Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Юрий Плюснин. Социальная структура провинциального общества. М.: Common Place; Фонд социальных исследований «Хамовники», 2022
«На военную специальность я был непроходной»
Все началось со студенчества. Я собирался поступать на биофизику в Томский университет, но тогда эта дисциплина была закрытой и доступной лишь немногим. Меня в их числе не оказалось, пришлось пойти на чистую биологию. Хотя при окончании учебы оказалось, что документы мои лежали в архиве отделения биофизики. Лет через двадцать я узнал: меня завернули из-за того, что мои родители после войны побывали в тюрьме — и мама, и папа. Поэтому на военную специальность я был непроходной — из-за тогдашней связи биофизики с оборонкой.
Мне было тесновато на выбранном факультете, и почти сразу я начал искать другие точки приложения тогда еще неопределенных моих научных интересов: в университетской библиотеке просиживал за книгами по философии, психологии, социологии, даже психиатрии. Заодно ходил к физикам слушать их лекции. Там же, в библиотеке, однажды меня увидела молодая сотрудница недавно созданной Лаборатории методологии управления социальными процессами (так эвфемично называлось это подразделение). Она, проходя мимо, случайно увидала, что у меня на столе лежат «Социальная психология» Шибутани и «Психиатрия» Банщикова. Такие книги студенты не читали. Она и пригласила меня в лабораторию — поучаствовать в научных проектах, ну и поучиться. По сути, это была социологическая лаборатория, созданная Валерием Николаевичем Сагатовским для сопровождения тогда первого в стране проекта автоматизированных систем управления (АСУ) Томской области. Там же трудился и уже знакомый мне по горноалтайской экспедиции 1973-го Симон Гдальевич Кордонский. Он, кстати, отучился на той же кафедре зоологии позвоночных, что и я, только закончил ее на десять лет раньше.
В лаборатории нас набралось семеро парней, причем все, кроме меня, были прикладные математики или физики, то есть шли по военным специальностям. Помимо лекций по социологии самого Сагатовского, у нас были курсы по социальной психологии, а также по методам социальных и психологических исследований. Проучившись там три года, с 1973 по 1976-й, я успешно сдал экзамены и по предложению Сагатовского решил писать и диплом на стыке двух дисциплин — о проблеме социоантропогенеза с точки зрения биолога и социолога. Я даже его защищал, да и выступал с этой темой на первом Всесоюзном семинаре по проблемам человеческой деятельности. Кажется, что выступал плохо, сумбурно, но мэтры отнеслись к докладу сочувственно. Зато, как настырный студент, познакомился на семинаре со многими известными социологами, культурологами, методологами. Стоит отметить, что этой темой я продолжаю заниматься и по сей день. Конечно, и на факультете мне пришлось защищать дипломную работу, так что в сумме вышли две. Я даже добился от ректора ТГУ Бычкова, чтобы он подписал мне два вкладыша к диплому — по биологии и по социологии (два диплома в одном университете тогда не выдавали, да и сейчас не выдают). Так я стал в 1976-м не только учителем биологии и химии, но и промышленным социологом. Но ни по той, ни по другой специальности поработать мне так и не удалось.
«Засилье евреев» и мушиные феромоны
Сагатовский пообещал взять меня к себе на кафедру. Все как будто бы шло по плану, но однажды я встретил Валерия Николаевича в университетском дворике, и он сказал: «Не, Юра, ничего не получается, нас разгоняют. Кафедра научного коммунизма начала гонения, так сказать, на засилье евреев в университете». Это был для меня полный крах. На факультете меня уже «распределили». После этой новости мне пришлось в течение одного дня перед ректорским распределением искать куда приткнуться: иначе я шел в школу на три года. Становиться учителем мне крайне не хотелось, и, чтобы избежать такой судьбы, я ночным поездом уехал в Новосибирск, где появился наутро, и поехал в поселок Краснообск, где в срочном порядке договорился о должности лаборанта в лаборатории аттрактантов и репеллентов при Институте химизации сельского хозяйства Сибирского отделения ВАСХНИЛ.
Весь следующий год я в буквальном смысле гонял мух: лаборатория изучала эффективность аттрактантов в рамках борьбы с насекомыми в сельскохозяйственных помещениях. Аттрактант готовился на основе полового феромона домашней мухи — это цис-9-трикозен. Чтобы было понятнее: на липучки, которые все мы вешаем на потолок наших дачных домиков, для привлечения насекомых добавляется половой феромон самок мух. Я же проводил эксперименты, в ходе которых выяснял, как действует аттрактант в разных концентрациях и как надо его наносить. Строил громадные двухметровые ольфактометры, куда загонялись выращенные из пупариев юные мухи. Местами было даже интересно, но в целом для меня это было унылым занятием. Хотя в результате я сумел математически описать процесс формирования сексуального поведения домашней мухи.
