Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
— Первым делом должен спросить: я читал о том, что в начале XVII века в закрытой Японии уже была картина, изображавшая московского князя и татарского хана, а во второй половине XVIII века там появляется лаковая плакетка с видами Санкт-Петербурга. Водная гладь на ней изображена в китайском стиле, но точь-в-точь воспроизведены Адмиралтейство, Зимний дворец, здание Академии наук. В связи с этим вопрос: что и откуда японцы знали о нас в этом временном промежутке? Как формировались их представления о России и русских? Откуда взялся такой интерес?
— С конца XVI века японцы начинают отношения со странами Европы. Поначалу это был такой средиземноморский мир без строгих национальных границ: португальцы, испанцы, итальянцы, французы, позже — голландцы и англичане. Естественно, знания японцев о мире вырастают на порядок в сравнении с предшествующими эпохами, когда...
— Когда для японцев было два элемента в мире: Китай и варвары.
— Да, а тут появляются европейцы, и с ними — вести о далеких странах, которыми японцы живо интересуются. В начале XVII века они даже сами начинают плавать, в основном по Юго-Восточной Азии: будущий Таиланд, Вьетнам, Индонезия. Некоторые японцы посещают Европу и Мексику в составе посольств, организованных католиками. По возвращении они, естественно, распространяют знания об этих странах. В XVII веке активные отношения с европейцами прекращаются и наступает период переваривания всего этого массива знаний. Появляется жанр описаний стран мира: фактически это такие списки, в которых рассказывается, что за страна, чем славится, как далеко от Японии, что там за климат.
— Как в коcмографиях на Руси?
— Да, очень похожий жанр. Попадаются в этих книгах и первые сведения о России — тогда еще под названием Московии, как раз на рубеже XVII-XVIII веков. Впрочем, портрет князя появляется еще раньше — на ширме, в основу сюжета которой легли изображения различных монархов, взятые с европейских карт. Наряду с князем московским там были и другие правители: османский султан, австрийский император... Японцы отбирали эти изображения, но едва ли они что-то понимали. Московия была для них еще одной страной из далекой Европы. Тем более что эти названия были тарабарщиной на слух японцев, и при записи они часто путали слоги местами.
А вот к концу XVIII века, когда появляется плакетка с видом Санкт-Петербурга, восприятие России полностью меняется. В Японии понимают, что Россия — это не просто одна из европейских стран, а, оказывается, самая большая европейская страна, которая за предшествующие 100–200 лет необычайно расширила свою территорию и стала северным соседом Японии.
Как только Камчатка становится частью России, начинаются плавания в регионе — экспедиция Беринга, открывшая американский континент со стороны Азии; плавание Шпанберга, впервые достигшего Японии с севера. Первые корабли казались японцам случайными, но вот в 1778 году русская экспедиция впервые посещает остров Хоккайдо с предложением торговли... Слухи об этом дошли до столицы, и один ученый человек решил разузнать, что это за люди приезжали.
— Кем был этот ученый?
— Случайным человеком. Его звали Кудо Хэйскэ, он был врачом из японского княжества Сэндай. В свободное время он занимался адвокатской практикой: представлял интересы людей в суде. По одному делу к нему обратился житель самого северного японского княжества Мацумаэ, и в ходе разбирательств речь зашла о том, что в эти северные земли приезжали некие люди из страны Орóсия. Кудо Хэйскэ решил выяснить, что это за страна такая — Оросия. Это название он слышал впервые.
Кудо обратился к голландским сочинениям по географии, начал читать, изучать и понял, что Оросия — это то, что раньше было известно под названием «Московия». Об этом он написал книгу, в которой изложил краткую историю России с XVI века, сведения о расширении ее границ, приложил свои соображения по поводу торговли с русскими.
Лаковая плакетка с панорамой Санкт-Петербурга, выполненная в технике маки-э. Япония, вторая половина XVIII века
— Как называлась эта книга?
