Об интересе к Лукачу
Лукачем я заинтересовался, когда работал молодым преподавателем в Ростовском государственном университете в период 1985–1988 годов. Это была эпоха перестройки, стали появляться новые интересные книги, в том числе вышли в свет четыре тома «Своеобразия эстетического» Д. Лукача. Меня в то время как раз интересовали подобные сюжеты, я работал на кафедре теории культуры, этики и эстетики философского факультета РГУ. Когда мне в руки попал второй том «Своеобразия эстетического», я был просто поражен, насколько это другой уровень, другой стиль обсуждения проблем по сравнению с тем, что было принято в стандартном курсе марксистско-ленинской эстетики. Когда начинаешь читать литературу такого уровня, сразу погружаешься в целый комплекс проблем, и это завораживает. Конечно, важную роль сыграл мой общий интерес к недогматическому марксизму, который привили мои учителя на философском факультете РГУ — Алексей Алексеевич Щитов (уже покойный, к сожалению), Юрий Романович Тищенко, Алексей Васильевич Потемкин (его уже тоже нет в живых). С учетом этого фона Лукач меня сразу заинтересовал, я его воспринял как естественную часть традиции, которой принадлежали Эвальд Ильенков, Михаил Лифшиц и другие, родственные им по духу фигуры. И когда в 1988 году у меня появилась счастливая возможность поступить в целевую аспирантуру Института философии тогда еще советской Академии наук, я сразу же по приезде в Москву решил найти специалистов, под чьим руководством можно было бы подготовить диссертацию по наследию Лукача. На руках у меня было рекомендательное письмо, написанное Алексеем Васильевичем Потемкиным и адресованное Нелли Васильевне Мотрошиловой, с просьбой помочь мне определиться с научным руководством. Нелли Васильевна указала на два имени: Константина Михайловича Долгова, под редакцией которого, кстати, публиковался тогда упомянутый перевод «Своеобразия эстетического», и на Марию Акошевну Хевеши, незадолго до этого защитившую докторскую диссертацию по неомарксизму. Так получилось, что с Константином Михайловичем я не смог сразу встретиться, а Мария Акошевна была каждый день в Институте философии, она заведовала там аспирантурой. С ней разговор состоялся, и она мне предложила в качестве темы кандидатской диссертации проблему отчуждения в работах молодого Лукача. Тема показалась мне интересной, а статус московского аспиранта открыл возможность работать с новой и редкой литературой, в том числе из спецхранов. Вдобавок годы моей московской аспирантуры (1988–1991) — это ведь безумно интересная эпоха в истории нашей страны. И это просто какой-то счастливый билет, что мне удалось жить в то время в Москве, где ломка прежней системы проходила буквально на глазах и можно было воочию наблюдать рождение совершенно новых реалий. Россия стала на некоторое время самой интересной страной в мире, ИФАН посетили в то время многие мыслители мирового уровня, среди них немецкий философ Витторио Хёсле, заметивший однажды, что в перестроечную Россию «переселился Всемирный Дух». Просто чудо, что среди таких впечатляющих обстоятельств мне удалось написать и в 1992 году защитить диссертацию. Не в последнюю очередь этому помогла моя месячная стажировка в будапештском архиве Лукача, состоявшаяся исключительно благодаря посредничеству Марии Акошевны Хевеши, светлая ей память. Для историка вообще и для историка философии в частности архив — это профессиональная Мекка, работа там вдохновляет на всю жизнь.
