Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
— Роман «Едгин» — утопия? Или все же нет?
— «Едгин», наряду с прочим, тем и замечателен, что эта книжка совершенно выбивается из того ряда, куда ее пытается засунуть наша привычка к жанровым классификациям.
Утопия рисует нам идеальное общество, в котором решены наши предвидимые или просто выдуманные нами проблемы. Антиутопия — это негативная утопия, она рисует нам мрачную картину общества, шедшего, как оно считало, по пути прогресса и сделавшего попытку реализовать утопию, но в силу каких-то тенденций (присущих, естественно, обществу, в котором живет автор) построившего ту или иную вариацию застенка. Дистопия — основная разновидность антиутопии (и потому эти термины воспринимаются обычно как синонимы), изображающая, как правило, некий вариант тоталитарного общества. Выделяют еще другую разновидность антиутопии — какотопию. В ней тоже изображается негативная картина, но не готового, откристаллизовавшегося «плохого» общества, а общества, свалившегося по дороге в кювет и находящегося в состоянии упадка, бардака и развала. Примеры очевидны: «Вести ниоткуда» Уильяма Морриса — утопия, «1984» Джорджа Оруэлла — дистопия, «Невозвращенец» Александра Кабакова — какотопия. «О дивный новый мир» Олдоса Хаксли — дистопия, его же «Остров» — утопия. Кроме того, есть книжки, где элементы утопии или антиутопии используются не для того, чтобы нарисовать более-менее законченную — позитивную или негативную — картину фантастического общества, а чтобы сделать стержнем повествования сказочную символическую картинку, вокруг которой закрутится авантюрный сюжет («Затерянный горизонт» Джеймса Хилтона), или создать фантастический антураж для сатиры на современное общество («Священный жираф» Сальвадора де Мадариаги).
«Едгин» же рисует просто ДРУГОЕ общество, руководствующееся ДРУГОЙ логикой. Не утопию, к которой люди, к нему принадлежащие, пришли, искореняя в своем обиходе знакомое и нам скверное и доводя до совершенства присущее и нам хорошее, но и не антиутопию, возникшую из-за того, что некие скверные тенденции, которые есть и в нашем обществе, были ими с течением времени усугублены до крайности. Рассказчик считает, что его соотечественники живут (пусть с определенными «но») в условиях нормы, а, попав в Едгин, он с удивлением понимает, что и жители этой страны живут в условиях нормы, но СВОЕЙ, выработанной на основе иных предпосылок и представлений. Одни черты едгинского общества удивительно напоминают викторианскую Англию с ее порядками, но как бы вывернутыми наизнанку, а другие не имеют с ней ничего общего. У едгинского общества есть свои достижения, к которым оно пришло путями, немыслимыми в Англии (и Европе в целом), и есть ужасные стороны, которые зачастую являются обратной стороной и условием достижений. То, что в нем представляется абсурдным, подсвечивает соответствующие обычаи английского общества, без этой подсветки казавшиеся абсолютно естественными, и, в свою очередь, выявляет их абсурдные стороны.
Сэмюэл Батлер. Автопортрет. 1873
— А как «Едгин» связан с антиутопическими традициями британской литературы?
— Наиболее очевидный предшественник «Едгина» — «Путешествия Гулливера» Джонатана Свифта. Это сразу было отмечено современной Батлеру критикой, а со временем стало тем более ясным, что «Едгин» — самая яркая, самая парадоксальная, самая оригинальная по мысли (и при этом самая неординарная и неоднозначная) гротескно-фантастическая сатира, какая появилась в английской литературе со времен Свифта. Сложность замысла и завуалированность авторской позиции таковы, что, скажем, тот же Мортон вынужден был с сокрушением констатировать: «сатира Батлера так запутана, что смысл ее совершенно затемнен». По глубине и сложности, требующим от современного читателя способности мыслить диалектически, и какого-никакого знакомства с историей идей книгу Батлера из сочинений этого ряда можно сравнить разве что с «Дивным новым миром» Хаксли. Разумеется, для современников многое в «Едгине» было прозрачней, ибо эта книга — отнюдь не вне времени, в ней наряду с совершенно новыми темами трактуются вопросы, по поводу которых тогда шла оживленная полемика.
