Когда мы пытаемся понять, откуда берется понятие «чудеса», велик соблазн обратиться к фольклору как некой системе, которая полна невероятных представлений и уходит корнями в глубокую архаику. Есть ли для этого основания?
Действительно, широко распространена точка зрения на фольклор, согласно которой это — глубокая архаика, то, что возникло до появления письменности, современных религий и так далее. Я принципиально против такого отношения по нескольким причинам. Фольклор начали замечать и пытаться исследовать в определенный исторический момент и, соответственно, имели дело с теми фактами, которые были на тот момент доступны. Те авторы, которые фиксировали фольклор в XVIII–XIX веках, сознательно его архаизировали. Как это ни прискорбно, мы не имеем ни малейшего представления о том, как выглядел фольклор в V, XI или XIII веке, — все, что мы имеем, это реконструкция, сделанная на основании заранее выбранной автором концепции. Обычно предполагается, что фольклор — глубокая архаика, которую следует вытащить наружу: например, сопоставляя его с мифами и обрядами других народов, описанными какими-нибудь древними авторами. Но мы имеем дело с несколько искаженной позицией, поскольку ученые часто находят то, что хотят найти. Я агностически смотрю на эти вещи, у меня в каждом конкретном случае есть много возражений, суть которых сводится к тому, что фольклор не неизменная материя. Она, пускай медленно и вопреки логике своего существования, развивается вместе со своей эпохой. Об архаике в текстах, находящихся под заметным влиянием христианства, или просто архаике разных эпох можно говорить только умозрительно: откуда она берется — из древних текстов, из позднейших христианских? И тогда это иудейско-христианская «архаика»? Или мы видим архаику собственных конструктов? Поэтому невозможно говорить о фольклоре обобщенно, надо разбираться с каждым отдельным фактом — это то же самое, как говорить о литературе или физике вообще. Конечно, мы видим отпечатки разных эпох, поэтому я бы не противопоставлял фольклор современности, тем более что он продолжает существовать и, разумеется, он не закрыт от внешних влияний.
Теперь — что касается чуда; его, как мы понимаем, невозможно назвать бесспорным и объективным явлением реальности. Чудо является тем, что считает чудом отдельный индивид, коллектив или эпоха. Если говорить о фольклоре, то в отношении него нельзя говорить о чуде в том же смысле, в каком это слово употребляет современный обыватель. Если мы говорим о чуде как о вещи необъяснимой с точки зрения привычной логики, то тогда его границы в фольклоре гораздо уже, чем это может показаться на первый взгляд. Есть некое событие, которое можно объяснить только вмешательством чего-то, не поддающегося осмыслению, а общество вырабатывает определенные механизмы его объяснения, и то, что этим механизмам подвластно, перестает быть чудом. Вспомним попытки молодой советской власти бороться с христианскими чудесами: мощи святых открываются, и выясняется, что там только бренные останки. Этот факт объявляется опровержением чуда, но не является таковым, ибо не в нетлении мощей дело. Что касается традиционной культуры (лучше будем пользоваться этим обозначением — у слова «фольклор» слишком много разных толкований), основанной на устной передаче информации и бесконечной повторяемости, то она устроена так, что более-менее всему важному в ней есть логическое объяснение. Поэтому чуда в собственном смысле слова традиционная культура не знает.
Но ведь представители традиционных культур постоянно обращаются к каким-то сверхъестественным силам?
