От танков к «Литпамятникам»

Издательская биография Юрия Михайлова, главного редактора «Ладомира»

Любовь к чтению привила мне моя дорогая мама. Даже не помню, в каком я был возрасте, когда стал ценить книги выше любых материальных благ. В памяти запечатлелась сцена: я, совсем маленький, с матерью — на юге, кажется, в Анапе. Мы на берегу моря, на широчайшем мелководье барахтается множество загорелых тел. В песок зарылась, наверное, целая армия моих соотечественников: то тут, то там торчат головы с пилотками из советских газет. Мы с мамой лежим под навесом на лежаках, покрытых простынями. А вот и я, десятилетний пацан, провалившийся в иную реальность, не могу оторвать глаз от раскрытых передо мною пожелтевших страниц. На сей раз это «Спартак» Рафаэлло Джованьоли.

С прочитанными книгами я всегда расставался с легкостью, но тут вдруг остро ощущаю, что ни за что не хочу терять угодившее в мои руки сокровище. Все мое нутро противится возвращению из древнего мира в мир сегодняшний, чтобы «хоть немного поплавать в море, как это делают нормальные дети». Вдруг я понимаю — книга должна остаться со мной навсегда. Владелицей была хозяйка комнаты, которую мы с мамой сняли. Я осторожно спрашиваю, нельзя ли заплатить хозяйке и не возвращать книгу и даже сказать для верности, что она пропала. Мама с удивлением и укоризной смотрит на меня (обманывать, а тем более воровать — нельзя!) и обещает переговорить с хозяйкой. Услышав от мамы об отказе хозяйки, я вовсе не удивился и, как ни странно, даже не расстроился, ведь расстаться с такой великолепной книгой мог, на мой взгляд, лишь полный безумец. Думаю, с того самого момента книги довольно скоро приобрели для меня зашкаливающую ценность. Трудно сказать, чем это было вызвано. По-видимому, от чтения я получал столь яркие впечатления, что в той моей детской и подростковой повседневности им не было ничего равносильного. А потом в мою книжную жизнь вошел мой дядя, заядлый книголюб. Жил он в Запорожье, но часто бывал в командировках в Москве. Его меккой являлся в столице так называемый черный книжный рынок — то место, где можно было купить все что угодно, но непременно дорого. Дядя периодически одаривал меня изданиями, которых я не только не встречал в продаже — а близлежащие книжные магазины я обходил ежедневно, — но о которых никогда и не слышал.

На черный рынок я отправился в первый раз, конечно же, с дядей. Учился я тогда, кажется, в шестом классе. Затем я стал бывать там регулярно, открывая для себя и книги, и людей, живших ими. Среди них были не только прожженные спекулянты, но и умудренные библиофилы, с удовольствием делившиеся собирательскими секретами.

Это был ежевечерний стихийный рынок на Кузнецком Мосту, напротив работавшего там, рядом с «Лавкой писателей», книжного магазина. Иногда народу собиралось так много, что людская масса перекрывала улицу. Сквозь пробку из любителей книги с трудом пробирались прохожие, но, стоило появиться милиционерам, как толпа мгновенно рассеивалась.

У меня нет твердой уверенности, но мне кажется, что многие из книжников, которых я там заприметил в те годы, вошли в нашу сегодняшнюю публичную жизнь. Не могу отделаться от ощущения, что и Сорокина я встречал там не раз.

Но рынок на Кузнецком не был главным. Если мне не изменяет память, основное место, где собирались в те годы книголюбы, было на Ленинских горах. Потом этот «большой» рынок сменил еще несколько площадок. Обычно «переезд» был стимулирован прессингом местных милиционеров, постепенно входивших во вкус от задержаний, ведь финансовый улов, оседавший всякий раз в их карманах, разжигал все большие аппетиты.

Вернемся к черному книжному рынку на Ленинских горах, этому полуподпольному предприятию по обслуживанию читательских потребностей советской интеллигенции. Функционировал он по субботам, воскресеньям и праздникам, с раннего утра, часов с четырех, и примерно до десяти–одиннадцати дня. Со всех концов нашей необъятной страны сюда съезжались собиратели, продавцы и перепродавцы «книжного дефицита». Муравейник из сгрудившихся книголюбов отличало какое-то непрерывное броуновское внутреннее движение, поскольку мало кто оставался на месте. У большинства в руках были портфели и сумки с книгами, корешки которых были обращены к «потребителю». Некоторые умельцы умудрялись удерживать на руках здоровенные стопы книг. Находились и те, кто раскладывал книги на земле, предварительно расправив на ней газетку или картонку. Если еще царили потемки, все вооружались фонариками, освещая либо собственные книги, либо книги продавца, ну и, разумеется, светили себе под ноги, чтобы куда-нибудь не навернуться. В слабом лучике света надо было не просто разобрать, что же на корешке или переплете написано, но и обнаружить дефекты в издании, которое возникало желание приобрести. Проще было, когда владелец предъявлял заполненную им вручную перфокарту (а то и целую колоду из них) с аккуратно расставленным по алфавиту (по сериям) списком имевшихся у него сокровищ и указанными напротив ценами, от которых порой перехватывало дух.