В части «Едгина», именуемой «Книгой машин» и содержащей якобы сделанный протагонистом перевод трактата древнего едгинского философа, Батлер дает пародию на материализм механистического толка, прибегая к приему «доведения аргумента до того логического предела, за которым его абсурдность становится очевидной». Этот прием принадлежит к любимейшим у Батлера. Представив человека как своего рода машину, он делает логический кульбит и заявляет, что машина тоже представляет собой своего рода организм и, эволюционируя со скоростью, на несколько порядков превышающей скорость эволюции человека, в обозримом будущем превзойдет и поработит человека. Эта идея, столь популярная у позднейших футурологов и фантастов, впервые была столь отчетливо высказана именно Батлером. Источники ее — во-первых, страх перед тем, как преобразует мир и человека капиталистическое машинное производство, с одной стороны, уже в начале XIX века вылившийся в движение луддитов, «разрушителей машин», а с другой, вызвавший к жизни теории Джона Рескина и Уильяма Морриса; во-вторых, эволюционная теория Дарвина: в «Книгу машин» в переработанном виде вошло одно из первых новозеландских эссе Батлера «Дарвин среди машин» и последующие его опыты на ту же тему. Сам Батлер придерживается другого взгляда на технику и делегирует его изложение еще одному едгинскому философу, который смотрит на машины как на дополнительные органы человеческого тела, позволяющие достигнуть тех целей, какие собственно человеческому организму недоступны. В стране Едгин побеждает теория первого из двух этих философов, в результате чего между «машинистами» и «антимашинистами» разгорается гражданская война, в которой «антимашинисты» побеждают, и на долгие столетия все механические устройства, кроме самых примитивных орудий, попадают под полный запрет.
— Почему все-таки суть этой книги до сих пор ускользает от читателей?
— При описании жизни, обычаев и представлений едгинцев, при изложении в «трактатных» главах теорий их философов господствует тотальная ирония, а двойственность любых суждений акцентируется на уровне самого языка, стиля. В любом эпизоде — будь то самый знаменитый из всех «парадокс о машинах», или «парадокс о правах животных», или «парадокс о правах растений», или «правовой парадокс» (в стране Едгин люди, больные телесно, преследуются в уголовном порядке, зато уголовные преступники подлежат лечению, а кроме того, если, скажем, мошенников лечат, то жертв их мошенничества судят, ибо они доверились мошенникам и теперь несчастны, а несчастье — это преступление против общественной гармонии), или будь то антиклерикальная сатира сюжета о «музыкальных банках», или сатира на современное образование в сюжете о «колледжах неразумия» и о науке «гипотетике», или сюжеты об отношении едгинцев к смерти, о мифическом «мире нерожденных» и «формуле рождения», о культе богини Идгран (воплощении господствующей морали и общественного мнения) — повествование строится именно на парадоксе, в котором трезвое рациональное суждение и абсурдная фантазия — «сиамские близнецы». Это выражение самого Батлера. Авторский интеллект — симбиоз «сиамских близнецов», «один из них — истина, а другой — ее тень», и отделить одного близнеца от другого автор не в состоянии, он «не может, не повредив истине, сорвать покрывало воображения, которым она окутана», поэтому читатель каждый раз имеет дело с «замаскированной фигурой» и должен сам, в меру своего разумения, решать, где истина, а где ее тень.
— Кажется, с романом сыграло злую шутку то, что повествование ведется в нем от первого лица, а такому лицу читатель обычно безоговорочно верит.
