Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
— Не так давно из печати вышла ваша монография «Николай Клюев и Сергей Есенин: диалог с эпохой». О чем эта книга?
— В своей книге я хотела дать портреты двух поэтов на том литературном и религиозно-философском фоне, который, как мне кажется, ранее был недостаточно проработан. Я имею в виду эстетику и поэтику русского романтизма и символизма, труды Вл. С. Соловьева и Н. А. Бердяева, теософские представления и идеологию христианского социализма, философию слова и звука, а также так называемое скифство. Вектор своих разысканий я старалась согласовывать с теми направлениями, которые являются традиционными для исследователей творчества Клюева и Есенина: это влияние фольклорной традиции, народной духовной поэзии, иконописи и т. д. Конечно, Клюев и тем более Есенин — это авторы, чье творчество изучено на высоком научном уровне: фундаментальные труды Есенинской группы ИМЛИ РАН, а также работы научного сообщества, сложившегося вокруг этого коллектива, являются ярким тому подтверждением. Тем не менее мне удалось не только обобщить уже сказанное по интересовавшим меня темам, но и сделать ряд источниковедческих находок, которые привели меня к общим историко-литературным выводам, новым трактовкам произведений Клюева и Есенина и к более конкретным вещам, касающимся, например, вопросов датировки ранних есенинских произведений.
— Как и когда у вас возник интерес к поэтическому творчеству Николая Клюева и Сергея Есенина? И почему вы решили рассмотреть эти фигуры вместе?
— Творчество Есенина волнует меня уже много лет: со студенческой скамьи филологического факультета Ивановского государственного университета. Ежегодные конференции, которые Есенинская группа организует уже несколько десятилетий, в свое время стали той научной площадкой, на которой происходила апробация моих первых работ о Есенине. Мой есенинский сюжет продолжился в аспирантуре Отдела новейшей литературы и литературы русского зарубежья ИМЛИ РАН, где под руководством Светланы Григорьевны Семеновой я работала над диссертацией, посвященной творческому диалогу Есенина и Андрея Белого, а также религиозно-философскому поиску Есенина, который и вывел его к этому диалогу. Именно к начальному периоду научных изысканий восходит концепция моей книги: представить Есенина не только (и не столько) как певца «страны березового ситца», влюбленного в ее «малиновые поля», но как поэта-модерниста, погруженного в сложные религиозно-философские, нравственные и эстетические поиски эпохи. Непосредственный и ближайший контекст этих поисков невозможно понять без анализа влияния Клюева на Есенина и идейно-творческих взаимосвязей двух поэтов. Существенную роль в формировании научной базы моего интереса к биографии и творчеству Клюева сыграл Сергей Иванович Субботин — исследователь, стоящий у истоков отечественного клюеведения, текстолог, блестящий знаток биографии и творчества Клюева и Есенина, автор и редактор многих фундаментальных работ, посвященных поэтам. Сергей Иванович — научный редактор моей книги, что, конечно, оказало существенное влияние на ее форму и содержание. Также я не могу не сказать о том, что один из важных методов моего исследования — сравнительный анализ разных редакций и вариантов текста с целью выявления скрытого «чужого слова» в творческой истории этого текста — сложился благодаря моей работе с опытными текстологами: руководителем Есенинской группы Натальей Игоревной Шубниковой-Гусевой и ее ведущим сотрудником Максимом Владимировичем Скороходовым.
Николай Клюев в начале 1900-х гг.— Я правильно понимаю, что ваша книга посвящена не только теме творческого диалога Николая Клюева и Сергея Есенина?
— Да, верно. Мне было важно обозначить не только линии соприкосновения Клюева и Есенина, но и то, что эти линии возникали и развивались независимо друг от друга. Я довольно подробно пишу о литературно-философском и историческом контекстах творчества Клюева 1900–1910-х годов. Меня интересовали истоки мотивов и тем его произведений 1917–1919 годов, поэтому я обратилась к начальному этапу творческого пути поэта, анализируя его в контексте эсеровской печати: прокламаций, листовок, газетных публикаций. Эти материалы не просто входили в круг чтения юного Клюева: в 1905–1906 годах он, сближаясь с партией социалистов-революционеров, распространял их как агитатор партии. «Народ идет! — встаньте, господа!» — и в дальнейшем этот призыв левых эсеров будет определять мировоззрение Клюева и пафос его творчества.