Я застал еще те времена, когда в одно место съезжались филокартисты, филателисты, нумизматы и книжники, а также собиратели наград. Располагались эти «клубы по интересам» хотя и рядом, но обособленно друг от друга. Словно зачарованный, переходил я от одной толпы к другой, разглядывая диковинки и наблюдая, как совершаются сделки. Огромное пространство, заполненное людьми, сосредоточенными на поиске нужных книг, создавало какое-то возвышенное ощущение единства. Особую симпатию у меня почему-то вызывали офицеры Советской армии, от майоров до полковников (генералы на глаза не попадались), никогда ничего не продававшие и заинтересованные лишь в покупках. Я ни разу не видел, чтобы кто-то из них пытался сбить цену за приглянувшуюся книгу. И я мечтал быть таким же свободным: захотел — и тут же купил!

Офицеры не боялись быть арестованными за спекуляцию, а вот абсолютное большинство остальных граждан, прихвативших товар на продажу, разбегалось, словно тараканы, стоило кому-то крикнуть: «Милиция!». Еще минуту назад вы могли с открытым ртом слушать мини-лекцию о запрещенном «Пушкине в жизни», ксерокопию которого вам предлагали приобрести по сходной цене, а теперь с удивлением наблюдали, как солидный владелец самопального издания, растеряв весь свой лоск, судорожно карабкался на четвереньках вверх по склону горы, покрытой осенней листвой вперемежку с густой грязью.

Дело в том, что контроль за ксерокопировальными аппаратами находился в ведении КГБ. Обзавестись такими аппаратами организации могли только по особому разрешению. На каждом аппарате стоял специальный счетчик, велся строгий учет всех до единого откопированных листов. Нарушителю режима использования ксерокса грозила уголовная статья, вплоть до обвинений в антисоветской деятельности. Государство страшно боялось неконтролируемого распространения информации. Если бы владелец «Пушкина в жизни» попался в руки милиционерам, те должны были бы сдать его чекистам, которые занялись бы отысканием ксерокса, изучением всей отчетной документации по нему и привлечением к ответственности виновных. В общем, пострадали бы многие.

Время от времени местные милиционеры устраивали облавы. Чаще всего это происходило в пристойной форме, когда под белы рученьки брали продавца во время сделки с подставным «покупателем» или когда уводили в отделение милиции тех, кто разложил книги с целью продажи. Сосредоточенных исключительно на книгообмене забирать было не за что, но их все равно забирали и составляли протокол, да и еще и на работу могли «телегу» отправить. Большинство, не дожидаясь привода в милицию, спешило откупиться. Сложнее выкрутиться было обладателям сразу нескольких экземпляров одного издания.

Заслышав о «легавых», владельцы портфелей, набитых книгами, мигом закрывали их и широким шагом устремлялись прочь, куда подальше, всем видом показывая, что они торопятся по срочным делам или просто дышат свежим воздухом, прогуливаясь ни свет ни заря по парку.

Но один раз я наблюдал, казалось бы, немыслимую сцену. Была зима, снега намело изрядно, много выше колен. В кромешной тьме, прорезаемой лучиками сотен фонариков, в направлении привычной поляны стекалась по узким тропкам людская масса, неся с собой тысячи книг. Поляна была укрыта мощной подушкой снега. Дружными усилиями его вскоре вытоптали, и жизнь торжища вошла в обычный ритм. Но едва забрезжил рассвет, как раздались крики «Милиция!», и народ бросился врассыпную. Меж тем бежать было особо некуда, поскольку кругом — непролазные сугробы и горные заледенелые склоны. Оставались тропы, по которым люди выбрались к поляне. Но по этим тропам навстречу толпе уже неслись милиционеры с остервенело гавкающими овчарками. Думаю, собаки были на поводках, но на поводках длинных, поэтому ощущение возникало такое, что озверевшие, никем не сдерживаемые псы вот-вот вцепятся тебе в спину или в ногу. Одной этой мысли было достаточно, чтобы разом взмокнуть и, побросав наименее ценные книги, уносить изо всех сил ноги, покрываясь на морозе ледяной коркой. Свободной от «блюстителей порядка» оставалась одна-единственная дорожка. Под лай собак и свистки милиционеров обезумевшие от страха книголюбы ломанулись в оставшийся проход и, пробивая взмыленными телами снеговые преграды, значительно расширили пути отступления. Кто-то падал и тут же оказывался под зимними ботинками и валенками напиравшей сзади толпы. Кстати, женщин на рынке почему-то всегда было очень мало — в основном книжники мужеского пола. Дичь, выбегавшую галопом из леса, уже поджидали развеселые охотники с силками. Не особо церемонясь, удалые молодцы в милицейских мундирах пинками и дубинками загоняли ошалевших любителей чтения в уазики и пазики, которые были загодя расставлены полукругом, да так плотно, чтобы и мышь не проскочила. Наверное, сверху поступило указание покончить с рынком раз и навсегда. Жизнь показала, что зря старались. Рынок, словно феникс, возродился в другом месте, опекаемом другим отделением милиции. Такая вот была борьба с криминалом. Я, разумеется, удрал, а потому не знаю, как события развивались дальше. Но страху натерпелся выше всякой меры.