— Автора и протагониста связывают сложные отношения. То, что протагонист начинает вдруг напрямую излагать мысли автора, отнюдь не значит, что читатель может со спокойной душой принять его за альтер эго писателя и за всегдашний рупор авторских идей. Каковы основные черты авторской манеры Батлера? Свифтовская традиция: сатира, аллегория, гротеск, фантастика. Путешествие в неведомые страны плюс автобиографический элемент (ибо места, откуда протагонист совершает свой дерзкий поход в Едгин, как и сам Едгин, очень похожи на Новую Зеландию). Фабульная связка, пародия на авантюрный роман, служащая рамкой для ряда отдельных философских сюжетов, иногда изложенных в форме мини-трактатов, иногда в форме заметок туриста или репортажа, где в пародийном ключе и в неизменно парадоксальной манере обыгрываются серьезные темы. Реализм травелога, но при этом, что естественно вытекает из вышесказанного, никакого углубленного психологизма, никакой «разработки характеров», а событийная цепочка прочерчивается лишь пунктиром. Обилие отсылок к Библии, обыгрывание шекспировских цитат. Остроумная игра аллегориями, пародирование речи церковников и судейских. Речь автора (там, где он позволяет протагонисту излагать свои мысли) афористична и обнаруживает его обширные познания в самых разных областях.
Еще раз: книжка сложная, позиция автора намеренно им самим затуманена; над протагонистом он то откровенно смеется, то сливается с ним до неразличимости и тогда делегирует ему свои заветные мысли; аллегории могут быть темны для человека, незнакомого с интеллектуальной атмосферой того времени, когда книга писалась (и, шире, с историей идей вообще). Игрой мысли автора можно наслаждаться, даже считая ее самоценной, но, дабы в итоге не показалось, что все это игра в бирюльки, от читателя требуются и определенный кругозор, и ответное напряжение мысли.
Александр Глазырин
— Какова была рецепция этого романа на родине Батлера и в России?
— О том, как его приняли в Англии, я уже говорил. Но важен, конечно, не этот сиюминутный отклик (хотя от него часто зависит дальнейшая издательская и читательская судьба книг), а «импульс последействия» книги — то влияние, какое она, выйдя в свет и будучи прочитана, продолжает оказывать на умы и на творчество других авторов.
На родине автора, когда через несколько лет после выхода дилогии, затем «Пути всякой плоти», а еще через несколько лет избранного из «Записных книжек» начал разгораться культ под названием «батлеризм», множество крупных писателей не только ощутили на себе воздействие батлеровских идей и искусства, но и прямо о нем заявили. В первую очередь это относится, конечно, к Бернарду Шоу, главному почитателю и пропагандисту Батлера, не устававшему подчеркивать, сколь многим в своем творчестве, включая его гротескно-сатирическую, фарсовую составляющую, он обязан Батлеру. Но в этом же ряду находятся и такие разные авторы, как Джон Голсуорси, Герберт Уэллс, Арнольд Беннет, Д. Г. Лоуренс, Э. М. Форстер, Вирджиния Вулф, а в США — Теодор Драйзер и Фрэнсис Скотт Фицджеральд. И конечно, особенно важно то уважение Батлеру, какое высказал в своем предисловии к очередному изданию «Едгина» Олдос Хаксли, назвавший его «учителем жизни». Высоко ценил книгу и Оруэлл, хотя его отношение к батлеровскому направлению мыслей (как и ко всем «ниспровергательским» тенденциям в литературе) с течением времени претерпело метаморфозу. Горячий поклонник Батлера в молодости, в конце жизни потрясенный пережитым во время Гражданской войны в Испании и многое узнавший о том, что творилось в странах, где господствовала тоталитарная диктатура, Оруэлл, вчерашний радикал, а ныне охранитель, отдавая должное батлеровскому искусству, к его идеям относился уже безразлично либо негативно.
«Книгу машин» не оставил без внимания отец кибернетики Норберт Винер. В своей книге «Человеческое использование человеческих существ» (1950–1954) он писал: «Когда я говорю, что машинная опасность для общества исходит не от самой машины, а от ее применения человеком, я действительно подчеркиваю предупреждение Сэмюэла Батлера. В своем романе „Едгин“ он показывает, что машины не способны действовать иначе, как покоряя человечество путем использования людей в качестве подчиненных органов. Тем не менее мы не должны принимать предвидение Батлера слишком серьезно, так как в его время фактически ни он, ни его современники не могли понять подлинную природу поведения автомата, и высказывания Батлера являются скорее сарказмами, чем научными замечаниями».
