«Любовь — это трудная ежедневная работа»

Светлана Алексиевич о книгах, искренности и войне

«Былое и думы» Герцена и «Лекции о Прусте» Мераба Мамардашвили. Мне очень интересна философия Мамардашвили, то, как он на ходу схватывает связь вещей. Мамардашвили говорит о высоких темах, но в то же время об обычной реальности, он вводит обычные вещи в пространство культуры и обнаруживает некие новые связи, некое новое наполнение.

В «Былом и думах» есть стык документальности и художественности, который всегда меня волновал. Мне кажется, что просто «фикшн» уже не так интересен. Я не говорю, что не может быть гениальных художественных книг. Но сегодня люди читают больше нон-фикшн. Читатели доверяют не художественному вымыслу, а документальной прозе, в которой свидетель события становится полноправным героем. Жизнь сама по себе сумасшедше интересная, зачем еще что-то придумывать?

Надеюсь, что это именно то, чем я занимаюсь. Я называю свои книги романом голосов. Каждый рассказ отдельно не производит того впечатления, которое производит весь этот хор. Это вещи интуитивные, тут чутье автора должно подсказывать, и это невозможно объяснить. Бывает, рассказ человека умещается на двадцати или пятидесяти страницах, бывает, на двухстах. Но в итоге от этого рассказа остается полстранички, страничка. Как выбрать из материала самое важное? Вот этот выбор и есть то, что выводит документальную книгу на уровень художественного произведения.

Я много читаю философской и естественнонаучной литературы. Работая над книгой, несколько лет, года два-три, я собираю материал, а потом думаю, что с этим делать, как собрать его, чем объединить. У меня нет задачи завалить читателя ужасом, мне нужно рассказать истории людей. Я долго ищу свой взгляд на тему, свою философию. В работе над книгой это отнимает больше всего сил. Сколько до меня было написано о войне? Тысячи книг. И нужно было найти свой голос, свой ракурс. А вот когда я собирала материал о Чернобыле — это был совершенно новый материал, и у меня не было никаких ориентиров, я писала с чистого листа. Или тема книги «Время секонд-хенд» — развал огромной империи, после которого общество раздробилось, атомизировалось. Мне пришлось очень долго искать, как все это объединить в одну книгу. Нужно постоянно наращивать свои «антенны», чтобы как можно шире захватывать мир. И чтение философских и научно-популярных книг помогает в этом.

Сейчас у меня две новые книги, о любви и об исчезновении (не просто смерти, а всем долгом пути к ней через старение), над которыми я уже второй год думаю. Бунин хорошо сказал: «В любви много животного». Это неисследованный мир, о котором я хочу рассказать так, чтобы это было интересно современному человеку. Думаю, это мои последние книги. Не знаю, будут ли у меня силы писать о чем-то еще.

Я заметила, что русская литература не занималась любовью в нашем понимании. Начало любви, само рождение чувства — и все, занавес падает. А именно потом, когда два человека сходятся, и начинается самое главное. Ведь любовь — это трудная ежедневная работа. Даже у Бунина любовь — это что-то мгновенное, мимолетное, а у Чехова и вовсе ирония над любовью, над ее недолговечностью, непрочностью.

В русском языке нет богатого словарного запаса о любви. А вот у французов есть даже разные определения женского тела до любви и женского тела после любви — боже мой, сколько изящества и наслаждения в этом! Но счастье, в том числе в любви, никогда не было предметом нашей жизни. В моем поколении счастьем было умереть за Родину. А сейчас и вовсе не говорят о счастье и о том, что человек должен быть счастлив. Когда я еду в машине и включаю радио, то слышу поздравления, которые люди передают друг другу, и вот рефреном звучит пожелание: «…и много денег!» Денег желают, а счастья — нет.

Не какие-то конкретные, а скорее темы книг. Мы — люди революции и войны, у нас слишком много военной литературы. Это сужает сознание нации. Так что после каждой исторической неудачи, такой, к примеру, как Перестройка, которая не получилась, мы тут же возвращаемся в военное состояние умов. Так происходит потому, что у нас есть целая военная культура, огромный пласт военной литературы. Но нет книг о построении жизни, о счастье. Нам нужно выходить из этой военной ловушки и возвращать себе нормальный, не милитаризированный взгляд на вещи.

Задача не меняется, она и сегодня все та же, что и сто, двести лет назад: помогать человеку быть человеком. Это вечная задача писателя.

Недопустимо превращаться в пропагандиста, особенно в военного пропагандиста. Пропагандировать убийства в любой форме я считаю запретным. А что такое война? Это и есть узаконенное убийство.

Мне нравится поэтесса Ольга Седакова. У нее широкий взгляд на вещи и большая память. Когда-то я читала Петрушевскую, «Время ночь», мне нравилась эта вязь, описанная ею человеческая путаница, в которой мы живем. Одно время Пелевин был интересен, его взгляд «над». А так… Я в курсе того, что происходит в современной литературе, но не могу сказать, что я кого-то люблю.