Был еще и третий рынок. Находился он в Лубянском (ныне — Ильинский) сквере напротив комплекса зданий ЦК КПСС на Старой Площади. Собиралось там по вечерам в рабочие дни полтора–два десятка человек. Торговля шла очень крупными партиями. Помню, как разнеслась весть о том, что с территории Калининского (ныне — Тверской) полиграфкомбината был угнан целый вагон «Английского детектива». В те времена — универсальная валюта. Наверное, это был полный или почти полный тираж, поскольку милиции было дано задание отследить место, где экземпляры данного издания впервые объявятся. Такие вот «грузы» и сбывались в этом сквере. Торговали здесь и оптовыми партиями абонементов, дававших право на приобретение «макулатурных» изданий, то есть тех, что можно было купить в магазине, лишь сдав государству 20 кг макулатуры. Несколько пунктов по ее сбору существовали в Москве только на бумаге: были липовыми, обеспечивая постоянную «генерацию» абонементов с наклеенными на них талонами (обозначали объем сданной макулатуры). Сумки с абонементами менялись в сквере на сумки с советскими казначейскими билетами.

Но я отвлекся. Посещение рынка воспринималось мной как ни с чем не сравнимое приключение. Денег не было, но оставалась возможность взять в руки и полистать какую-нибудь книжную редкость. В число таковых нередко попадали и совсем свежие новинки. Помню, как один мой приятель, ставший обладателем «Унесенных ветром», только что впервые изданных тиражом 10 тыс. экз., мизерным по тем временам, спросил у меня: «Как ты думаешь, у Пугачевой есть этот двухтомник?». Он-то был уверен, что у примадонны советской эстрады шансов попасть в круг избранных было ничтожно мало. Иногда удавалось разговорить престарелого библиофила. Словно губка, впитывал я в себя байки о раритетах.

Совершеннейшей загадкой долгое время оставалась для меня система рыночного ценообразования. Но я отчетливо понимал, что в ней есть жесткая логика, и те, кто не владел ею, расставались со своими книгами порой за бесценок. В перехвате таких «лопухов» и соревновались зубры рынка.

В отсутствие денег я стал пытаться продавать книги из домашней библиотеки — те, которые считал малоценными. Но что покупать на вырученные средства? Выбор-то был грандиозным. Пришлось обзаводиться фундаментальными справочниками, путеводителями по зарубежной литературе. Уже в седьмом–восьмом классе я втянулся в систематическое штудирование академических историй национальных литератур. И даже более того — стал их конспектировать в части названий и характеристик привлекавших меня произведений. Сколько себя помню, столько я читал с карандашом в руках «Книжное обозрение». Сегодня это совсем иная газета, нежели в брежневские годы. У меня и поныне сохранилась целая папка с вырезками из нее. Очень любил я анализировать списки названий произведений, которые известные люди рекомендовали к прочтению. Всякое незнакомое название я обязательно выписывал и запоминал.

Довольно быстро я охладел к современной литературе, все больше погружаясь в признанную классику Запада и Востока. Меня поражало, как мало шедевров, о которых интригующе писали наши знаменитые филологи и историки, было представлено на русском языке, а те немногие, что имелись, оставались подчас совершенно не добываемы и фигурировали на многих перфокартах в списке разыскиваемого. В конечном счете в моей голове закрепилось несколько сотен названий произведений первого ряда, которые надо было или достать, или дождаться их выхода, чтобы немедленно приобрести. Рынок имел естественную инерционность, поэтому в первые дни появления на нем малоизвестного у нас шедевра, последний можно было прикупить с относительно небольшой «накруткой» к номиналу, указанному на переплете.

Ценностная система, которой жил черный рынок, в какой-то момент стала для меня совершенно прозрачной. Я уже без труда понимал, почему та или иная книга стоит запрашиваемых денег.

Одним словом, представление об идеальной библиотеке сложилось у меня еще в школе. Но оно не сводилось только к именам и названиям. Видя, сколь сильно зависят рыночные цены от полиграфического исполнения, обилия справочных материалов, богатства иллюстративного ряда, дизайнерского решения и характера переплета, я выработал собственное представление об идеальной архитектонике книги.

Да. Еще в юные годы я остро ощутил, что всего хорошего из написанного на белом свете не перечитать, что так или иначе придется жестко себя ограничивать. Если перемножить число лет, которые человек вдумчиво читает, на количество осваиваемых им за год книг, то лишь сущие единицы получат в итоге свыше нескольких тысяч названий, а большинство — не более тысячи–двух. Это не такая уж и значительная цифра, даже первый ряд мировой классики ее превосходит. В итоге я с сердечным скрипом отказался от современной литературы, детективов, приключений и фантастики.

Еще я понял, что в трендах развития советского книгоиздания было чересчур много необъяснимого для меня «своеобразия», не связанного с цензурными тисками. Бывая на ежегодных международных книжных ярмарках, проводившихся в Москве на ВДНХ, я пытался заговаривать с теми сотрудниками любимых мной издательств, что дежурили на стендах, и я с удивлением открывал для себя их полное равнодушие, потухшие глаза, нежелание ни слушать, ни содержательно отвечать на вопросы. Им было на все глубоко наплевать.