За пределами англоязычного мира Батлер и его «Едгин» также нашли горячих поклонников — причем самых разных эстетических и политических взглядов и в самых разных странах. О Мирче Элиаде я уже говорил. Во Франции знаменитый космополит Валери Ларбо, наряду с Жаном Жироду и Полем Мораном стремившийся открыть французской литературе, традиционно самовлюбленной и высокомерно замкнутой, двери в широкий мир, выступил горячим пропагандистом Батлера и в 1920-е годы перевел на французский все три его романа. В Германии молодой марксист Бертольт Брехт с энтузиазмом встретил как роман «Едгин» (в немецком переводе получивший название Aipotu), так и «Путь всякой плоти». В ответе на анкету о лучших книгах 1928 года Брехт вместе с «Улиссом» Джойса называет «Едгина» Батлера — «из-за его важных умозаключений о государстве и еще потому, что обычной тупоумной форме нашего романа он противопоставляет более новую, более честную и более умную форму». В 1929-м Брехт публикует отдельный развернутый отзыв об этой книге, где поражается тому, что в «огромной куче развлекательной (англоязычной) посредственности, которую мы здесь (в Германии) получаем, можно выудить книгу типа „По ту сторону гор“». «После чтения этой книги создается впечатление, что взгляды жителей Аипоту не более неразумны, чем наши взгляды, короче говоря: мы получаем очень своеобразное впечатление о наших взглядах». Также Брехт написал одобрительную заметку о «Пути всякой плоти», где особенно подчеркивается присущая Батлеру честность взгляда на буржуазию, которая сильна и правильно мыслит, когда дело касается денег (т. е., официально, «низменных» материй), а когда дело идет о материях, которые официально считаются «высокими», мыслит «грязно» (ибо лживо).
И уже ближе к нашему времени оригинальную, хотя и вполне естественную интерпретацию самого понятия Erewhon (имея в виду то, что книга Батлера одновременно изображает фантастическое общество и дает сатиру на современную ему Англию), находим в сочинении Жиля Делеза и Феликса Гваттари «Что такое философия» (1991): «...именно в утопии осуществляется смычка философии с ее эпохой — будь то европейский капитализм или уже греческий полис. И в том и в другом случае благодаря утопии философия становится политикой и доводит до кульминации критику своей эпохи. Утопия неотделима от бесконечного движения: этимологически это слово обозначает абсолютную детерриториализацию, но лишь в той критической точке, где она соединяется с налично-относительной средой, а особенно с подспудными силами этой среды. Словечко утописта Сэмюэла Батлера „Erewhon“ означает не только „Nowhere“ (Нигде), но и „Now-here“ (здесь-сейчас)».
Разумеется, мы встречаем как «Едгин», так и «Путь всякой плоти» в «Западном каноне» Гарольда Блума, и, как ни относись к этому списку, который хочется назвать скорее «американским каноном западной словесности», это все-таки чего-нибудь да стоит. С другой стороны, обе эти книги входят в рассчитанный на широкую публику популярный перечень «1001 книга, которую нужно прочитать, до того как помрешь», где преимущество отдано разношерстным и разнокалиберным «шедеврам мировой литературы», созданным за последние сто лет, а литература предшествующих эпох просеяна через очень мелкое сито. «Едгин» находится там в компании книг, тоже увидевших свет в 1872 году: «Мидлмарч» Джордж Элиот, «Вешние воды» Тургенева, «Бесы» Достоевского и «В зеркале отуманенном» Шеридана Ле Фаню. Неплохое соседство.
Но нам важнее всего судьба «Едгина» в России. Книга эта шла к русскому читателю больше ста лет. У меня нет сомнений, что путь ее был так долог не из-за сложностей, встающих перед переводчиком, а из-за сложности ее замысла и трудности понимания и комментирования этого мудреного, не поддающегося простым интерпретациям текста. А то, что советское книгоиздание предполагало непременное наличие идеологически выверенных предисловий/послесловий и комментариев, — это ясно. Как-то проще оказалось оставить эту книжку за бортом. Очень хорошо иллюстрирует эту ситуацию история отношений, сложившихся с книгой Батлера у одного страстного любителя и пропагандиста английской литературы в нашей стране. На заре советской власти, в 1918 году, под патронажем Максима Горького при только что созданном Наркомате просвещения было затеяно грандиозное начинание — издательство «Всемирная литература», призванное дать российскому народу лучшие книги всей мировой литературы в качественных переводах. Составителем раздела англоязычных литератур был приглашен Корней Чуковский.
