Значительная часть событий, о которых рассказывает «Зимняя дорога», происходит в вашей родной Перми, и вы не раз говорили, что для вас важны места, связанные с юностью. При этом время, к которому вы обращаетесь, это 1920-е годы. С этим временем у вас тоже что-то личное связано?
Я пишу все-таки не о двадцатых годах, а именно о Гражданской войне. Мой интерес к этой теме берет начало в 1970-х. Как ни странно, тогда Гражданская война была одним из тех периодов послереволюционной истории, где цензурные ограничения действовали не так строго. Выходили книги и фильмы, в которых красные оставались еще во всем правы, но и белые уже не были однозначно плохими. Это был своего рода возврат к традиции советской литературы 1920-х, когда, скажем, в поэме Маяковского «Хорошо!», в эпизоде об эвакуации белых из Севастополя, мог появиться вот такой Врангель:
И над белым тленом,
как от пули падающий,
на оба
колена
упал главнокомандующий.
Трижды
землю
поцеловавши,
трижды
город
перекрестил.
Под пули
в лодку прыгнул...
— Ваше
превосходительство,
грести?
— Грести!
Да и в эмиграции идеологические рамки поначалу были шире, чем потом. В повести Гайто Газданова «Вечер у Клэр» есть описание штурма красными Турецкого вала на Перекопском перешейке. Своей трагической мощью оно уравнивает наступающих и обороняющихся, хотя сам Газданов был в числе последних. А Георгий Иванов, сравнив Перекоп с Фермопилами, белых — с царем Леонидом и его спартанцами, а потом упомянув о «комсомолочках», которые теперь «визжа, купаются в Крыму», закончил это потрясающее стихотворение совершенно неожиданно:
И Леонид под Фермопилами,
конечно, умер и за них.
То есть раны неизбежно затягиваются, продолжение жизни равносильно примирению.
В СССР эта традиция отчасти вернулась лишь в 1970-х. Впрочем, и в то время официальная трактовка событий Гражданской войны оставалась прежней. Есть легенда о вдове Колчака, его гражданской жене Анне Тимиревой. В 1969 году она жила в коммуналке в Москве, на Плющихе, и якобы секретарь омского обкома КПСС пригласил ее приехать к ним в город, поучаствовать в торжествах по случаю 50-летия со дня падения колчаковской столицы и за это пообещал ей однокомнатную квартиру в Москве. Она не поехала. По легенде, ответ был следующим: «Я знаю, как у вас там все будет: белые — черные, красные — голубые». Слово «голубые» тогда не имело того оттенка, который мы сегодня знаем. Оно значило что-то вроде «ангельски чистые, небесные, романтически настроенные». Прошло время, и взгляд изменился на прямо противоположный: красные — черные, белые — голубые.
Есть ощущение, что сейчас опять все наоборот.
Да, потому что побежденные так или иначе всегда берут реванш, пусть даже после смерти. Никто никого не может победить раз и навсегда. Скошенная трава быстрее растет. Белые вызывали активные симпатии общества накануне и после крушения Советского Союза, а когда пришло время ностальгии по СССР, маятник опять качнулся в сторону красных. Правда, теперь уже до конца непонятно — кто белый, кто красный, все в бело-красную полоску. Вопрос лишь в преобладании того или иного цвета. Многих это раздражает или возмущает, а мне нравится. Чистота любой идеологии, монархической или социалистической, — залог того, что она останется уделом немногих и далеко в народ не уйдет. Эклектизм — враг радикализма и друг компромиссов.
Вернемся к вашей книге. Есть у вас какие-то принципы при работе с историческим материалом?
После успеха романа «Петр I» у Алексея Толстого однажды спросили, какой совет он может дать начинающему историческому романисту. Он дал гениальную, по-моему, рекомендацию: «Все знать и все забыть». То есть следует погрузиться в прошлое до такой степени, чтобы воспринимать его как привычную среду обитания, а не фиксировать, как путешественник — окружающую его экзотику. Приблизительно так Евгений Водолазкин написал свой замечательный роман «Лавр». Водолазкин все знает, он специалист по русскому средневековью, но в романе — только дух того времени, фактуры почти нет. Я тоже довольно много знаю о Гражданской войне на Востоке России, поэтому «Зимняя дорога» — не о войне между красными и белыми, она — о мужестве, отчаянии, вере, любви, чувстве долга, но не вообще, а в условиях этой войны. О том, кто из моих героев красный, кто белый, я забыл.
То есть вам удается на практике отвлечься от невероятно объемного контекста? Сделать вид, что неважно, кто, условно говоря, хороший, а кто плохой?
Нет, это как раз важно — кто хороший, кто плохой. Неважно, кто белый, а кто красный. Есть некая высшая правда, и каждый из противников обладает частью правды, которую он принимает за целое. Конфликт этот в латентной форме существует и сейчас и будет существовать еще долго, если не всегда, но релятивизм здесь — благо. Понимание относительности некоторых ценностей снижает накал гражданского противостояния.
Вы говорили, что долго искали интонацию для документального романа. Расскажите, как вы ее нашли?
Есть счастливые писатели, которые сумели выработать свой стиль. Я писатель без стиля. Поэтому всякий раз, начиная новую книгу, ищу интонацию, которая была бы органична именно для нее. Меня упрекали, что в «Зимней дороге» мало авторских эмоций, книга написана слишком сухо. Эмоций у меня этих достаточно, просто я описываю такие страшные вещи, что честнее говорить о них цитатами. Когда пепеляевцы идут в тайгу, а Владивосток уже пал, их семьсот человек, и они начинают войну со всей Советской Россией, как я должен это комментировать? Что восклицать? «Бедненькие!»? Или «Безумцы!»? А когда Строд ведет безнадежную, казалось бы, оборону крепости из мерзлого навоза и обледенелых трупов, какое тут еще требуется лирическое педалирование? По возможности нужно убирать даже свою личную интонацию, хотя полностью убрать, конечно, не получится. Нельзя выставлять вперед свое «я», свои эмоции, потому что, если ты пишешь о таких вещах, твои эмоции никому не нужны, они только мешают.
Как бывший учитель я знаю: если на уроке школьники шумят, ты можешь начать говорить громче, а можешь, наоборот, понизить голос. В последнем случае больше шансов, что тебя начнут слушать и слышать. Крик непродуктивен, тихим голосом можно сказать больше. Чем страшнее вещи, о которых ты говоришь, тем тише и бесстрастнее должен быть твой голос.
Вообще вы ведь, наверное, согласитесь, что это удивительно: очень толстая документальная книга, посвященная очень узкой исторической теме, стала если и не бестселлером в буквальном смысле продаж, то, во всяком случае, романом, о котором все вокруг говорят…
Да, я не ожидал такой реакции. С момента выхода книги на нее написали столько рецензий и отзывов, что по объему это уже равно ей самой. Меня спрашивали: почему не просто роман? Почему документальный? Но писать фикшн на таком материале, как в «Зимней дороге», — это, мне кажется, нечестно. Нужно попытаться понять, как было на самом деле, и рассказать об этом, а не сочинять, не рисовать воображаемые картины, не вкладывать собственные слова в уста исторических персонажей. Цитата здесь — более сильный художественный инструмент, чем диалоги и метафоры.
Во мне сидит историческая закваска, и я часто вставляю в текст информацию как бы лишнюю, избыточную, ослабляющую читательское внимание. Наверное, без нее читателей у «Зимней дороги» было бы больше, но я не хочу увеличивать их число за счет усечения исторической реальности.