— «Изучение слухов о Камчатке». Это было первое в Японии сочинение о России. Он через знакомого передал книгу в виде доклада в столицу, в центральное правительство бакуфу, что стало поводом для отправки первой чиновничьей экспедиции на Хоккайдо, Южные Курилы и Сахалин. С этого момента сегунат очень внимательно относится к тому, что происходит в северных пределах. Дальше дело набирает обороты, и вскоре уже приезжает первая официальная российская экспедиция под руководством Адама Лаксмана.
Появление плакетки с видом Санкт-Петербурга относится как раз к этому времени. Сама плакетка связана с именем Иоганна Арнольда Штуцера — немца, родившегося в Швеции и работавшего в голландской фактории в Нагасаки. Тогда голландцы были единственными европейцами, которые могли торговать с Японией, но в их фактории в Нагасаки встречались представители других народов.
— Полагаю, японцы плохо разбирались, кто есть кто?
— Да, там встречались немцы, шведы, англичане — для японцев все они были голландцами.
Иоганн Арнольд Штуцер пробыл в Нагасаки недолго, но успел проехать через всю страну и собрать небольшую коллекцию книг, карт и предметов быта. Эту плакетку японцы сделали по его заказу — он им показал картину с панорамой Петербурга, которую они выполнили в своей технике маки-э — посыпки золотым или серебряным порошком по сырому лаку. Позже Штуцер уехал из Японии на Цейлон. Услышав, что Екатерина II отправляет миссию в Японию во главе с Адамом Лаксманом, он решил передать свою коллекцию российской Академии наук. Сейчас предметы этой коллекции хранятся в Кунсткамере, а книги и карты — в нашем Институте восточных рукописей.
— В одной из лекций вы сказали, что к началу XIX века чуть ли не самой изученной страной в Японии была Россия. В случае с другими странами похожего бума в это время не наблюдается. Почему так произошло? Из-за непосредственной близости Оросии?
— Главным фактором, пожалуй, стало внезапное осознание того, что Россия находится совсем рядом. Это впечатлило многих в Японии, стало своего рода переворотом. До этого Европа мыслилась как нечто далекое, и вдруг оказалось, что она уже здесь. Привычный для японца мир простирался к западу и югу: там были Корея, Китай, да и европейцев они называли «южные варвары», потому что те приплывали с юга.
А вот север и восток были в их понимании глухим направлением, и чем дальше, тем дремучей. Там вообще ничего не могло быть — только снежная страна, вечная ночь. И вдруг оттуда прибывают люди, одетые как голландцы, на судах как у голландцев, с измерительными приборами и огнестрельным оружием как у голландцев...
К своей книге Кудо Хэйскэ приложил карту восточного полушария, где красным очертил территорию Российской империи — посмотрите, мол, какая она огромная и как близко расположена. Это шокировало людей, вызвало бурю эмоций. Сразу появился интерес к северным регионам, японцы стали изучать близлежащие острова: Хоккайдо, Сахалин, Курилы. За этим последовала экспедиция с российской стороны, возвратившая на родину потерпевших кораблекрушение японских моряков, а через десять лет прибыло уже второе посольство во главе с Николаем Резановым — тот тоже привез японцев, побывавших в России.
— Уже других потерянных моряков? Сколько всего их было?
— Да, уже других. Их было довольно много — в течение XVIII века потерпели крушение шесть японских судов, соответственно, шесть групп матросов так или иначе попадали в Россию. Многие оставались здесь навсегда. А это были две первые группы, которым частично удалось вернуться с помощью российских экспедиций.
Первых двух моряков, возвратившихся с посольством Лаксмана, сегунат насильно оставляет в столице. Они живут при замке Эдо и служат постоянными источниками информации о России. Вереница посетителей к ним долго не прекращается.
— Капитан и матрос, которых вернул Лаксман, пробыли в России десять лет. Несколько лет жили в Иркутске, оттуда по суше путешествовали в Петербург, встречались с Екатериной Великой — это вам не просто разбиться на Камчатке и приплыть назад. Объем накопленных ими знаний о России был велик. Что они рассказали столичным властям?