Фото со страницы Юрия Плюснина в Facebook
Академическое бичевание
Работа с мухами быстро наскучила, поэтому с наступлением весны я выпустил из окна на мороз рой из четырех тысяч мух, бросил выделенную мне комнату в коммуналке и впервые стал бичом — так в СССР называли тогда бездомных да бродяг. Вскоре, года через полтора, мне надоела и эта обремененная постоянными поисками случайных заработков жизнь. Я вернулся в Новосибирск и через моего друга устроился в виварий института физиологии Медакадемии в качестве подопытного для разных физиологических экспериментов. При помощи целого комплекса приборов я определял свой уровень работоспособности и выносливости при нагрузках: например, доводил нагрузку на велоэргометре до предельной и снимал физиологические показатели со своего молодого организма в критических условиях.
Подобным образом, получая по 50 копеек за час эксперимента, мне удавалось сводить концы с концами. Причем и обитал я в том же виварии вместе с мышами. Мое лежбище находилось в специальной арене двухметрового диаметра для тестирования грызунов («открытое поле»). Место для сна приходилось еженощно вычищать от следов мышиного присутствия. Но также каждое утро нужно было выметаться на улицу до прихода научных сотрудников — никто не должен был знать, что в серьезном научном учреждении тайком обитает бич. Мой распорядок дня состоял из двух частей. В восемь утра я уходил из лаборатории, болтался по городу, грелся в кинотеатрах и столовках. К шести часам вечера я возвращался в свой угол и до ночи писал научные тексты на казенной пишущей машинке, проводил эксперименты над собой, мышами и лягушками, что жили в специальном аквариуме, а в полночь укладывался спать в «открытом поле», и наутро снова уходил бродяжничать. Хуже всего было в морозы. Провести на улицах 10 часов при 20–25 градусах тяжко. Это была откровенно стремная, неприглядная, но одновременно совершенно свободная жизнь. Зато я знаю, что такое быть бомжом. И на всю жизнь получил заряд оптимизма.
Спустя некоторое время, благодаря тому же моему другу, я устроился инженером в научно-организационный отдел Новосибирского института клинической и экспериментальной медицины Сибирского отделения Академии медицинских наук. Мне поручили анализировать существовавшие тогда всесоюзные программы здравоохранения. Так, в рамках программы «Здоровье Сибири» я выяснял, как будет выглядеть демографическая структура Сибири через десять, двадцать, тридцать лет. Это была скорее статистическая работа, нежели социологическая. Но интересная. Работал в центральном архиве и писал аналитические записки и прогнозы. Они у меня до сих пор хранятся. Забавно, что спустя полвека мои социально-демографические прогнозы подтвердились.
Все эти годы, неважно, работал я или бродяжничал, я упорно продолжал ходить на семинары кафедры философии Новосибирского университета, где у меня завязались неплохие отношения с заведующим Владимиром Павловичем Фофановым, который даже позвал меня поступать к нему в аспирантуру. Мне эта идея понравилась, и в стадии бичевания я трижды готовился к поступлению, но каждый раз меня пинали. Проблема была в моей особенной подготовке: в одном случае я изучал труды Маха, во втором — Юма, но при этом меня совсем не тянуло штудировать Маркса, а тем более Ленина. На приемных экзаменах члены комиссии сильно удивлялись, зачем сюда пришел этот странный парень, который не знает Маркса, не читал даже Ленина, но цитирует Беркли с Юмом. Впрочем, сейчас я нисколько не жалею об этих неудачах. Хотя до сих пор перед глазами картинка: шесть уважаемых профессоров с недоумением и некоторой печалью смотрят на меня, а я не могу взять в толк, отчего меня снова «пнули». Наивный был.
С приходом очередной весны я снова ушел с работы ради привольной жизни бича. На этот раз мой путь лежал на Белое море, в Кандалакшский заповедник. Отработав там сезон таборным рабочим, я направился в Ленинград, где побичевал еще четыре месяца осени и зимы в, надо сказать, очень приятных условиях: я остановился в студенческом общежитии в комнате девушек. К тому моменту денег у меня поднакопилось достаточно, соответственно, жизнь была в высшей степени вольготная. И девушкам нравилось.
