«Критики упрекали Сологуба в садистических безумствах»
Федор Сологуб дает прекрасный материал для психоанализа, настолько благодатный, что даже странно, что никто из психоаналитиков не изучал его творчество с пристрастием. Поразительная вещь: Сологуб работает над «Тяжелыми снами» тогда же, когда Фрейд пишет свое «Толкование сновидений». Несмотря на разность подходов, научного и художественного, проблематика у них одна и та же. Фрейд смотрит на подсознание как врач (в России в то время был принят термин «бессознательное»), а Сологуб как художник работает с аналогичным материалом. Интересно, что первые переводы Сологуба были сделаны именно на немецкий язык, в их числе один из самых любопытных с точки зрения психоанализа рассказов «Тени», которым он заявил о себе в литературе. Эта тема имеет право на существование. Сожалею, что Александр Эткинд обошел Сологуба в своей замечательной монографии «Эрос невозможного», лично мне не хватает в ней сологубовской главы.
Сологуб вполне сознательно работал со своим психологическим материалом, но вряд ли можно говорить о каком-то научном интересе, хотя в его библиотеке имелись книги по психологии и психиатрии. Увлечение этой областью было общим веянием эпохи. Сологуб создавал в своем творчестве деструктивные и патологические образы, сублимировал собственные комплексы, иногда это принимало гипертрофированные формы и казалось современникам искусственным. Но это был его материал, благодаря которому он стал писателем и поэтом. Именно собственные комплексы и страхи помогли Сологубу: он не только пытался художественно осмыслить определенные проблемы, но и контекстуализировать их. Его любимым писателем с юных лет был Достоевский. Романы Достоевского он рассматривал как «миф», источник для нового творчества: «Если могут быть романы и драмы из жизни исторических деятелей, то могут быть романы и драмы о Раскольникове, о Евгении Онегине и о всех этих, которые так близки к нам, что мы порою можем рассказать о них и такие подробности, которых не имел в виду их создатель» (письма к А. Измайлову, 1912).
Некоторых современников шокировало то, о чем писал Сологуб, его проблематика (убийства, детские самоубийства, инцест и т. п.), но далеко не всех. Эпоха была такая, что, в общем, было трудно кого-то чем-то удивить. Если мы посмотрим на критические отзывы, то увидим, что на сто отрицательных будет столько же положительных. Одни видели в писателе нравственного урода, отождествляли его с Передоновым, а другие — великого художника, впервые обратившего внимание на табуированные области «застенной», внутренней жизни. Впрочем, здесь следует быть очень осторожными: всякий раз, когда мы пытаемся объяснять художественное творчество исходя из биографии, мы невольно схематизируем и упрощаем произведение. Но случай Сологуба уникален тем, что обойти биографические аспекты его творчества невозможно. Он был человеком с пограничной психикой, сформировавшейся в детстве. Мать секла его с ранних лет — что называется, «во славу Божию», пытаясь воспитать как истинного христианина, приучить к страданию. Она секла его, когда он был уже учителем, а после ее смерти — секла сестра, и он был уже инспектором, об этом остались автобиографические записи. Конечно, многие тогда жили в нищете и в атмосфере насилия, но далеко не все выходцы из «низовой» среды несли свое прошлое как крест всю жизнь. В связи с этим вспоминается фрагмент из переписки Андрея Белого и Иванова-Разумника. После смерти Сологуба в декабре 1927 года Иванов-Разумник разбирал сологубовский архив перед передачей его в Пушкинский Дом. Андрей Белый был потрясен тем, что узнал от Иванова-Разумника: потрясенный, он писал ему, что если бы знал обо всем при жизни Сологуба, то «рвался бы к нему с иррациональным сердечным плачем, чтобы хоть чем-нибудь отогреть эту неотогретую жизнь». «Стоя над этим страшным случаем, в котором силы добра и зла так сплетены, что и не расплетешь, — не знаешь, чему содрогаться: силе ли зла <…> или силе добра». Сологуб потерял отца в четыре года, и это стало настоящей трагедией, он хорошо его помнил, а отношения с матерью были очень напряженными. Нельзя сказать, что он ее не любил, но там превалировали другие чувства. Она воплощала агрессивную жестокую силу жизни. Он должен был сопротивляться, но был сломлен. Садомазохистский комплекс, который сформировался в детстве из-за жестокости матери, определил и личность Сологуба, и суть его творчества. Критики упрекали писателя в садистических безумствах, особое внимание в статьях уделяли брутальным сценам из его романов и рассказов («при виде розог или побоев герои Сологуба захлебываются от садического восторга»). На самом деле это была сублимация комплекса, который в некотором смысле стал для него источником творчества.