Как раз это происходит свободно и постоянно, поэтому потустороннее становится повседневным, обычным. Соседство с потусторонним — норма повседневной жизни: крестьянин в течение дня так или иначе многократно включается в коммуникацию с потусторонним, потому что для него оно предельно реально. Нынешние наши информанты часто пытаются от этого дистанцироваться: «это бабьи сказки», «я в это не верю» — но, с одной стороны, это позиция человека, который столкнулся с внешним наблюдателем, а с другой стороны, оказался в необычной для него ситуации, предполагающей рефлексию на эту тему. Стоит ему об этом забыть, как в рассказе о чем-то неожиданном появляется это самое сверхъестественное. Например, заблудилась корова в лесу, пошли искать, не нашли, сходили к знахарке, она дала какие-то слова, следуя ее инструкциям, пошли в лес, сказали что нужно, положили под кустик яйцо, кусок хлеба, смотришь — вот корова и вышла. Рассказ завершается замечательной стандартной формулой, сотни раз ее слышал: «Видно, какая-то сила есть». Степень фамильярности с потусторонним может быть совершенно разная: один человек подробно излагает распределение ролей между полевиками, банниками, водяными и так далее, знает, как коммуницировать с каждым из них, а другой говорит, что «какая-то сила есть», — но ни в том, ни в другом случае это не будет чудом по той причине, что для всего этого традиционной культурой запланировано место. Даже самое удивительное и неожиданное все равно не будет восприниматься как чудо, оно может быть скорее фактом личного опыта, потому что для него тут же найдется десяток параллелей, а в том-то и дело, что многократная, регулярная и ожидаемая повторяемость чуда чудесность нивелирует. Порча, наведенная соседом, чудесное спасение от пожара, излечение от болезней, найденная после суток блуждания по лесу дорога к дому — все это и удивительно, и в то же время нет, потому что на это и рассчитана вся система коммуникации с потусторонним. Поэтому, на мой взгляд, собственно представления о чуде в традиционной культуре (по крайней мере, в том ее состоянии, о котором мы можем хоть что-то знать, возрастом не более трехсот лет) не существует. Мы можем увидеть чудесное в тоже древней, но иной по происхождению культуре, христианской, которая в традиционной культуре была сложным образом адаптирована, в каком-то смысле дополнена и искажена, но по-прежнему функционировала в той или иной степени обособленно. Понятие о чуде свойственно христианской жизни, для христианства чудо — важнейший концепт, которого мы не видим в механизме существования традиционной культуры. Исцеление от мощей, явление иконы на дереве, не желающей перемещаться оттуда в ближайшую церковь, явление богородицы или святого, которые помогают или что-то предсказывают, — это чудеса. Мы говорим о том же типе чуда, о котором можно говорить в христианстве. Другое дело, что нюансы будут отличаться, отношение будет несколько иное, но в принципе это одно и то же.
Откуда в традиционной культуре такой высокий интерес к вещам, которые с эмпирической точки зрения крайне сомнительны? Крестьяне — люди практические, но при этом их культура переполнена исключительными событиями и персонажами.
Если речь заходит о фольклорных текстах и их персонажах, следует различать жанры. Самые невероятные герои встречаются в повествованиях о принципиально иных временах: не просто о далеком прошлом — а прошлом, устроенном совершенно иным образом. В традиционной культуре есть устойчивое представление о том, что мир движется к своему концу и должен пройти три этапа, в каждом из которых свои особые условия существования и особые люди. Например, существует верование, что первым населением Земли были огромные великаны, невероятно сильные и совершенно несопоставимые по масштабам с современными людьми, и это подтверждается квазиисторическими нарративами, которые в классической фольклористике принято называть преданиями: когда, например, два брата поселились на двух берегах одной реки и начали строить себе дома, а у них один топор на двоих, и они им перекидывались; или когда человек может вырвать гору из земли и перенести ее, ну и так далее. Сюда же относятся и былинные персонажи, потому что они и являют собой героев другой эпохи. Для носителя традиции, исполнителя былин, с одной стороны, эти персонажи были совершенно реальными и не воспринимались как художественный вымысел, а с другой, соотнесенность с нынешним днем была такова, что ничего удивительного в этом нет, — это совсем другая эпоха, тогда люди были другими. Потом это поколение вымирает: то ли потому, что они друг друга перебили, то ли потому, что они возомнили о себе больше, чем имели право, то ли потому, что земле было трудно их вынести, — но так или иначе они умирают, и на этом заканчивается та удивительная эпоха. Нынешнее население земли — это второй этап, а на третьем люди будут еще мельче, после чего мир и кончится. Сверхъестественная сила, размер этих персонажей, храбрость, мужество, колдовские способности — они были абсолютно естественны для них.
Другой тип персонажей — сказочные, они умеют совершать самые невероятные вещи, но фокус в том, что эти чудеса (родиться от коровы, оседлать волка, поймать жар-птицу, перелететь на птице через море, кормя ее собственным мясом, и многое другое) никак не соотносятся с реальностью, поскольку, с точки зрения носителя традиции, сказка есть вымысел. Понятно, что сказка — сложный жанр, она несет в себе отпечатки мифологических представлений и обрядности, но носитель традиции этого не осознает. Для него это мир наизнанку, вывернутый по принципу, что там может быть то, чего не может быть в этом. Поэтому что бы ты ни услышал и ни рассказал, все сойдет, потому что с действительностью это не соизмеряется.