Мыши, птицы и народы Севера
Когда деньги закончились — а так бывает всегда, — пришлось думать, где снова «тянуть лямку». Вернулся в Новосибирск и вновь поселился в виварии у друга. Но с бичеванием пришлось вскоре расстаться. С помощью будущей (как потом оказалось) тещи я был устроен в Биологический институт СО РАН, по блату, поскольку вновь назначенный директор института оказался ее приятелем и собирался создавать собственную лабораторию. Я постарался представить себя в максимально невыгодном свете, потому явился в директорский кабинет в своеобразном наряде: желтая рубаха с красным галстуком, малиновые штаны, короткая рыжая куртка из кожзама и такие же шлепанцы. С немытыми волосьями до плеч и бородой-лопатой. Вел себя нагло, но директор меня взял — до сих пор ему благодарен за мудрость. На первых порах поместили меня в лабораторию зоогеографии, где я попал под крыло еще одного чтимого мною учителя — орнитолога Юрия Соломоновича Равкина. Он изучал зоогеографию птиц, и в очередной экспедиции в Горном Алтае мы с ним каждое утро с четырех часов ходили в маршруты и слушали птичьи голоса, — под конец нашей совместной работы я научился определять на слух около 50 разных видов воробьиных птиц. Я многое от него почерпнул, и речь не только о животных. Возвращаясь с полевого маршрута на базу, Юрий Соломонович делился многочисленными историями из своей жизни. До сих пор помню, как он учил меня правилам традиционного воспитания еврейских детей. Это мне очень пригодилось в качестве родителя: в будущем я совместил традиции воспитания в еврейских и северных русских семьях.
Спустя некоторое время я вместе с приятелем перешел в директорскую свежесозданную лабораторию популяционной экологии и генетики, где мы с ним придумали концепцию, которая, кстати, существует до сих пор, хотя само подразделение давно загнило. Да и нас там давно уже нет, но наши бывшие студенты все еще продолжают исполнять разработанную 40 лет назад программу исследований, которую, по-хорошему, надо было давно выбросить и забыть.
Мы разработали программу популяционно-экологических, физиологических и этологических исследований на грызунах. Говоря проще, акцент в ней делался на поведении, физиологии и экологии грызунов. В тот период мы почти не вылезали из полей: они начинались в апреле и заканчивались в сентябре-октябре. Исследования по динамике численности водяной полевки. Это важный вредитель для сельского хозяйства Западной Сибири, на которого обычно списывают половину урожая зерновых. Почему списывают? Впоследствии я выяснил, что в значительной степени под огромными цифрами ущерба скрываются банальные приписки. Как-то по просьбе заведующего я сделал, как теперь говорят, экономическую оценку вредящей деятельности грызунов для сельского хозяйства Новосибирской области, причем с учетом не только объемов собранных урожаев и доли объявленных потерь, но и с оценкой численности грызунов, а также площадей неучтенных полей. Результаты меня поразили — молодой был, идеалист. А директор спрятал записку в стол и сказал, что с задачей я не справился.
В этой лаборатории я проработал года три с половиной и все время в статусе лаборанта со ставкой в 100 рублей. На этой должности я вел целое направление и обучал студентов, не имея при этом никакого научного статуса (лаборант — это же не ученый). Мое терпение подошло к концу, когда директор устроил моих бывших учеников в лабораторию в статусе стажеров-исследователей, а я, их руководитель, остался простым лаборантом. Мне было так обидно, что я тут же ушел в Институт истории, филологии и философии, где стал заниматься организационно-учетной деятельностью в отделе, специально созданном для комплексного изучения коренных народов Севера. Там мною были составлены два полных библиографических указателя по народам Севера с начала века до 1989 года. Таких пособий больше никто не делал — ни до меня, ни после.
Вскоре после перехода в ИИФФ со мной связался мой бывший работодатель, директор Биологического института, который внезапно понял, что в мое отсутствие этологическое направление начало проваливаться. Он позвал меня обратно, причем сразу на ставку старшего научного сотрудника, но получил отказ. Обиделся я. Тогда он предложил писать у него кандидатскую по биологии. Этот вариант меня устроил, и через несколько лет я защитил кандидатскую по популяционной динамике грызунов с точки зрения их поведенческой организации. Работы вышла качественная. Польщу себе: два академика, очень уважаемых мною зоолога, Шилов и Яблоков, выступили оппонентом и рецензентом на защите.