Долгое время говорить об этой стороне личности Сологуба было невозможно. Существовали цензурные запреты, многие биографические материалы были попросту неизвестны. У меня был очень интересный опыт. В 1991 году в Бергамо состоялась первая конференция, посвященная Сологубу. Я как раз недавно пришла работать в Пушкинский Дом, знатоков творчества Сологуба на тот момент почти не было, его архив еще только начинали разрабатывать. Мне повезло, я вытащила счастливый билет. Так вот, в Бергамо один из участников прочел доклад о педагогических взглядах Сологуба, он рассказывал в основном о том, как Сологуб обожал детей — настоящий гуманист! Именно так подавалась тема: односторонне, в духе советского стереотипа. Наверное, я повела себя не очень корректно, но решилась процитировать некоторые документы, обнаруженные в архиве. Один из них — тетрадь, где напротив фамилий учеников ясным учительским почерком Сологуба записано, сколько розог получил каждый ученик за месяц. Плюс его замечательный трактат о телесных наказаниях, где он пишет о том, что детей надо сечь везде: в школе, дома, на улице, в участке и т. д. На полях этого трактата маргиналии: «так поступала моя мать», а далее о том, что он испытывал во время сечения и как сечь правильно. Эти примеры произвели эффект разорвавшейся бомбы. Мы можем изобретать разные теории или следовать стереотипам, но иногда одна подпись под документом или исписанный клочок бумаги из архива способны перечеркнуть все наши построения и гипотезы.
«„Мелкий бес” — одна из визитных карточек эпохи»
В поэтике Сологуба для меня интереснее всего постоянный протагонист, личность, в которой много автобиографического. Герой его прозы, да и лирики, — это и есть его индивидуальная авторская мифологема. Он все время говорит о себе: учитель Логин в «Тяжелых снах», Передонов в «Мелком бесе», Триродов в «Творимой легенде» (сологубовский афоризм: «неистощимая тема — о себе»). Это и есть главная его мифологема, и она не так проста, как может показаться.
Обложки англоязычних изданий романа «Мелкий бес»
Фото: sologub.web.unc.edu
Роман «Мелкий бес» — одна из визитных карточек эпохи, он всегда будет рассказывать и о провинциальной России 1880-х, и о нашем времени, обо всех нас. Когда-то я подготовила издание этого романа в «Литературных памятниках», с тех пор прошло более десяти лет, вышло немало замечательных статей о «Мелком бесе». Сегодня можно было бы существенно обновить и дополнить справочный аппарат этого издания, а текст романа — он вечный. В прошлом году «Новое литературное обозрение» выпустило том разысканий и материалов о Сологубе, через какое-то время мне написали из издательства, что меня разыскивает читатель. Дмитрий Александрович Касаткин представился праправнуком Анны Ивановы Пульхеровой, дочери протоиерея Великолукского собора, она послужила прототипом Людмилочки Рутиловой. Я очень ему благодарна за то, что он рассказал мне о Пульхеровых: новые материалы — новые мысли. Разве я могла подумать, что такое случится.
