вацуро, увидев на столе в гостях графин с разведенным спиртом, процитировал пушкинские стихи, написанные в альбом Анны Керн:
Когда стройна и светлоока
Передо мной стоит она,
Я мыслю: в день Ильи-пророка
Она была разведена.
Так что и фольклор надо собирать, и такие вот применения лирики поэта, даже с учетом того, что первые две строчки приведенного четверостишия — цитата из «Портрета» Андрея Подолинского (1828).
— То есть охват должен быть предельно широким. О стихах с пушкинскими цитатами или реминисценциями даже не спрашиваю, но спрошу вот о чем. Есть стихи, где наше все прямо не называется, но как будто присутствует, причем иногда совершенно неуловимо, как, например, в знаменитых «Стихах о русской поэзии» Осипа Мандельштама. Пушкина там нет, но современные исследователи смогли отыскать его в самом умолчании. Как быть с такими текстами?
— Когда автор хочет, чтобы в его стихах был узнан Пушкин, он вполне определенно дает читателю это понять — как тот же Кибиров. Но если в «Стихах о русской поэзии» Мандельштама нет прямого указания на Пушкина, значит, он в них отсутствует и не нужно его там искать. Когда же вдруг появляются невольные переклички с Пушкиным или отсылки к нему, которых сам автор не планировал, необходимо зафиксировать это в комментариях, но вводить само стихотворение в круг поэтической пушкинианы не стоит. Раз этого не было в голове у автора, то и мы не должны себе этим голову забивать, да к тому же на самом Пушкине это никак не отразится. Подчеркну еще раз: прижизненные стихи о нем имеют огромное значение не потому, что они хороши, а потому, что поэт мог их учитывать в своей работе. А вся посмертная пушкиниана имеет значение только как стихи: некоторые из них — высокая поэзия, другие же относятся к массовой культуре. Первые стоит читать, хотя, повторюсь, они говорят не о Пушкине, а об их авторе и о нас самих. Вторые стоит учитывать, но и по ним следует судить не о Пушкине, а о том обществе, в котором они появились. Хороших стихов мало. Плохих — много. Ну и что? Плохих платьев тоже гораздо больше, чем хороших, но трагедии из этого никто не делает.
— Вы столько лет собираете прижизненную пушкиниану и четко представляете, как должна выглядеть составленная вами антология, однако ее издание по-прежнему дело будущего. Почему? Может быть, есть надежда выпустить его в следующем году, к 225-летию со дня рождения Пушкина?
— Я до сих пор не выпустил своего собрания просто потому, что не нашел издателя. Для широкого читателя это на самом деле не шибко интересно, интересно для специалистов. Тираж, конечно, предполагается ограниченный, но будет ли это выгодно издателю? Время от времени я начинаю его искать, а потом забываю об этом. Тут все просто: если мне чего-то не заказывают или не просят сделать, то я этого и не делаю. Мои знакомые знают, что у меня есть такая коллекция. Если издатель найдется, я буду счастлив, и тем более здорово было бы выпустить книгу к 225-летнему юбилею Пушкина. Нет? Ну что тут поделаешь. Просить грант? Это значило бы себя обязать и загнать в какие-то рамки — не хочу играть в подобные игры.