Юрий Плюснин (справа) в Кандалакшском заповеднике
«Вся партийная элита, прошедшая обучение в ВПШ, оказалась у меня под колпаком»
В общей сложности на протяжении около семи лет я одновременно занимался как мышами, так и народами Севера. Потом увлекся изучением поведения детей, потом потихонечку перешел к психологическим исследованиям и даже занялся профессиональной психодиагностикой, то есть отбором людей в особых видах деятельности. Последним я обязан моему тогдашнему руководителю в ИИФФ. На тот момент он читал лекции по социологии и психологии в новосибирской Высшей партийной школе, причем заниматься этим ему было откровенно лень. В один прекрасный день он предложил мне провести четырехчасовое занятие вместо него. Я согласился и на протяжении следующих семи лет читал в партшколе лекции районным руководителям и главам исполкомов областей Сибири и республик Средней Азии. При этом партийным я не был, чем однажды крайне удивил ректора партшколы. Но продолжал вести занятия.
Ко всему прочему, не согласовывая ничего с руководством партшколы, я решил, что моим новым слушателям едва ли будет нужна абстрактная теория, в то время как им вполне пригодится знание практических методов психологии и способов оценки, которые можно будет успешно применять к своим подчиненным. Я начал активно давать им психологические тесты и знакомил с ними на основе их собственных данных. Тогда это было внове, каждый хотел узнать что-то особенное, «психологичное» про себя, потому интересно. Полученные материалы я обрабатывал на компьютерных машинах БЭСМ, в Вычислительном центре Академгородка (тогда единственное место, где была такая возможность). Загонял все это на перфокарты, создавал ключи для каждого показателя и выдавал им результаты в виде машинных распечаток, объясняющие, что они из себя представляют. На занятиях мы обсуждали каждый показатель (их у меня было около пятидесяти), и каждый мог соотнести свои данные с модельным, «идеальным» руководителем.
В конце концов за семь лет работы у меня накопилось больше двух тысяч единиц данных о партийных и хозяйственных руководителях районного уровня Сибири, Дальнего Востока и Средней Азии. Грубо говоря, вся партийная элита, прошедшая обучение в ВПШ, оказалась у меня под колпаком. Но тогда я относился к таким материалам беспечно. Пока в 1989 году во время командировки в ленинградскую партшколу не познакомился с очень хорошим преподавателем и организатором Целобановым, который, узнав о моей «коллекции», предостерег: «Слушай, все эти данные нужно срочно опубликовать, иначе тебя просто прикончат».
Его доводы показались мне более чем разумными, и на основе собранных данных я написал очень обобщенную статью, из которой следовало, что в нашей ВПШ 40% обучающихся — «шлак», негодный управленческий материал, 20% — это средние по психологическим качествам управленцы, но остальные 20% — хорошо отобранные и эффективные. Должен сказать, что это был очень высокий результат. В постсоветские времена мы даже близко не подошли к такому качеству подготовки.
Когда статья была готова, Целобанов организовал мне встречу с редактором журнала «Коммунист». Меня провели в какую-то комнатенку, где сидел мужчина, которому в ней явно было тесно, старше меня лет на десять. Это был Егор Гайдар. Я передал ему свою рукопись, после чего мы долго обсуждали с ним, что можно публиковать, а что нельзя, так как моя работа содержала чувствительные данные о кадрах партии. В итоге публикация состоялась.
Полученный в партшколе опыт впоследствии пригодился мне в начале 1990-х, когда я занялся оценкой и подбором летчиков для военной авиации и полярников-исследователей. Эта профессиональная психодиагностика была основана не только на тестах и вопросниках, которые по сути были лишь прикрытием от испытуемых. Моим главным инструментом были поведенческие тесты — я наблюдал, как человек дергает бровями, сучит ногами, как кряхтит и вертится. Для меня эти показатели, а не вопросники, были определяющими с точки зрения оценки профпригодности человека.
Социология с лесорубными делами
В период активного изучения малых народов Севера мне довелось посетить немало мест в Сибири, где я исследовал проблемы социальной адаптации, девиантного поведения у молодежи, алкоголизацию, суицидальность, преступность. Тогда же я начал заниматься еще и вопросами Арктики: изучал поведение полярников, параллельно проводя их психодиагностику.