Как воспринимался Лукач на рубеже девяностых
В то время Лукач воспринимался несколько иначе, чем сегодня. Это был кратковременный момент интереса к творческому марксизму, альтернативному той вульгарной догматической версии, существовавшей в Советском Союзе. И, безусловно, этому способствовала публикация ряда работ Лукача — в частности, книги «Молодой Гегель и проблемы капиталистического общества». Это диссертация, которую Лукач написал в тридцатые годы, будучи в эмиграции в Советском Союзе, а защитил в Институте философии в 1942 году. В период перестройки — помимо интереса к таким сверхпопулярным в то время фигурам, как М. Хайдеггер, М. Фуко, Ж. Деррида и др. — оживился интерес и к неомарксизму. Здесь можно было бы много интересных историй пересказать из тех, что я услышал от Марии Акошевны Хевеши — как трудно ей было в свое время эту тему пробивать, как сложно было по этой теме защищать докторскую. Но относительно широкий интерес к Лукачу продолжался недолго, потому что с падением советской системы интерес к марксизму как таковому, к левой мысли, безусловно, стал быстро слабеть. Тем не менее за последние годы у нас в стране вышел целый ряд интересных исследований, да и за рубежом интерес к Лукачу сохраняется. К примеру, совсем недавно мне написал письмо один молодой человек из Италии, который сейчас работает над диссертацией, посвященной раннему марксистскому периоду Лукача. Интересно, что этот молодой коллега родом из Литвы, он вышел на меня исключительно по моим публикациям — вот вам позитивный эффект глобализации. Он, кстати, был приятно удивлен, когда обнаружил в России целый ряд авторов, серьезно занимавшихся либо занимающихся Лукачем. Вообще, конечно, молодые, которые сегодня начинают работать в истории философии, на отдельные вещи из советского (коммунистического) прошлого смотрят иначе, без предубеждений, свойственных старшему поколению, что неизбежно. И те вещи, которые, может быть, сознательно забывались или вытеснялись в раннее постсоветское время, теперь, когда возникла историческая дистанция, становятся у молодых предметом спокойного переосмысления.
Георг Лукач сидит в своей библиотеке, 1913 год
Фото: thecharnelhouse.org
О переводе «Истории и классового сознания»
Мой перевод «Истории и классового сознания» возник из делового предложения, поступившего мне где-то в 2001 году от издательства «Праксис». Я тоже, помню, был тогда приятно удивлен, что в стране «победившего капитализма» фигура Лукача еще кому-то интересна. Сам бы я вряд ли стал браться за этот перевод: во-первых, потому что уже работал к тому времени в сфере политологии, а не истории философии; во-вторых, я понимал, какой это тяжкий труд — перевод философской классики, причем труд часто неблагодарный; наконец, я не был одержим стремлением оказаться автором первого русскоязычного издания «Истории и классового сознания». Но, с другой стороны, как человек, который профессионально занимался Лукачем, я этим проектом заинтересовался. И мой перевод к 2003 году был почти готов, когда вдруг стало известно, что выходит в свет необъявленный перевод Сергея Земляного, ныне уже покойного, к сожалению. Я, разумеется, с уважением отношусь к тому, что делал коллега Земляной, — для него фигура Лукача тоже была предметом многолетних исследований.
Таким образом, получилось, что перевод «Истории…» уже опубликован, а я сделал работу, которая в изменившихся обстоятельствах оказалась коммерчески неинтересной издательству. Поэтому мой перевод «завис» и ждал своего времени. Слава богу, это время настало — поводом выступил столетний юбилей Русской революции. Последовав совету коллеги, донского журналиста Николая Проценко, я обратился в издательство Университета Дмитрия Пожарского с предложением опубликовать мой перевод «Истории и классового сознания». В этой связи хочу выразить признательность Роману Порошину — директору издательства, который это предложение принял и в сжатые сроки организовал издание. Я также благодарю главного редактора упомянутого издательства Марию Михнову и технического редактора Аллу Васильеву — за оперативную и профессиональную работу над книгой.
Что касается первого опубликованного перевода «Истории и классового сознания», то я бы не стал здесь комментировать работу Сергея Земляного — думаю, она по-своему отвечает профессиональным требованиям. Но классические произведения имеют ту особенность, что они вполне заслуживают не двух, а целой дюжины переводов, потому что любой перевод — это лишь одна из множества возможных интерпретаций, и непросто сказать, какая из этих интерпретаций и в каких моментах самая точная. Я придерживаюсь принципа: больше переводов классики, хороших и разных.
В новом издании, помимо «Истории и классового сознания», есть еще два текста Лукача: «Хвостизм и диалектика» (это ответ Лукача критикам «Истории и классового сознания»), а также фрагменты «Тезисов Блюма». («Блюм» — подпольная кличка Лукача периода 1920-х годов). Это тоже очень интересный документ примерно того же периода, конца 1920-х. Оба этих документа, в переводе солидно откомментированные, помогают лучше понять исторический и политический контекст самой «Истории и классового сознания», ее восприятие современниками. Поэтому новое издание, я думаю, будет небезынтересным как специалистам, так и более широкому кругу читателей.