Помню, как я впервые попал в одну из редакций «Художественной литературы», кажется, связанную с литературоведением, и обнаружил в углу комнаты гигантскую стопу из заявок от авторов. Все это предназначалось к выбрасыванию на помойку. У меня было время, и я уселся читать машинописные листки. Там были интереснейшие предложения, но, по-видимому, не для тех, кто в «Худлите» принимал решения. Тем не менее прекрасное было когда-то издательство. Мне даже предлагали стать его главным редактором. Настаивала на этом тогда Н.С. Литвинец. Было время, когда она возглавляла профильное управление Минпечати. Но я отказался — какой резон идти на развалины того, что было бездарно разбазарено и целенаправленно разграблено?
Я прекрасно понимаю, сколь бы универсальным ни пыталось представить себя современное издательство, оно никогда таковым не будет. Поэтому сегодня, формируя издательский портфель «Ладомира», я делю книги на те, что рано или поздно вышли бы и без моего участия, и те, что без меня уже никогда не будут изданы в нашей стране. Последние для меня самые дорогие, даже если они показали весьма скромные результаты в торговле. На мой взгляд, серьезное книгоиздание становится ныне все более авторским. «Ладомир» выпускает преимущественно те книги, которые сам же и инициирует.

У меня нет даже гуманитарного образования. По профессии я инженер. Закончил в Зеленограде Московский институт электронной техники. С отличием, между прочим. Диплом защитил по электронной начинке головки самонаведения для ПЗРК «Стрела». Затем работал в группе, которая специализировалась на разработке информационно-управляющей системы танка. Написал диссертацию, был в числе лучших изобретателей института, собирался со временем заняться преподавательской деятельностью. Но тут случилась перестройка, и у меня на глазах началось подлинное безумие: сворачивалось финансирование НИРов, а ОКРы закрывались даже на стадии передачи опытных образцов в серийное производство. По сути, уничтожалось коммерчески привлекательное направление в сфере торговли вооружениями для сухопутных войск. Серийный же выпуск устаревшей техники продолжался прежними темпами. С конвейера потоком сходили никому не нужные танки. Потом была обильно профинансирована разработка средств их утилизации. Напомню, что современный танк — это довольно прочная система, предназначенная для ведения боя в условиях ядерной войны. Попробуйте-ка такую сверхзащищенную махину превратить в металлолом. То есть на то, что могло приносить государству огромные доходы, средств не хватало, а то, что не имело ни экономической, ни оборонной целесообразности, исправно финансировалось. Началось необратимое разрушение инженерно-технических школ. На моих глазах происходило разложение и, в конечном счете, разгром Академии бронетанковых войск. Семи пядей во лбу не требовалось, чтобы понять: был запущен механизм планового разрушения великой страны, надвигалась катастрофа.

При этом сохранялся колоссальный спрос на книги. К тому же рухнули все до единого идейные барьеры. У населения были деньги. Ну и возникла альтернатива.

Да, я рассказал нескольким своим друзьям по институту о тех возможностях, что открывались на книгоиздательской ниве, и они подтолкнули меня к практическим шагам, оказав необходимое организационно-техническое и финансовое содействие. То есть без моих друзей-технарей, далеких от любых книголюбских пристрастий, «Ладомира» не было бы. Одним из первых наших проектов стало репринтное переиздание в трех томах «Упанишад». Эти книги были легендой на рынке, стоили сумасшедших денег. Как и многие, я их в глаза никогда не видел, хотя опубликованы они были относительно недавно: в 1960-е годы их перевел и прокомментировал Александр Яковлевич Сыркин. За этими книгами я отправился на Цветной бульвар, в Главную редакцию восточной литературы издательства «Наука», где они и были выпущены. Редакцией руководил Сергей Сергеевич Цельникер. Он очень тепло встретил меня и проявил неподдельную заинтересованность. Но оказалось, что нужных мне книг нет даже в библиотеке издательства. Пришлось Сергею Сергеевичу принести из дома собственные экземпляры с дарственными надписями Сыркина. Вскоре тираж был отпечатан. В то время еще функционировал магазин «Академкнига» на Тверской. Когда мы предложили поторговать «Упанишадами», в ответ услышали: «Да вы что, кому это нужно, еще и так дорого?!». В результате настойчивых уговоров товаровед сдался. Я уж не помню, сколько мы туда экземпляров привезли, но через час или полтора после отгрузки раздался звонок: «Немедленно везите еще! Привозите столько, сколько сможете. Нам тут чуть весь прилавок не разнесли». Вот так я начал закрывать лакуны, которые выявились в результате моих наблюдений за спросом на рынке.

Конечно. Давайте зададимся вопросом, что передается из века в век уходящими поколениями поколениям грядущим? Для меня это прежде всего наша многонациональная культура, русский язык и то, что оберегает его от разрушения и исчезновения, — книги. Подлинные книги живут физически двести–триста, а порой и более лет, оказывая косвенное влияние на формирование облика страны. Быть причастным к пополнению бессмертного книжного фонда — величайшая радость. Сегодня мало кто может себе это позволить. Мейнстримом является мусорное книгоиздание, культивирующее потребление словесных суррогатов, громко ратующее за их пропаганду и продвижение псевдочтения.