Одна из самых запоминающихся экспедиций, в которых мне довелось участвовать, была связана с проектом строительства Туруханской ГЭС на Нижней Тунгуске в 1988 году. Проект этот был принят неоднозначно. Сибирское отделение Академии наук выступало резко против, так как бьеф на 100 метров поднимал воду с последующим затоплением огромных площадей. Это же север Восточной Сибири, где лед мог сойти только в июле и на один месяц. Наша группа тогда проводила социологическое обследование мнения местного населения о строительстве. Забавно, что спустя ровно 20 лет, в 2008-м, случилась «реанимация» этого проекта, уже под названием «Эвенкийская ГЭС», и я опять принял участие в социологическом исследовании среди того же самого местного населения. Сам уже не ездил, но готовил отчет, который опять оказался отрицательным для проектантов.
Еще одна интересная экспедиция была в Якутию в 1985 году, где мы изучали одно локальное сообщество, сконцентрированное в селе Тополином. Реальным хозяином этого села был харизматичный директор местного совхоза Кладкин, получивший два ордена Ленина за выдающиеся успехи в области оленеводства. Мы с моим коллегой Юрием Попковым как раз тогда защитили кандидатские диссертации, и завотделом института отправил нас расслабиться в составе группы из четырех социологов, изучить жизнь местного общества. Изучили гораздо глубже, чем хотелось. По приезде Кладкин предложил нам начинать не с исследований, но сперва погрузиться в местную жизнь, а заодно заработать немалые деньги. Построить изгородь для оленей на удаленной территории. До сих пор помню: на речке Дыбе. Мы с радостью согласились, хотя, как вскоре выяснилось, мы до конца не понимали, что нас ждет. Он обещал нам в помощь двух местных парней. Перед тем как мы приступили к выполнению задачи, наш орденоносный наниматель уверенно обозначил фронт работ: «Вот металлическая сетка. Повесьте ее на столбы. Всего четыре километра!». Выданной нам сетки на четыре километра, естественно, не хватило: в итоге нам пришлось строить восемь километров изгороди из лиственницы по горам и болотам. Эти ограждения мы возводили больше двух месяцев. Жуткая была работа. Нам выделили две бензопилы, которые почти сразу вышли из строя, после чего весь лес для изгороди мы валили вручную. Из-за вечной мерзлоты и болотистой почвы нам приходилось выпиливать каждый столб в «ласточкин хвост», забивать его в другой столб, а дальше крепить все на поверхности земли жердями, пряслами и откосинами — это было довольно сложная конструкция. В первый день даже я, самый физически крепкий в нашей группе, срубивши три лиственницы, рухнул без сил в ледяную воду, закрылся рукавицей от комаров и подумал: «Нет, я не выдержу такого». Но деваться-то было некуда. Нас выбросили с вертолета за 200 км от поселка, а другие ближайшие поселения находились примерно в тысяче верст. Сбежать невозможно. Но, несмотря на все тяготы, на дождь и комаров, мы втянулись в рабочий процесс и под конец делали уже по 150 метров изгороди в день, с гигантской скоростью. Это была удивительно тяжелая работа, но как она вспоминается сейчас! Такие у нас были экспедиции, сочетающие социологию с лесорубными делами. Правда, мы возвратились в поселок уже к зиме и времени на исследование не было, сроки экспедиции закончились. Кладкин встретил нас на аэродроме и сказал: «Десять лет я не мог найти работников на эту изгородь, вот вы удачно подвернулись».
Позднее я участвовал в нескольких экспедициях для изучения полярников. Начальником был руководитель Комплексной арктической экспедиции Института наследия Петр Владимирович Боярский. Там я применял метод включенного наблюдения. Формально я участвовал в роли психолога: раздавал людям тесты, рассказывал им, кто они такие. На самом же деле втайне от других изучал, как выглядит вся группа, какова ее динамика, как выстраивается структура — большинство участников были незнакомы между собой. Под прикрытием психодиагностики с целью выявить потенциал человека мною совершались провокации, о которых участники коллектива тоже не знали.
У меня также был опыт работы с детьми с аутизмом. Тогда их было не так много, как сейчас, но они были. Потом по приглашению будущего директора Института травматологии и ортопедии Минздрава я занялся психологией детей с глубокими сколиотическими нарушениями. У нас были экспедиции по Якутии: в Алдан, в Куранах. Там мы проводили сплошные обследования, в ходе которых тестировали, опрашивали и анализировали всех детей местных школ. Такие же сплошные обследования я проводил и в специализированных новосибирских школах для ребят с тем же заболеванием.