С эсеровским сюжетом в биографии и творчестве Клюева связана одна из моих находок. Мне удалось документально подтвердить знакомство Клюева с сочинением французского идеолога христианского социализма Ф. -Р. Ламенне «Слова верующего». Этот текст имеет долгую и яркую историю бытования в русской демократической традиции, в том числе в революционной среде. Он оказал существенное влияние и на Клюева: на его представление о революционной борьбе как священной жертве, а также на его веру в русский народ как народ-богоносец, который в трагическую историческую эпоху сораспинается Христу и в этом сораспятии сам восходит к высшему бытию и влечет за собой Россию-Русь. В революционные годы этот круг идей окажется востребованным и Есениным.
Что касается литературно-философского контекста творчества Клюева 1900-х годов, то я шла от традиций русской классики в его творческом и мировоззренческом самоопределении (прежде всего, это пушкинское представление о поэте как о пророке, тема «народного горя» Н. А. Некрасова, антивоенное убеждение Л. Н. Толстого в том, что «не должно убивать своих братьев» и др.), к пониманию того, что именно стало актуальным для Клюева в его диалоге с современниками и, прежде всего, с писателями символистского круга — А. А. Блоком, Андреем Белым, В. И. Ивановым, Л. Д. Семеновым и А. М. Добролюбовым. Это представление о поэте как «органе народного воспоминания» и о поэзии как сверхчувственном, визионерском опыте, который в конечном итоге должен перейти в плоскость реального дела, преображающего и самого поэта-теурга, и бытие вокруг него.
— Вы уделяете значительное внимание идейно-художественным взаимосвязям Клюева и Есенина с современниками. Почему это кажется вам важным?
— Александр Блок говорил: «Поэты интересны тем, чем они отличаются друг от друга, а не тем, в чем они подобны друг другу». Безусловно, в этой блоковской мысли много истины: и читательской, и исследовательской. Однако мне как историку литературы интересно обнаруживать подобие и пытаться понять его природу. Это важно не только для достоверной реконструкции литературного процесса определенной эпохи, но и для выявления и осмысления важнейших идей, сюжетов, образов, которые являются сквозными для русской культуры. На примере конкретных текстов я пыталась проследить, как работает механизм литературно-философской преемственности. Как, скажем, софийный миф не только содержательно отзывается в произведениях Клюева и Есенина, но и присутствует в них на уровне поэтической лексики. Так «алый венчик» из стихотворения В. И. Иванова «Мертвая царевна» оказывается на челе убитой Танюши из стихотворения Есенина «Хороша была Танюша, краше не было в селе...», а «имя тонкое» звучит сначала в блоковском «И я опять затих у ног...», а затем у Есенина: «Имя тонкое растаяло, как звук...» («Не бродить, не мять в кустах багряных...»). Конечно, выявление такого рода текстуальных совпадений никак не отменяет очевидного факта яркого своеобразия и художественной самостоятельности поэзии Есенина. Мы все помним запись, сделанную Блоком после его первой встречи с Есениным: «Стихи свежие, чистые, голосистые, многословные. Язык». Подробно анализируя произведения Клюева и Есенина, я как раз и стремлюсь раскрыть, как усваивают поэты «чужое слово», как оно оказывается полностью поглощенным мощной стихией их поэтического языка. Поэтику Клюева я называю поэтикой наслоений, которая формируется благодаря интуитивному (а подчас и осознанному) обращению Клюева к разным семантическим системам (фольклору, народной духовной поэзии, иконописной традиции, классической и современной литературе), наслаивающимся друг на друга и в результате этих наслоений образующим в его произведениях сложное диффузное единство смыслов. Есенинская же поэтика иная: это не только «слитность звука и значения», которую Зинаида Гиппиус сразу заметила в есенинских произведениях, — это монолит художественного смысла, который в своей цельности и простой сложности с трудом раскладывается на составные элементы, в том числе и на аспекты влияний. Однако выявление этого влияния, в том числе на уровне несомненных текстуальных перекличек, вкупе с другими фактами позволило мне в ряде случаев выдвинуть доказательные гипотезы о пересмотре датировок нескольких есенинских стихотворений 1910-х годов.