Занимаясь четверть века научным книгоизданием, я с интересом наблюдаю, как меняется тематика исследований под влиянием наших публикаций. Выходит очередной том из серии «Литературные памятники» — вскоре появляются близкие по теме диссертации. В свое время мы выпустили «Роман в лесу» Анны Радклиф, и примерно через год профессор одного из региональных университетов написал мне: «Ваше издание произвело на меня столь сильное впечатление, что готическому роману я стал отводить в курсе истории мировой литературы целую лекцию. Раньше на это явление в литературе я никакого внимания не обращал». Не думаю, что «Роман в лесу» хоть когда-нибудь увидел бы свет в России, не прояви я такую инициативу.

С чем я столкнулся, когда стал осваивать свою нынешнюю профессию? Первым делом я сосредоточился на пяти издательствах, за книгами которых всегда внимательно следил. Под моим прицелом оказались «Художественная литература», «Мысль», «Мир», «Наука», в том числе ее редакция восточной литературы. Стоит упомянуть также «Книгу», «Искусство», «Прогресс» и «Радугу». Для меня важен был их реальный опыт и внутрииздательские технологии. Главный вывод, который я с удивлением сделал: общенациональной издательской школы не существовало в природе. Ведущие издательские предприятия обладали ярко выраженной индивидуальностью с точки зрения организации внутренней работы и ни на кого не оглядывались. Издательства в СССР делились на федеральные, региональные и местные, при этом первые полагали, что лишь они соответствуют самому высокому статусу, а о вторых и третьих, мол, и говорить всерьез не следовало. Проблема состояла в том, что практики, которыми руководствовались ведущие издательства, нигде не были зафиксированы (всем известные справочники издателя и автора, литературного и технического редактора — не более чем набор первичных правил). Носителем фирменной традиции выступали сами редакционные коллективы, внутри которых она передавалась от старшего поколения к младшему. Опорным для меня в итоге стал «Худлит» — издательство, наиболее близкое мне по духу. Немного я взял от «Науки», прежде всего в части редподготовки томов серии «Литературные памятники». От остальных издательств удалось мало что позаимствовать.

На одной из московских книжных ярмарок я решил просмотреть учебную литературу, выпускаемую Полиграфинститутом и Полиграфколледжем. Двигало мной стойкое изумление от профессиональной неготовности выпускников этих заведений, во всяком случае тех, кто пытался устроиться ко мне на работу в качестве издательских редакторов и корректоров. Беглый просмотр учебников и пособий прямо показал, что написаны они были людьми, весьма далекими от реальной практики. Весь этот «багаж знаний» был пригоден для газет и журналов, но не для книг. Когда я слышу, что соискатель приобрел профессию «редактор–корректор–верстальщик», я твердо знаю, что ни одной их этих составляющих он не владеет. Сегодня редакторам, с которыми «Ладомир» сотрудничает, приходится выдавать специальные памятки, но и этого недостаточно, необходим постоянный контроль и тренинг. Хороших же корректоров днем с огнем не сыщешь. Многие полагают, что профессионального корректора отличает знание правил. Но этого мало — надо знать и исключения из них. Вот последним-то владеют сущие единицы.

Более пятнадцати лет прошло с тех пор, как меня уговорили написать для «Энциклопедии книжного дела» главу на тему «Формирование издательского портфеля». Эта просьба сильно позабавила меня, поскольку теоретиком данного вопроса я себя никогда не считал. Не будучи гуманитарием, я относился к своим познаниям скептически. Мне было сказано, что на все остальные разделы специалисты подобраны, а на этот — главный! — нет. Много воды утекло с момента выхода той книги, потом она была даже переиздана, но принципиально с тех пор ничего не изменилось. Разве что книжный рынок продолжил съеживаться словно шагреневая кожа. Все больше видов книгоиздательской продукции утрачивает экономическую рентабельность. На их место приходят суррогаты. Классическое книгоиздание пребывает ныне в сильнейшем кризисе, и большинство издателей к этому совершенно не готовы.

Он очень многоплановый. Книга — это в идеале продукт деятельности большого редакционного коллектива, который должен выполнить целый ряд стандартных и — в особых случаях — уникальных операций, определяемых характером будущего издания. Чем технологическая цепочка длиннее и творчески насыщеннее, тем она, по понятным причинам, затратнее. Чем больше квалифицированных сторонних специалистов требуется, тем выше дополнительные расходы. Если соблюдать все полагающиеся редакционные процедуры, то в нынешних экономических условиях лишь ограниченный перечень книг будет безубыточным. Вот издатели и экономят на всем подряд. Штатным сотрудникам устанавливаются порой нормативы, которые не позволяют мало-мальски добросовестно выполнить работу. Отсюда и феномен таких уникальных эрзац-профессий, как «редактор–корректор–верстальщик» в одном лице. Прилавки книжных магазинов завалены ныне издательскими самоделками и полуфабрикатами, полным ходом возрождается институт самиздата. Это первая грань кризиса. Перейдем ко второй.