Из дневника Чуковского: «28 октября 1918. Тихонов пригласил меня недели две назад редактировать английскую и американскую литературу для „Издательства Всемирной Литературы при Комиссариате народного просвещения“, во главе которого стоит Горький. Вот уже две недели с утра до ночи я в вихре работы. Составление предварительного списка далось мне с колоссальным трудом. Но мне так весело думать, что я могу дать читателям хорошего Стивенсона, О’Генри, Сэмюэла Бетлера, Карлейла, что я работаю с утра до ночи — а иногда и ночи напролет».
В 1919 году появился каталог предполагаемых к изданию произведений — факт, сам по себе потрясающий: в стране полыхает Гражданская война, белые наступают, с юга идет Деникин, с востока Колчак, а Наркомпрос тем временем публикует широковещательную программу и начинает выпуск более чем скромно оформленных книжек. В английском разделе там среди прочего видим: Самюэль Бетлер (1825–1902). «Едгин». Erehwon. «Смерть». The Way of All Flesh. Не будем придавать особого значения тому, что ошибочно указан год рождения Батлера (на самом деле 1835), и на опечатку в английском названии «Едгина». Но судя по тому, что название второго романа дано здесь как «Смерть», на тот момент Чуковский его не читал и понятия о его содержании не имел, ибо роман повествует о жизненном пути героя и кончается, когда до смерти тому еще явно далеко. Позднее же выясняется, что Чуковский на тот момент, когда ему было «весело думать» о возможности «дать читателям Бетлера», не был знаком и с «Едгином» — семь лет спустя в дневнике его появляется запись: «25 января 1926. Читаю „Erewhon“ Samuel Butler’а. Очень хорошо». К тому времени «Всемирная литература» уже прекратила свое существование, а ее функции перешли к Госиздату. Но хорошо, по крайней мере, что «очень хорошо». Можно было бы питать в связи с этим какие-то надежды — все-таки Корней Иванович играл не последнюю роль в литературно-издательской среде. Но надежды эти были бы напрасны — ничего не случилось. Тридцать лет спустя «Едгин» вдруг снова всплывает на страницах дневника Чуковского. Вот что там написано: «25 декабря 1956. Читаю Samuel’a Butler’a „Erehwon“ — сатиру-утопию, очень разрекламированную в английской прессе. Она не поднимается выше посредственности — язык хорош, но образы схематичны, и воображение не слишком богатое, робкое. Чем же объяснить шум, вызванный ею в английской прессе?» Вот такой поворот темы. Как говорится, no comment.
После этого обозначенного в каталоге «Всемирной литературы», но нереализованного намерения проходит много лет, и, кроме нескольких слов об «Едгине» в очень короткой статье «Бетлер Сэмьюэль» в первом томе «Литературной энциклопедии» (1929), а также нескольких строк в упомянутой мною книжке Мирского, ничего у нас не появляется ни об этой книге, ни о ее авторе. Прорыв происходит в 1938 году. Издательство «Художественная литература» выпускает в свет «Путь всякой плоти» (по-русски название передано как «Жизненный путь») в превосходном переводе и с превосходной (несмотря не просто антиклерикальные, но с неизбежностью именно антирелигиозные акценты) вступительной статьей «Английский Стендаль». Имя переводчика и автора статьи, Петра Константиновича Губера, не было указано, так как еще до выхода книги из печати он был арестован (и два года спустя умер в заключении). Тем не менее в печати появился ряд одобрительных отзывов, и Батлер хотя бы так вошел в советский круг чтения (тираж книги, правда, был скромный — 10 300 экземпляров). Именно эту книгу я полвека тому назад, будучи студентом, читал в челябинской публичке.