«Сологуб и Чеботаревская могли бежать»
Февральскую революцию многие приняли восторженно, и Сологуб тоже, октябрьский переворот он воспринял как кошмар. Уникальность позиции Сологуба заключается в том, что он вышел из самых низов (мать — кухарка, отец — портной) и, казалось бы, должен выступать на стороне тех, кто поддержал большевиков и советскую власть. Но он сразу же выразил свой протест. В первые же дни вместе с Чеботаревской они написали статью «Кто же они», в которой назвали Ленина и Троцкого «проходимцами и честолюбцами», ведущими Россию на край пропасти. В ноябре такое еще было возможно. Для Сологуба большевистский режим стал символом гибели культуры, он слишком хорошо знал ту среду, из которой вышел, и не имел никаких иллюзий на счет пролетарской революции и обещанного светлого будущего, он не верил, что с помощью революций можно изменить человеческую природу. Первое время Сологуб надеялся, что большевики не удержатся у власти. До разгона Учредительного собрания у многих еще оставались надежды. Впрочем, все видели, что начинается террор над интеллигенцией. Сологуб был одним из первых, кто заговорил о гибели культуры. Он пишет очень откровенные стихи и статьи, в которых резко высказывается о происходящем: «Мы поспешили сравнить нашу революцию с Великой французской»... Начиная с 1918 года для него существовала только одна проблема: уехать. Сологуб писал письма Ленину, Троцкому, Луначарскому с просьбой разрешить ему вместе с женой временно выехать за границу для поправки здоровья и устройства заработка, но им постоянно отказывали. Конечно, Сологуб и Чеботаревская могли бежать, этот вопрос обсуждался ими вместе с Мережковскими, и не только. Однако, в отличие от многих, они хотели добиться разрешения на легальный отъезд в знак протеста режиму. Если бы они воспользовались другими возможностями, все сложилось бы иначе. Дальше с ними происходит жуткая история. В феврале 1920 года их наконец-то вызвали в Москву для выдачи загранпаспортов. Они едут в ночь, а утром в Москве получают телеграмму, в которой сообщается, что их квартира ограблена, вынесено все, кроме книг и мебели (зима — ни продуктовых карточек, ни одежды). Получив паспорта, они спешно возвращаются домой, но тут же получают другую телеграмму: в срочном порядке вернуть выданные паспорта. Большевики вели с ними нечестную игру.
История, связанная с несостоявшимся отъездом за границу, стала началом конца. Официального разрешения они не добились, но благодаря связям и хлопотам друзей получили эстонскую визу. Во время сборов Чеботаревская заболела и покончила с собой — утопилась. Она страдала от наследственного психического недуга. Болезнь была очень тяжелой в первую очередь для тех, кто был рядом. 23 сентября 1921 года Сологуб вышел в аптеку, Чеботаревская выбежала вслед за ним, обманув прислугу, сказав, что пойдет ему на встречу. Она направилась к дому сестры, Ольги Черносвитовой, но не дошла, бросилась с дамбы Тучкова моста. Причиной была не только болезнь, но и многое другое. Прежде всего, промедление с отъездом, красный террор, смерть Блока и расстрел Гумилева — Чеботаревская приняла их уход как личный удар. Она уверилась, что за большевистский переворот Россия должна заплатить гибелью трех великих поэтов, третий — Сологуб. И решила принести искупительную жертву. То, что происходило дальше, хотя и можно объяснить, видится абсолютно иррациональной — «сологубовской» историей! После гибели жены он переселился к Черносвитовым на Ждановскую набережную. Он не раз говорил близким, что сожалеет о том, что Настя унесла с собой обручальное кольцо. Однажды ему привиделся сон, будто Чеботаревская вернула ему кольцо, а через несколько дней, спустя полгода после ее самоубийства, он получил желаемое. Тело Чеботаревской всплыло на льдине ровно напротив дома, где он жил. Его известил художник Белкин, который жил в этом же доме, Сологуб спустился, узнал жену, снял с ее руки кольцо, попрощался. Он пережил ее на шесть лет, дату своего ухода он рассчитал математически со дня ее смерти, ошибся на полтора месяца.