— Японского капитана звали Дайкокуя Кодаю, и самые известные сочинения, записанные с его слов, — это «Сны о России» и «Краткие вести о скитаниях в северных водах», обе книги переведены на русский Владимиром Михайловичем Константиновым в 1970-е годы.
По этим сочинениям мы можем судить о том, что они узнали. Во-первых, книги полностью пересказывают события, произошедшие с Дайкокуя и его командой. Во-вторых, там описывается русский быт: на чем русские спят, как и чем едят, как моются в банях, из каких тканей шьют одежду. Рассказывается буквально обо всем: о расстояниях, транспорте, зданиях, ценах, аптеках, садах и парках, сословном устройстве...
Дайкокуя Кодаю поразился тому, как просто люди держатся друг с другом: он, простой моряк, был вхож в лучшие дома Петербурга, лично беседовал с императрицей Екатериной Великой — в Старой Японии такое невозможно было себе представить. Дайкокуя часто бывал в публичных домах, где девушки очень его полюбили, принимали бесплатно и осыпали подарками. Эрик Лаксман, отец Адама и организатор экспедиции, шутил: этот японец, мол, единственный, кто бесплатно посещает публичные дома, еще и выходит оттуда с гостинцами (смеется).
Примерно в это же время завершилась работа над Медным всадником, и японец привез домой памятную монету с его изображением. Поскольку в токугавской Японии светской скульптуры не было, японский капитан понял сюжет по-своему. Он решил, что в Петергофе водился змей, который пугал местных жителей и сдерживал территориальный рост страны, а Петр — божество, которое этого змея затоптало. Примерно так он это и объяснил столичным чиновникам по возвращении в Эдо.
Все это побуждало японцев к более глубокому изучению России. Моряки привезли с собой учебники по арифметике, которые японцы пытались переводить. Стали выходить своего рода азбуки со списками русских слов, появились люди, изучающие русский язык. Получается, что к началу XIX века в Японии ни одной другой страной мира так не интересовались. Багаж знаний о России, проникших туда за эти два-три десятилетия, не сопоставим ни с каким другим.
Капитан Дайкокуя Кодаю и матрос Исокити по возвращении в Японию, 1792 год
— Верно ли, что вместе с этим возникает и смутная тревога в отношении России?
— Конечно, все неизвестное страшит. Особенно эти опасения заметны на страницах первых японских сочинений о нашей стране. Впрочем, на такое отношение повлияли конкретные исторические события.
Во-первых, в 1771 году Японию посетил беглый узник Мориц Беневский — словацкий авантюрист, которого взяли в плен в ходе войны с Речью Посполитой и сослали на Камчатку. Там он похитил казенное судно и бежал на нем в Японию, где отправил несколько писем в голландскую факторию в Нагасаки. В письмах он стращал адресатов тем, что русские якобы строят крепости на Курильских островах и готовятся захватить северные земли.
— Авантюрист, бежавший из плена, — не самый надежный рассказчик. Было ли это блефом с его стороны? Преследовал ли Беневский какие-то свои интересы?
— С письмом так ничего не прояснилось, вокруг него до сих пор много споров и домыслов. Позже Беневский написал книгу о своих приключениях — мегапопулярную в то время, переведенную на множество языков... По этой книге понятно, что он любил все приукрасить. Но также понятно, что никакие идеи на пустом месте не рождаются. Очевидно, он узнал, находясь на Камчатке, что идет приток ресурсов в регион, готовятся экспедиции, — и сгустил краски.
Так или иначе, письма эти получили не голландцы, а береговые власти Японии, которые отправили их в голландскую факторию для перевода на японский язык. Содержание одного из писем обнародовали еще до первых контактов с Россией, поэтому японцы с самого начала были настороже. После отношение смягчилось, ведь возвращение моряков на родину — жест очень гуманный.