Место «Истории и классового сознания» в творчестве философа
Чтобы ответить на вопрос о том, какое место в творчестве Лукача занимает «История и классовое сознание», нужно различать ретроспективные оценки этого произведения, данные самим Лукачем — прежде всего в предисловии 1967 года, и, с другой стороны, мнение исследователей его творчества. Что касается его собственной оценки, то для него эта работа является плодом еще незрелой марксистской позиции, от некоторых положений которой он позднее отказался. Однако он видит и большие достоинства «Истории…», обеспечившие книге популярность в 1960-е годы на волне движения «новых левых», а для них Лукач был весьма авторитетным автором. И с учетом этой рецепции со стороны «новых левых», и с учетом общего контекста развития творчества Лукача, следует сказать, что «История и классовое сознание» — самое влиятельное его произведение. Конечно, оно меньше отвечает критериям марксистско-ленинской ортодоксии, чем его позднейшие произведения, но по богатству свежих идей, по смелости синтеза, который он в ней осуществляет, по материалу для размышлений — безусловно, это самая сильная работа Лукача.
Об актуальности идей
Если говорить об идеях Лукача, которые сегодня наиболее важны, мне представляется наиболее продуктивной теория овеществления, которая развернута в «Истории и классовом сознании» (да и сам Лукач считал ее наиболее ценной частью свой книги). Конечно, многие вещи, касающиеся партийной организации и сходных сюжетов, сегодня воспринимаются как менее актуальные либо объективно устаревшие с учетом позднейшего исторического опыта. А что касается теории овеществления как части более широкого концепта «отчуждения», то в эпоху политики «постфактов» она актуальна как никогда. Кстати, это довольно широко представленное мнение. Иммануил Валлерстайн, перечисляя четыре марксистские идеи, которые остаются актуальными после провала советского социалистического эксперимента, называет в их числе и концепт «отчуждения» (помимо классовой борьбы, идеологии и социальной поляризации). Но и классовый подход, представленный Лукачем в «Истории и классовом сознании», тоже ведь не устарел. И поляризация с обнищанием широких социальных слоев и целых регионов мира тоже лишь прогрессируют в современном мире. По сути, здесь мало что изменилось со времен Маркса и Лукача.
Георг Лукач и Бела Балаж
Фото: thecharnelhouse.org
О революционном переломе
У любого мыслителя есть нечто, что объединяет все периоды его творчества. Это могут быть какие-то тематические вещи — допустим, интерес к эстетике, к литературоведению, который у Лукача сохранялся на протяжении всей его жизни. Но вместе с тем есть моменты, которые маркируют отдельные этапы развития мыслителя. И здесь, конечно, различие между ранними работами Лукача и работами марксистского периода существенно, это не просто субъективная оценка самого философа. Я думаю, это можно понять, если представить, какие потрясения должен был испытать Лукач как человек, рожденный в исключительно буржуазных условиях, но ставший комиссаром Советской Венгерской республики. Его отец был богатейшим банкиром Венгрии, который, к тому же, купил себе дворянский титул. У молодого Лукача была прекрасная перспектива уютно устроиться внутри своего класса, писать изящные эссе о литературных формах и т. д. и т. п. Но все изменила война и революция. У Лукача в воспоминаниях есть картина того колоссального изменения — психологического, идейного — его личности, когда все прежнее мироустройство за короткий промежуток времени обрушилось. Человек оказался среди совершенно новых реалий, для осмысления которых он нуждался в совершенно новых концептах. Время между 1914-м и 1918-м было для Лукача периодом бурных идейных поисков, когда он переживал очень интенсивную духовную эволюцию. Но позже были новые потрясения, связанные уже с «партизанской борьбой» против сталинизма в условиях фашизации европейской политики, а потом еще и венгерский кризис 1956 года, участие Лукача в правительстве И. Надя, завершившееся изгнанием из компартии и т. д. Поэтому воспринимать творчество венгерского философа как единый проект достаточно рискованное предприятие — во всяком случае, оно требует очень глубокого анализа. Конечно, это огромная работа, если учитывать объем наследия Лукача, но, на мой взгляд, такой труд стоит проделать.