Фото: fsologub.ru
«Сологуб обожал шутить с каменным лицом»
Случай Сологуба интересен еще и тем, что о нем почти нет негативных отзывов в воспоминаниях современников. Был имидж, который он создавал и поддерживал («декадент»), а был живой человек. Сейчас вместе с А. Л. Соболевым мы собираемся издать том воспоминаний современников о Сологубе. Даже очень артистичные, порой недоброжелательные, воспоминания не меняют общий эмоциональный регистр — очень пронзительный, особенно мемуары, относящиеся к последнему периоду жизни поэта. Я очень ценю воспоминания его учеников— Борисоглебского, Смиренского, не потому, что они исполнены почтительности, а потому, что они очень искренние и передают образ настоящего Сологуба, такого, каким я его чувствую, когда читаю лирику. Сологуб разный, и с ним никогда не скучно. Довольно трудно выделить какую-то главную черту его характера. При всем том, о чем я говорила раньше, он действительно любил детей. П. Н. Медведев, например, вспоминал, как Сологуб любил играть с его дочкой, которой посвящал стихи. Замечательные его стихи «Живы дети, только дети…», ведь это настоящее, это идет изнутри. Другая сторона Сологуба — его остроумие. Афоризм: «Меня никогда не удивляет смерть молодых людей. Они еще не привыкли и не научились жить. А вот когда умирает старик лет восьмидесяти — это уже удивительно…». Он обожал шутить с каменным лицом, это было его коньком. Одни его «Сказочки» чего стоят: «Смертерадостный покойничек», «Застрахованный гриб», «Живуля» или пушкинский урок Передонова в «Мелком бесе»! Сейчас я заканчиваю работу над последним, третьим томом полного собрания стихотворений и сталкиваюсь с тем, что огромное число альбомных стихов отсутствует в основном собрании. Каждый том мы (я и моя коллега Татьяна Мисникевич) заканчиваем списком неразысканных стихотворений. Сологуб ведь был жутким педантом, всю жизнь он вел картотеку своих сочинений, с 14 лет! Причем и в алфавите, и в хронологии. Но все время всплывают его неучтенные экспромты, эпиграммы, злые или очень веселые, которые не зафиксированы в его картотеках.
Дама кильки кушала,
Анекдоты слушала,
Только водку не пила,
Очень скромная была.
(О Тэффи)
Довольно часто в мемуарах пишут, что Сологуб был колдуном. Была замечательная история, связанная с Вячеславом Ивановым. Иванов приехал из Москвы, знакомиться с петербуржцами. Оставив Зиновьеву-Аннибал у Мережковских, он пошел к Сологубу, впервые, и пропал, а они в тот вечер собирались в оперу. Утром нашли Иванова дома в постели в крапивной лихорадке. Все решили, будто Сологуб его заколдовал, заговорил. Я думаю, ему подыгрывали. В начале 1900-х русские символисты осознали себя победителями, художественно состоявшимися (как группа, движение), они были полны жизни, сил, умели веселиться, жизнетворствовали и создали о себе мифы.
Современники также очень высоко ценили Сологуба как поэта. Блок считал его лучшим поэтом и стилистом. Гиппиус — непревзойденным мастером. В 1917 году она выпустила антологию современной поэзии «Восемьдесят восемь современных стихотворений, избранных З. Н. Гиппиус». Открывает книгу именно Сологуб, его стихов в антологии больше всего. На втором месте — Блок и Белый, а потом Гиппиус и Ахматова. Голос Зинаиды Гиппиус очень существенен, она обладала и интуицией, и аналитическим видением стиха, поэзии, то есть здесь не просто личная симпатия. Хороших стихов у Сологуба, на мой взгляд, не меньше, чем у Блока. Современники признавали дихотомию «Сологуб — Блок», совершенно неочевидную, если смотреть из сегодняшнего дня. Для Сологуба соревнование с Блоком оборачивалось болезненной рефлексией. Особенно остро она давала о себе знать в 1920-е годы, когда уже сложился культ Блока, а Сологуб оказался вычеркнутым из современности. Когда читаешь «Живые лица» и восторженные слова Гиппиус о Сологубе, все-таки понимаешь, что это происходило на фоне дихотомии «Блок — Сологуб». Для Гиппиус ее «лунный друг» — автор «Двенадцати» перешел в разряд «нелюди», а Сологуб, автор контрреволюционного памфлета «Китайская республика равных», — в разряд святых. Имена поэтов стали «знаменами» в политических баталиях. Это тоже нужно принимать во внимание. Сологуб и Блок – огромная тема, которая еще ждет своего исследователя.