Наконец, третье и самое главное — что в повседневной жизни человек об этом думал. Здесь я готов говорить о некоторой архаике, но не в том смысле, что эта архаика текстуально присутствует, а в том смысле, что это архаический тип мышления, который предполагает в качестве обязательного компонента наличие сверхъестественного, с которым возможно взаимодействие. По сути, мы говорим о двух параллельных мирах, которые друг с другом неразрывно связаны, — один не может существовать без другого. Это наш, человеческий мир, и мир, населенный потусторонними персонажами или даже чем-то просто безличным, и сам факт его существования ни в коей мере не чудесен. Если угодно, это способ освоить непознанное пространство и непознанную природу. В свое время Фрэзер, писавший о природе магии, высказал идею о том, что магия очень близка науке, потому что и та, и другая оперируют знанием об окружающем мире (в отличие от религии) и пытаются воздействовать на окружающий мир, через свое знание об окружающем мире получить те или иные дезидераты, с той лишь разницей, что магия оперирует ложными представлениями, а наука правильными. Если человек имеет неверное представление о том, какова взаимосвязь между двумя вещами, то он занимается магией. При этом маги делятся на два типа — выражаясь кратко, обманщики и простаки. Обманщики — маги сообразительные, они на практике поняли, что их знания не работают, и начали придумывать какие-то объяснения, чтобы не потерять авторитет, а простаки — те, кто не видит этой проблемы. Важно то, что для носителя архаического сознания существует мир, ему неподвластный, который он объясняет себе таким образом, выстраивая зеркальную модель собственного мира. Если есть что-то, что мне подвластно, и что-то, что мне неподвластно, например, погода, то должен быть кто-то, кому подвластна погода. Дальше эта модель очень сложно выстраивается и развивается по зеркальному принципу: мир потусторонний — инверсия нашего человеческого, его перевернутое отражение. Если кто-то другой может влиять на погоду, то по этой логике получается, что у него нет чего-то, что есть у человека, отсюда модель «ты — мне, я — тебе». За тем, что свыше человеческих сил — хороший урожай, избавление от болезней, удача, — мы должны обратиться к кому-то, кто обладает соответствующим влиянием, и отдать ему что-то, чего нет там: я прошу хорошего урожая и кладу куда-то испеченный хлеб и так далее. Для носителя традиции в этом нет ничего необычного. Отношение к магии как к чему-то чудесному скорее продукт современности, во многом благодаря повышенному интересу к мистике в СМИ.
Важный вопрос: а почему эмпирическое знание не опровергает знание мифологическое? Просто и однозначно ответить на него нельзя, но есть множество разных способов снять это противоречие. Самое элементарное — например, не сбылось гадание. Всегда можно объяснить это так: что-то сделали неправильно, а правильность — важнейшее требование, существует множество рассказов о том, как что-то не удалось из-за того, что человек нарушил предписанные нормы, пошел гадать слишком поздно или слишком рано, открыл глаза когда не надо было, кого-то встретил по пути и так далее. Всегда есть внешние факторы, при помощи которых можно объяснить, почему ничего не получилось. Если речь идет о приметах, то мы имеем дело скорее с мнемоническим приемом, чем ожиданием каких-то природных изменений в точно указанное время. Первый снег должен выпасть на Покров, но, если он выпал неделей позже, кто будет через год об этом помнить? Совпадение день в день необязательно. Традиционное знание имеет много компенсаторных механизмов, которые позволяют ему оставаться неопровержимым. В нашей повседневной жизни мы часто сталкиваемся с людьми, убежденность которых такова, что апелляцией к действительности ее не поколебать, а если при этом с младенчества тебе объясняли, что такая зависимость есть, то подумаешь, что что-то не совпало, это ведь не отменяет самой зависимости.
Следовательно, чудеса появились только с возникновением христианства. Они попали на плодородную почву или были чем-то совершенно чуждым?
Принять их было не так сложно. Конечно, появилось много всего нового, вплоть до того, что до сих пор христианские и традиционные представления могут находиться даже в очень серьезном противоречии. Но сама по себе идея сверхъестественного важнее, поэтому не было радикального слома. С другой стороны, именно в силу того, что для христианства понятие чуда — важнейший концепт, а для традиции важны сверхъестественные феномены, пусть совершенно иного характера, это позволило понятию чуда найти свое место. Точек соприкосновения находилось довольно много, и они могут рифмоваться, но все-таки различаться. Например, нетленные мощи — это само по себе чудо, но при всем при этом нетление тела — вещь, которая в самой традиционной культуре занимает некоторое место с совершенно иным объяснением. Не гниет тело покойника, который не совсем покойник, умер, но на тот свет не отправился — условно говоря, колдун или вампир. Его могилу надо разрыть, отрезать ему голову и так далее — подобные случаи губернская пресса в свое время обсуждала. С другой стороны, нетление мощей — повод для почитания, более того, известны случаи, когда это являлось начальным импульсом для почитания мощей при отсутствии какой бы то ни было информации о персонаже. Да, другое учение при наличии некоторого сходства дало новые формы. Любое восприятие нового в культуре нуждается в переводе на знакомый язык, и, следовательно, приходится подбирать какую-то матрицу из того, что есть, из того, что близко и знакомо.