Наследие философа и русские издания его трудов
Начиная с перестройки было издано немало произведений Лукача, в том числе его знаменитая «Теория романа», а также сборник ранних политических работ, показывающий, как трансформировались взгляды мыслителя во время перехода на марксистские позиции. Вместе с тем есть работы, которые еще ждут перевода на русский язык: к примеру, «Разрушение разума», очень важная и недооцененная книга венгерского философа. Отношение к ней достаточно предвзятое. Лукача — отчасти не без основания — упрекают, что он слишком прямолинейно изображает в ней историю философской мысли. И само название этой книги, и ее подзаголовок «Путь иррационализма от Шеллинга к Гитлеру» кажутся многим излишней драматизацией и вульгаризацией идейных течений Германии XIX–XX веков. Да и ритуальные ссылки на И. Сталина доверия к этой книге у современного читателя не усиливают. Вместе с тем, я помню, когда в Институт философии в 1989 году приезжал Юрген Хабермас, я передавал ему записку с вопросом, как он оценивает это произведение Лукача. Хабермас заявил тогда, что, в отличие от многих его коллег в Германии, он достаточно позитивно относится к «Разрушению разума», именно в аспекте критики иррационалистических тенденций в философии, несущих свою долю ответственности за фашизацию публичного пространства. Мне тоже кажется сегодня, что «Разрушение разума» — это весьма актуальная книга, учитывая общее «поправение» европейской политики и нарастающую иррационализацию политического дискурса, причем не только у нас в стране. Есть еще одна большая работа уже позднего Лукача, его незавершенный проект «К онтологии общественного бытия», у нас изданы только пролегомены к этой работе под редакцией М. А. Хевеши и И. С. Нарского. Это очень сложная для перевода книга, но тоже актуальная, потому что онтологический аспект философствования выходит сегодня на передний план, не в последнюю очередь из-за наступающего режима «постправды» в публичных медиализированных пространствах.
Что касается изученности наследия Лукача, то здесь есть еще над чем работать, но для этого, видимо, необходимо изменение общественной ситуации. Не просто политические изменения — в целом подъем интереса к левой мысли, левой традиции. Причем интерес должен быть глубоким: когда не просто хотят узнать, что новенького написал Славой Жижек или Ален Бадью, а изучают классический марксизм. У нас ведь в советский период мало кто из «марксистов» читал Маркса по-настоящему: его «Капитал», «Экономические рукописи» и т. д. Ограничивались вершками, пересказом Энгельса или Плеханова — отсюда та легкость, с какой такие «марксисты» за ночь превратились в «антимарксистов». Я думаю, новая волна интереса к Лукачу возникнет вместе с интересом к классическому марксизму.
Об архиве
В архиве Лукача я был в общей сложности три раза, в 1990, 1998 и 2011-м, и каждый приезд показывал, что проблемы у моих венгерских коллег только нарастают. А в 2011 году они мне рассказали, что венгерское правительство решило, по сути, ликвидировать архив как самостоятельную академическую единицу, переподчинить и передислоцировать его. Мотив такого решения носит не столько экономический (уменьшение расходов), сколько идейно-политический характер. Власти хотят уничтожить память о выдающемся марксистском мыслителе прошлого века: ведь архив Лукача располагается в квартире, где философ жил многие годы, где все напоминает о нем и его эпохе. Иррационализм этого решения потрясает: Лукач — это самый известный философ, которого Венгрия дала миру, гордость страны, но пещерная логика этнонационализма игнорирует даже этот бесспорный факт. Агнеш Хеллер, ученица Лукача, и другие известные ученые — как в самой Венгрии, так и за ее пределами — пытались противодействовать закрытию архива, но тщетно: для правящих в Венгрии правоконсервативных сил Лукач идеологически неприемлем. Все, что касается социалистического периода в истории страны, подвергается там строгой селекции в контексте новой политики памяти.