Александр Глазырин
Далее четыре страницы о Батлере (две из них о «Едгине») появляются в предназначенной для учащихся «Истории английской литературы» (1956) Александра Аникста, а также особая статья о том же — в вышедшем в 1957 году третьем, заключительном томе академической «Истории английской литературы». Автор последней — Раиса Орлова, в будущем известная диссидентка, жена Льва Копелева. К сожалению, хорошего об этой статье мне сказать нечего. Идеологические штампы — полбеды, дань времени. Но при знакомстве с ней у меня возникло впечатление, что роман «Едгин» Раиса Давыдовна если и читала, то разве что по диагонали. Некий обнадеживающий сдвиг происходит во второй половине 1960-х: в 1967, 1968 и 1969-м годах подряд в разных вузах защищаются три диссертации о Батлере — А. Анихановой, И. Влодавской, И. Чекалова, причем если Влодавская занимается «Путем всякой плоти», то Аниханова — также и романами о Едгине, а Чекалов — исключительно ими. В этот же период именно ленинградский англист Иван Чекалов публикует несколько содержательных статей о «едгинских парадоксах», да и впоследствии среди текстов в учебных пособиях по английской литературе именно ему принадлежит лучший очерк — в пособии «История западноевропейской литературы. XIX век: Англия» (СПбГУ, 2004). Предполагаю, что именно с его трудами связан еще один нереализованный проект. В 1973 году вышел очередной справочник серии «Литературные памятники», и там в разделе «Намеченные издания» (не «Готовящиеся», а именно «Намеченные») появилась строка: «Самуэл Батлер. Едгин». С тех пор прошло 50 лет, и почему эта инициатива (как и множество других) не была реализована в рамках знаменитой серии, можно только гадать. Чекалов и позднее, хоть и переключился по преимуществу на шекспироведение, не оставил занятий Батлером и в той же серии «Литературные памятники» подготовил том, куда вошел новый — уже третий — перевод «Пути всякой плоти», выполненный А. Тарасовой и Л. Чернышевой по дефинитивному британскому изданию. Книга вышла в 2009 году, и многие из сведений, на которые я опирался в этом разговоре, позаимствованы мной из его статей, там помещенных. Второй же перевод того же романа, выполненный Александром Дорманом, вышел в 2004 году под названием «Путем всея плоти». К сожалению, в прошлом году Иван Чекалов на 89-м году жизни скончался. О том, чтобы сегодня кто-то из филологов-англистов или представителей других гуманитарных дисциплин занимался Батлером, мне ничего не известно. Исключение составляет разве что Максим Шадурский из Белоруссии: в 2009 году он защитил диссертацию и затем выпустил несколько работ об англоязычных литературных утопиях, где рассматривает, наряду с прочими, и батлеровские сочинения.
Нельзя сказать, что попыток познакомить русского читателя с «Едгином» больше не было. В сети и сейчас можно найти довольно пространный «пересказ» романа под названием «Нигдея». Имя пересказчика не называю, так как считаю, что лучше бы он ничего не «пересказывал». Текст этот настолько ниже всякой критики, что на его характеристику не стоит тратить время. Гораздо качественнее была подготовлена публикация «трактатных» глав книги, предпринятая журналом «Химия и жизнь» в 2020 году (№№ 4–8). Переводчик Алексей Сердобин, жительствующий в Новой Зеландии, на мой взгляд, верно передал содержание едгинских «трактатов». К сожалению, все они напечатаны в сокращении, а кроме того, стиль их публикации напоминает (может быть, намеренно?) общераспространенную манеру научпоповских журнальных текстов. Хочу отметить, что я нарочно не читал ни «пересказ», ни тексты в «Химии и жизни», пока не закончил собственный перевод, но потом добросовестно с ними ознакомился. Стыдиться за свою работу мне не пришлось.
Надо упомянуть еще о публикации батлеровского эссе «Дарвин среди машин» в журнале «Неприкосновенный запас» (№ 2, 2012) в переводе Владислава Дегтярева.
Что же касается других сочинений Батлера, то, конечно, нужно назвать довольно большую выборку из «Записных книжек» в переводе Александра Ливерганта: есть и журнальная, и книжные (в рамках авторских сборников переводчика) публикации. Остается только пожелать, чтобы у нас увидело свет если и не полное издание, то хотя бы более представительное избранное из «Записных книжек», выпущенное отдельной книгой. Наконец, нельзя не упомянуть самый известный из семи сонетов Батлера «Жизнь после смерти» — он есть на русском в достойных переводах Юрия Левина и Георгия Велигорского.