Когда в перестройку коллективы советских издательств начали распадаться и высококвалифицированные специалисты стали вливаться в издательства-скороспелки из случайных людей, уже через несколько лет эти специалисты утрачивали — за полной невостребованностью — значительную часть профессиональных навыков. Институт преемственности в отрасли разрушен сейчас практически полностью. Выросло целое поколение издательских работников, которые просто не представляют себе — даже в теории, — что такое полный цикл редакционной подготовки книги. И если вдруг возникнут идеальные условия для работы, такие люди при всем желании не смогут вырваться из тисков той халтуры, которая в их глазах стала равнозначна нормативной издательской практике. Нехватка квалифицированных кадров превратилась в одну из острейших проблем. В отрасль, не способную обеспечить адекватный уровень оплаты труда, не идет способная молодежь.

Третье. То и дело в СМИ звучат голоса сторонников прямых отношений (прежде всего через интернет) автора с читателем, с точки зрения которых институт «паразитов» в лице издательств должен быть отброшен за ненадобностью. Так могут рассуждать либо те, кто никогда не сталкивался с профессиональным издательством, что в теперешних условиях неудивительно, либо те, кто давным-давно не держал в руках хорошую книгу и привык изъясняться на интернетовской фене.

И, наконец, четвертое. Книга с большой буквы — это, как правило, индивидуальный продукт, гармоничное сочетание внешнего обрамления и внутреннего наполнения, не исключая и специфических тактильных ощущений. Но если вы поставили подготовку книг на конвейер, то тем самым сознательно осуществили в ней структурный крен в пользу информационной составляющей. Для такой продукции наиболее адекватным воплощением становится электронная форма. Именно для подобных книг будущее в «бумажном» исполнении постепенно закроется. Короче говоря, чем дальше книга от произведения искусства (высокопрофессионального исполнения), тем адекватнее для нее электронная форма воплощения.

Как я уже сказал, модель книгоиздания, которой я с коллегами стараюсь руководствоваться (что, кстати, далеко не всегда получается), сложилась в результате бесконечных наблюдений за тем, чему советский черный рынок присваивал наивысший ранг. А потому можно без всяких натяжек сказать, что коллектив Научно-издательского центра «Ладомира» стремится наследовать лучшим традициям советского книгоиздания.

Кстати, на черном рынке я познакомился и с теми, кто был помешан на антисоветской литературе. Еще до перестройки я перечитал довольно много такого рода книжек, но никогда не проникался антисоветскими настроениями. Просто надо было вовремя избавляться от подонков и идиотов.

С Луи Буссенара. Я не мог найти объяснения отсутствию в планах советских издательств некоторых авторов, специализировавшихся на приключениях и известных буквально каждому в Советском Союзе. «Похитители бриллиантов» и «Капитан Сорвиголова» Буссенара были прочитаны у нас миллионами. Меж тем в 1911 году П.П. Сойкиным было выпущено 40-томное собрание романов этого французского писателя. Вот у меня и зародилась идея перепечатать сойкинские тексты. Объявили подписку. Отклик был гигантским. Когда обзавелись сойкинским изданием, пришли в ужас от литературного уровня опубликованных в нем произведений. Он резко контрастировал с тем, как были написаны указанные романы. Да и имена переводчиков этих же романов у Сойкина были другими. Решили сделать сверку с французскими оригиналами. Выяснилось, что старые переводы — это по большей части скупые пересказы сюжета. Как я потом разузнал, Сойкин привлекал к сотрудничеству совершенно случайных людей, лишь бы денег больших не просили, — гувернанток, студентов и так далее. Начиная со второго или третьего тома собрания мы перешли к публикации новых переводов Буссенара, но, по понятным причинам, с сильной задержкой относительно ранее заявленных сроков. На завершающем этапе были перевыпущены первые тома уже с новыми переводами. Через какое-то время мы занялись Жюлем Верном, а именно — дополнением к знаменитому серому двенадцатитомнику 1954–1957 годов. Опять начались проблемы с переводами. Думали воспользоваться тем, что опубликовала в 1928–1931 годах в 24 томах «Земля и Фабрика». Оказалась, что и здесь переводы никуда не годные. К тому же во Франции открылись архивы Верна. Выяснилось, что целый ряд известных романов был изуродован его сыном. Увидели свет и ранее не изданные произведения. Весь этот массив мы также ввели в русский оборот. В общем, как Ж. Верну, так и, особенно, Л. Буссенару крепко повезло в России. В отличие от Фр. Марриета, Л. Жаколио, Г. Эмара, Э. Сальгари, Г. Ферри, П. дю Террайля. Боюсь, эти и некоторые другие авторы навсегда «убиты» для нашего читателя усилиями шустрых мусоропроизводителей, растиражировавших посредственные переводы.

Начав посещать черный рынок, я довольно быстро вычислил, что особым почетом у библиофилов пользовалась серия «Литературные памятники». На вид невзрачная, но хорошо узнаваемая, она делилась у собирателей на «читаемые» и «нечитаемые» тома. Взялся я, естественно, за самые «читаемые», а потом втянулся настолько, что поставил перед собой задачу изучить всю серию. Эта серия решительно обогащала меня знаниями. К тому же авторы публиковавшихся в «Литпамятниках» статей и примечаний снабжали меня названиями тех книг, которые необходимо было перенести в мои блокноты для последующего прочтения. Когда ранее я сказал, что много в чем отказал себе при формировании круга своего чтения, я не пояснил, что в тот момент решил сосредоточиться исключительно на «литпамятниках», благо их вышло несколько сотен. Но некоторые из них были редкими и стоили страшно дорого. Такие были на особом счету.