С.А. Есенин, Н.А. Клюев. 1916. Петроград Институт мировой литературы им. А.М. Горького Российской академии наук— Имя Есенина традиционно ассоциируется с пейзажной лирикой и темой родины. А что принципиально нового в его творчестве откроет для читателя ваша книга?
— Я анализировала творческую эволюцию Есенина 1910-х годов сквозь призму поэтики пути. Конечно, я не первая, кто использует такого рода исследовательскую оптику. Своеобразие моего подхода заключается в том, что, как и в случае с Клюевым, я обратилась к самым истокам становления есенинского мировоззрения. Мне было интересно понять, с чего начался религиозно-философский поиск поэта, на какой почве вызревало его стремление к «новой вере», как формировался его путь к «новому христианству» — так я вышла к теме «Есенин и Толстой» (впервые поставленной С. И. Субботиным). Именно юношеское увлечение толстовством (представления Толстого о любви и «неразделении братьев», спор Толстого с официальной церковью и др.) заложило и фундамент есенинского гуманизма, и его полемическое отношение к так называемому историческому христианству. В 1910-е годы есенинский поиск «своей веры» не только во многом определял литературный путь поэта, но и привел его в конечном итоге к религиозно-философским поэмам 1917–1918 годов и литературно-философской эссеистике («Ключи Марии» и «Отчее слово»). В книге я стараюсь избегать оценочных суждений, однако здесь могу их себе позволить. На мой взгляд, эти произведения, равно как и есенинская лирика 1915–1919 годов (например, циклы «Голубень» и «Под отчим кровом», увидевшие свет в сборниках «Скифы») составляют золотой фонд литературного наследия поэта. Я много внимания уделяю так называемому монографическому анализу лирического произведения: мне кажется, этот исследовательский опыт заслуживает внимания заинтересованного читателя.
— Как вы считаете, можно ли говорить о том, что Есенин был поэтом-философом?
— Ответ на этот вопрос зависит от того, на каких научных (и шире — мировоззренческих) позициях стоит исследователь. Конечно, Сергей Есенин — это не Вячеслав Иванов, если мы подразумеваем, что философская лирика должна быть насыщена многомерными символами и сложными перекрестными аллюзиями на философские тексты. С другой стороны, поэзия — «высшая форма существования языка» (вспомним Бродского), и в этом высшем существовании она не нуждается в философском источнике, чтобы обратить читателя к вечным вопросам бытия и вывести его на путь познания самого себя и мира — у нее своя «магия слов». Примеров такого рода поэтического познания в лирике Есенина достаточно. Однако меня интересовали конкретные литературно-философские сюжеты в его творчестве, которые восходят к символистско-соловьевской концепции теургии, бердяевскому призыву к творческому преобразованию космоса, к теософии, антропософии и даже каббалистическому знанию. «Голгофа световых скрещиваний», «рожденье в посеве слов», «строитель-звук», «Святой Дух-мистизм», «Израмистил», «вера без креста и мук», «новый Спас» — круг есенинских философем на самом деле довольно широк, и, что важно, их интертекстуальное содержание все-таки самостоятельно и оригинально.
— Длившаяся десятилетие «дружба-вражда» Клюева и Есенина — довольно известный факт истории русской литературы. Тем не менее, несмотря на периодические размолвки между поэтами, Есенин именно Клюева называл своим учителем. «Люблю Клюева. Клюев — мой учитель», — неоднократно говорил он своим друзьям. Чему, собственно, Есенин научился у Клюева?