Очень многих, все же премия награждает достойных авторов. Впрочем, точно так же многие достойные писатели не получают премию по каким-то причинам, тот же Толстой. Из российских нобелиатов я люблю Бродского, Пастернака и Бунина. И жаль, что за 100 лет премией награждено всего 14 женщин-писателей.

Из современных авторов я не знаю тех, кто писал бы на такие темы и в таком жанре, на стыке документальности и художественности. Могу назвать только моего учителя Алеся Адамовича, ныне покойного. И Даниила Гранина, которому уже 90 лет и он ничего не пишет. Но в отличие от Адамовича и Гранина я вхожу в личные отношения со своими собеседниками, сближаюсь с ними.

У меня нет никаких приемов, никаких секретов. Нужно быть искренним с собеседником, и тогда он будет искренним с вами. Я прихожу к своим собеседникам как человек к человеку. Я думаю, что нужно быть доброжелательным и интересным, говорить о вещах, которые действительно им интересны. Все же живут в повседневности, в банальности, и к таким темам возвращаются редко, может, даже стараются забыть. Даже если кто-то был на войне или в Чернобыле, это не значит, что он готов всем об этом рассказывать. Если человек мне очень интересен, я могу с ним много дней встречаться, связываться по телефону, приезжать еще и еще раз, через месяц, через год, через два… Поскольку собрать все эти детали, соткать все эти фрагменты в материю нельзя за один разговор. За один разговор будет журналистика.

В моем жанре можно говорить на любые темы, но нужно защитить героя. Иногда стоит поменять фамилию или ситуацию, чтобы она не была узнана, — я делаю это, чтобы не подставить и не дискредитировать человека. У меня была история о женщине, ухаживающей за своим мужем, ликвидатором Чернобыльской катастрофы, который постепенно превращался в животное. Ни врачи, ни лекарства не могли его спасти. Она заливала ему водку, потому что он испытывал такую боль, что ничего не помогало. Но ночью он, жуткий, внешне похожий на надутую бочку, звал ее, и они занимались любовью. И только это недолгое время он не кричал от боли. Я изменила и имя, и фамилию героини, чтобы нельзя было узнать, потому что представила реакцию нашего обывателя, когда он прочитает такое. Но еще до издания книги отрывок был опубликован где-то, и каково же было мое удивление, когда она позвонила и спросила: «А почему ты переделала фамилию? Он так страдал, я так страдала, я хочу, чтобы все это знали».

Нет, мы же говорим с ними о жизни. А не то что я прихожу и сразу начинаю расспрашивать о войне или Чернобыле. Мы садимся, беседуем обо всем. Это сложно и очень интересно, и обязательно должен присутствовать какой-то элемент влюбленности. Нужно быть влюбленным и в темы, и в героев, а это не всегда легко, потому что рассказываемое ими может быть и страшным, и противным.

Помню, рассказ, который меня просто убил. Партизанка пошла в разведку, и с ней молодые ребята. Партизаны захватили двух молодых мальчиков-немцев, и все они попали в окружение, потому что, когда мальчишки исчезли, немцы стали их искать. И вот женщина приняла решение их убить. А как убить людей, с которыми вы уже два дня бродите по лесу, с которыми сидите у костра, чтобы согреться? Это очень сложно. Когда она сказала это своим мальчикам, они все отказались, не смогли этого сделать, ведь немцы были их сверстники. И вот она сделала это сама. Вот этого убийства я не могла понять. Я не говорю, что я права, а эта женщина нет, я ведь не жила в то время и по законам военного времени. Легко свысока, через столько лет говорить: «Как она могла убить?!» А когда узнаешь, что у нее самой убили мать и двоих сестер, то понимаешь, что ты никогда не будешь в ее положении, никогда не почувствуешь то же, что она.

Или вот другая партизанка рассказывала, что когда они брали немцев, то не просто убивали их, а закалывали и замучивали, поскольку было очень много ненависти к немцам, ведь у каждого были убиты родители или родственники. И эта партизанка ходила смотреть, как у немцев лопались от боли глаза. Я удивилась: «Как же вы могли, вы же женщина?» И она едва не прогнала меня: вы не понимаете, что это было и как это было.

Или, например, герой книги «Время секонд-хенд», потрясающий коммунист, очень красивый старик, которого в 1937-м году арестовали вместе с женой (сначала жену, потом его). Его выпустили перед войной, а когда война началась, он стал проситься на фронт, а его не взяли как «врага народа». В конце концов он добился отправки на фронт, где очень отличился, получил ордена и медали, а когда вернулся домой, его вызвали в райком партии и сказали: «Жену мы вам вернуть не можем, она погибла, а партбилет возвращаем». Он сказал мне: «Я был счастлив». А я была поражена: как это возможно?! Он показывал мне альбом, и его жена была очень красивая. Я спросила: «Что же вы, не любили жену?» Он ответил, любил, очень, она была самой любимой женщиной в моей жизни. А когда я продолжала расспрашивать, он взорвался: как вы не понимаете, это почти религиозные законы, законы веры… Так что любить людей тоже бывает нелегко, порой даже очень сложно. У меня, признаюсь, не всегда это получается.