Я уже вплотную занимался Буссенаром и Верном, но продолжал читать свою любимую серию. И вдруг с ней стало происходить что-то невразумительное: в несерийном формате и в черном бумвиниле (вместо болотного ледерина) появилась «Африка» Петрарки, а «Фиваида» Стация вышла с каким-то странным тиснением по зеленому бумвинилу, и обе книги — на ужасной бумаге с нечитаемым набором. На серию существовал гигантский спрос, а тут — какие-то безумные кульбиты. Я решил связаться с редколлегией серии, чтобы понять в чем дело. Первый, с кем я встретился в Институте мировой литературы, была ученый секретарь редколлегии — Инна Григорьевна Птушкина. Оказалось, что ситуация воспринималась редколлегией как критическая, поскольку издательство «Наука» отказалось выпускать книги в традиционном формате, серийном ледерине и без основательного финансового вливания со стороны РАН для публикации каждого тома. Редколлегия пребывала в шоке. Речь даже шла о том, чтобы запустить за пределами «Науки» новую серию — «Памятники литературы». Всем этим я был крайне удивлен и заявил, что готов включиться в разрешение проблемы. Еще более я удивился, когда узнал, что редколлегия обращалась к Сергею Александровичу Кондратову, известному библиофилу и руководителю «Терры». Но он отказал, поскольку считал «литпамятниковское» дело бесперспективным. С Инной Григорьевной мы договорились встретиться через неделю в расширенном составе. На это раз в разговоре принял участие зампредседателя редколлегии академик Николай Иванович Балашов. Разговор получился самым благожелательным. Домой я ехал окрыленным, поскольку неожиданно в моих издательских планах появилась любимая серия. Для начала мне было дано согласие на репринтную перепечатку первой книги «Махабхараты». Выбор этот исходил от меня, поскольку ничего дефицитнее в серии на тот момент не существовало. Я гарантировал, что книга выйдет точно в таком виде, к какому редколлегия привыкла. Так и случилось. Оригинал я приобрел в знаменитом «Букинисте», располагавшемся в Столешниковом переулке. Там всегда можно было найти редкости, но за баснословные деньги. Тираж мы отпечатали в типографии «Науки», сохранив все атрибуты серии. Редколлегия была в восторге. Я — тоже.

Потом я отправился в Питер. У меня был долгий разговор с Дмитрием Сергеевичем Лихачевым, который специально ради встречи со мной приехал в Пушкинский Дом. Для него, председателя редколлегии серии, ее спасение было одной из приоритетнейших задач. На тот момент он был уверен, что серия обречена. Взаимопонимание у нас сложилось полное, и, как только Дмитрий Сергеевич приехал в Москву, он взял с собой Птушкину и отправился к президенту РАН Юрию Сергеевичу Осипову. Вопрос о допуске «Ладомира» (параллельно с «Наукой») к изданию серии был вынесен на Президиум РАН. Разговор был непростым, но позиция редколлегии, поддержанная президентом РАН, перевесила возражения оппонентов, убежденных, что лишь «сумасшедшие захотят в наши дни тратить собственные деньги на финансирование „литпамятников”, что дело здесь явно нечисто». Некоторые ученые мужи, как мне рассказывала Инна Григорьевна, ничтоже сумняшеся стали выдвигать свои версии, объяснявшие действия издательства: «Ладомир» — это «прачечная» для теневых капиталов нефтяных баронов, которые хотели бы прикрывать свои финансовые аферы именем академии и маркой знаменитой серии, проще говоря, отмывать деньги через издание «литпамятников». Здравый смысл все же восторжествовал, и было принято судьбоносное для серии решение.
Обычный путь зарождения «литпамятника» в «Ладомире» следующий: вначале, руководствуясь рекомендациями членов редколлегии, мы находим состоявшегося ученого, как правило, доктора филологических наук, с которым оговариваем возможность подготовки им тома для серии, затем этим специалистом пишется заявка, заключение по которой выносит на своем заседании редколлегия. Если силами одного человека проект реализовать невозможно, мы помогаем в формировании творческого коллектива. Работа начинается в случае одобрения заявки и может продолжаться долгие годы. Мы со своей стороны обеспечиваем необходимое финансирование. В редколлегию поступают заявки и от авторов, не связанных с «Ладомиром». В этих случаях проект считается закрепленным за «Наукой».

Вообще говоря, для меня «Литпамятники» — это такое же общенациональное достояние, как Большой театр, Третьяковская галерея, Московский Кремль. Серия была основана в 1947 году по инициативе А.К. Дживелегова и А.М. Эфроса. Вы только представьте себе: совсем недавно закончилась ужасная война, страна истощена и предельно милитаризирована, ее надо переводить на гражданские рельсы. Жив И.В. Сталин, свирепствует МГБ (бывший НКВД). И тут вдруг принимается решение о запуске под эгидой Академии Наук СССР книжной серии, призванной обеспечить отечественного читателя жемчужинами мировой словесности, от глубокой древности до ХХ века, причем в качественном исполнении, без каких-либо изъятий. Этот шаг расценивался как важнейшее основание не только для послевоенного восстановления страны, но и для обеспечения цивилизационного лидерства нашего Отечества. На сегодняшний день издано около семи сотен томов. На мой взгляд, «Литпамятники» — это важнейший барометр состояния отечественной гуманитарной науки.