— Я выявила немало текстуальных совпадений между произведениями поэтов 1910-х годов, свидетельствующих о несомненном значительном влиянии Клюева на Есенина. И тем не менее я должна сказать, что слова Есенина о Клюеве как об учителе — это в некоторой степени метафорическая условность, цель которой — указать на принадлежность к определенному кругу писателей: напомню, что Есенин также писал об ученичестве у Белого и Блока. Знакомство Есенина с первой книгой Клюева «Сосен перезвон» состоялось в 1913 году (то есть вскоре после ее выхода), однако к этому времени он уже активно осваивает литературную традицию, обращаясь к А. С. Пушкину, М. Ю. Лермонтову, А. В. Кольцову (об этом я также пишу в книге). В начале 1910-х годов он много читает современную литературу: от Толстого до Блока. Поэзия же Клюева приходит к Есенину как ответ на уже существовавший у него внутренний духовно-творческий запрос. То, как под влиянием Клюева усиливается значение важной для Есенина темы жертвенного пути поэта-пророка, можно проследить на примере стихотворения «Чую радуницу Божью...». Его образно-мотивный ряд восходит к эпизоду из книги Деяния святых апостолов о сошествии на апостолов Святого Духа. Думается, что именно клюевское понимание поэзии как апостольского служения определило художественно-философское содержание стихотворения: пережитое поэтом преображение дарует ему духовное зрение и особое наитие, благодаря которым он обретает дар поэтического благовестия. Благодаря Клюеву с его убеждением «Я — посвященный от народа...» в художественном сознании Есенина усиливается мотив избранничества. Более того, именно Клюев в 1916–1917 годах способствовал формированию автобиографического мифа Есенина, который с наибольшей силой и полнотой выразился в «Инонии»: «Так говорит по Библии // Пророк Есенин Сергей». Позднее эти мотивы в уже трансформированном виде отзовутся в строках известного стихотворения 1920-х годов: «Я последний поэт деревни...». К клюевскому истоку отчасти восходит и есенинская пейзажная лирика, однако в гораздо большей степени ученичество у Клюева дает о себе знать в литературно-философской эссеистике Есенина — в «Ключах Марии», где раскрывается символическое значение национального быта с его «чудесным переплетением духа и знаков».
Икона «Огненное восхождение Илии пророка со сценами жития». Середина – вторая половина XIX в. Палех. Государственный Русский музей— А остались ли еще белые пятна в истории их человеческого и творческого союза?
— Хронологические рамки моей книги охватывают период времени с середины 1900-х до начала 1920-х годов — изучение творческих взаимосвязей Клюева и Есенина в 1920-е составляет перспективу исследования. Особенно интересно и значимо выявить есенинское слово в произведениях Клюева, созданных уже после смерти Есенина. Например, в поэме «Деревня» (1928) Клюев использовал образы и поэтическую лексику есенинского «Сорокоуста» (1920) как открытые реминисценции: так он подчеркивал неослабевающее значение есенинской поэзии и сам становился живым эхом, усиливающим голос этой поэзии. Разработка этой темы, особенно в контексте истории «есенинщины» и «клюевщины», представляется очень важной. В целом, конечно, белые пятна в истории союза Клюева и Есенина, в истории их независимого друг от друга творческого пути будут всегда: не стоит забывать о том, что любой историк, в том числе историк литературы, занимается только реконструкцией, которая никогда не может быть равна подлинной истории, — пусть она сохранит непрочитанные страницы их отношений и их диалога с эпохой не для нас, а для вечности. В оформлении обложки монографии я использовала элемент старообрядческой иконы «Огненное восхождение Илии пророка» (XIX в.), которая была в собрании Клюева (ныне хранится в Русском музее). Центральный сюжет иконы восходит к ветхозаветному эпизоду, в котором пророк Илия на огненной колеснице возносится на небо. У Клюева есть экфрасис этой иконы в статье «Огненное восхищение»: «В верхнем тябле — Образ пречистый, Сила громовая, свят, свят, свят: четверка огненных меринов в новый, на железном ходу тарантас, впряжены, и ангел киноварного золота вожжи блюдет...». Для меня Есенин и Клюев в лучших образцах своего духовно-творческого опыта — это два огненных коня, которые влекли самих себя, свою поэзию и русский мир к восхождению. Это главное.