Меня радует, что мою любимую серию удалось спасти, что она продолжает жить и крепко вписалась в рынок. В букинистических отделах томам серии сегодня отведено, как правило, центральное место. В советские годы издавались десятки замечательных серий, но абсолютное большинство из них погибло. Сегодня «литпамятники» печатаются у нас тиражом около тысячи экземпляров, у «Науки» — немного меньшим, срок реализации — несколько лет. Но книги все же расходятся, причем по довольно высоким ценам.

Серия, к сожалению, убыточная: в типовой «литпамятник» мы вкладываем примерно в три раза больше средств, чем выручаем от продажи.

Нет, преимущественно за счет личных средств и денег спонсоров. Радуемся, когда на некоторые из «литпамятников», подаваемых в Федеральную программу поддержки книгоиздания, выделяются небольшие дотации. В этом году мы выпустили второй том «Мемуаров» герцога Сен-Симона, который из-за гигантской толщины пришлось механически разделить на три переплета: в первых двух был художественный текст со сквозной пагинацией страниц, в третьем — научный аппарат (монографические статьи, фундаментальный комментарий, указатели, таблицы и проч.). Государство поддержало издание лишь первого переплета, то есть первой половины художественного текста. А могло бы, наверное, и не поддержать, ведь всегда есть что-то более важное в глазах чиновников. Кстати, недавно я обнаружил восторженную рецензию на наше издание первого тома Сен-Симона, опубликованную в 2009 году в академическом журнале «Средние века». Начинается она словами: «В мире отечественной науки произошло событие, выдающееся даже на фоне нынешней красочной палитры российских изданий по истории…».

Дотационный бюджет прошедшего года по «Литпамятникам» составил в «Ладомире» порядка двух миллионов рублей. Без всякого сомнения — с каждым годом он будет неуклонно нарастать: книжный рынок сжимается, покупательская способность населения падает, первоклассных специалистов становится все меньше, а их труд — все дороже; естественно, и цены на книги не будут стоять на месте. Меня это, по понятным причинам, очень тревожит. Я не сомневаюсь: если «Ладомир» по каким-нибудь причинам не сможет издавать серию, долго она в нынешних токсичных условиях не протянет. У Академии Наук на нее денег нет.

Состояться этой серии позволила моя начитанность в научной литературе, уяснение методик построения научных изданий. Профессиональные публикации такого рода книг — довольно серьезная проблема. Я помню, как один уважаемый ученый принес мне для этой серии огромную охапку бумаг, которую с гордостью называл рукописью. Пролистав эту пачку, я сказал: «Здесь нет книги, это какая-то свалка из текстов». Он — мне: «Но здесь же очень ценный материал». — «Материал-то ценный, но книги нет». — «Что же делать?» Пришлось на ходу соображать, как достроить здание при наличии дверей, балконов, окон, фрагментов пола и крыши и отсутствии всего остального. Мой автор тщательно записал указания. Книга в конце концов вышла и имела успех, попав в недлинный перечень базовых источников одного из важнейших энциклопедических научных справочников. Вообще, одна из основных проблем гуманитариев, которая постоянно бросается мне в глаза, — это невладение системным подходом. В технических дисциплинах без него ничего не добьешься, а здесь как-то справляются.

С обрушением всех идеологических барьеров появилась возможность заниматься запретной ранее тематикой. Вульгарные издания выбрасывались на прилавки с ураганной скоростью, а с научными все обстояло гораздо сложнее, поскольку отсутствовало понимание, как вести разговор, затрагивая «скользкие» и деликатные темы. В определенном смысле серия оказалась прорывной. С нами сотрудничали очень многие крупные ученые. Сейчас интерес угас, кто-то отошел в мир иной, кто-то разочаровался в проблематике, ведь особой славы она не приносила. Меж тем материалов остались еще горы. Мы знаем нашу культуру в объеме верхушки гигантского айсберга. Его низовая часть исследована очень слабо. «Когда б вы знали, из какого сора / Растут стихи, не ведая стыда». С этим «сором» предстоит еще разбираться и разбираться. Честно говоря, серию можно было бы и дальше развивать, нашлись бы силы и деньги.

Я уже далеко не молод, и постоянно думаю о том, кто придет мне на смену. Очень хочу подготовить себе преемника, укрепить заинтересованной молодежью кадровый состав «Ладомира», найти единомышленника среди филантропов, который стал бы поддерживать издательство во всех его начинаниях. Для меня очень важно, чтобы «Ладомир», которому в декабре исполнилось двадцать шесть лет, достойно пережил это смутное время, продолжая выдавать на-гора первоклассные книги, чтобы издательство могло исправно вносить свою лепту в дело сохранения и развития отечественной культуры.