Однако потом снова произошел казус: когда Николаю Резанову отказали в установлении торговых отношений, он отправил двух офицеров припугнуть японцев. Шел 1806 год. Два корабля, «Юнона» и «Авось», под руководством Хвостова и Давыдова, посетили японские сезонные поселения на Сахалине и Итурупе, постреляли там из пушек, взяли в плен нескольких японцев, отпустили... Показали, что могут действовать иными средствами. Это акция не была санкционирована свыше, что, конечно, было большим просчетом со стороны Резанова. Японцев это очень разозлило, в отместку они пленили капитана Головнина и держали под стражей два года, пока не получили официального письма о том, что выходка Резанова была актом пиратства, совершенным без ведома высших чинов.
— Знаю, что вы изучали фигуру Хаяси Сихэя — первого японского ученого, предостерегавшего насчет «разбойников из Московии». Расскажите о нем подробнее.
— Хаяси Сихэй был другом Кудо Хэйскэ, они родом из одного княжества. Хаяси лично ездил в Нагасаки общаться с голландцами, так что у него были прямые каналы информации о России. Его сильно напугала история с Беневским: не письмо даже, а сам факт того, что Беневский побывал в нескольких японских гаванях, где замерял глубины. Хаяси Сихэй посчитал, что Мориц Беневский был никаким не сидельцем, а самым настоящим российским шпионом.
— А зачем, действительно, ему, беглецу, замерять глубины в гаванях?
— Их замеряли для безопасности, это будничная процедура при заходе в гавань. Однако в глазах японцев она выглядела подозрительно. Хаяси Сихэй подумал, что готовится вторжение со стороны моря. И таким образом стал первым, кто заговорил об опасности со стороны России.
У него было несколько известных сочинений. В одном, географическом, описывались соседние страны: Корея, острова Рюкю и Хоккайдо — земли айнов. В главе про земли айнов он как раз пишет, что Россия постепенно продвигается на юг по Курильским островам, что русские используют методы гуманности и просвещения в отношении местных варваров, то есть демонстрируют силу, стреляя из пушек, и в то же время — ласку, привлекая табаком, сахаром и прочим. Хаяси в этом сочинении впервые предлагает японцам действовать таким же образом: распространять свое влияние на айнов, чтобы не допустить проникновения России в эти земли.
Бригантина «Святая Екатерина», на которой прибыло посольство Адама Лаксмана. Японский рисунок 1792 года
— Вы как-то приводили китайскую политическую метафору о «сырых» и «приготовленных» народах — в ней подразумевается, что варварские народы с окраин нужно «приготовить». Что делало айнов «сырым» народом в глазах японцев и каково было их представление о «приготовленном» народе? Я понимаю, как русские и европейцы могли действовать методом гуманности и просвещения, но как им действовали японцы?
— Тогда, в XVIII веке, существовал четкий набор оппозиций, традиционных для системы представлений о Китае как центре и варварах как периферии. Соответственно, Япония — это центр, айны — варвары.
Здесь есть письменность, закон и порядок, там их нет. Здесь выращивают пять злаков, там пьют сырую кровь и едят мясо. Айны живут непонятно где, одеваются во что природа дала — кору деревьев, шкуры животных. Здесь же есть ткани, продукты культуры. Вот такие четкие оппозиции — нельзя сказать, что у этого не было оснований.
Позже Япония объявит земли айнов территорией своего прямого управления, тогда из населения попытаются сделать японских подданных: будут поощрять изучение японского языка и ношение японской одежды, учить письменности, указывать на варварский характер некоторых местных обычаев... На самом деле внутри Японии было много споров о том, насколько активно следует приобщать айнов к цивилизации.
Некоторые считали, что не стоит вмешиваться во внутреннюю жизнь этих земель, что нужно оставить их своего рода буфером. В чем-то они были правы. Другие же считали, что нужно четко обозначить границы, сделать айнов японскими подданными, чтобы те служили на благо отечества и сами были заинтересованы в обороне от России. Стали строить буддийские храмы...
Позже, в эпоху Мэйдзи начались уже прямые запреты традиционных практик. Запрещали татуировки, украшения, охоту отравленными стрелами, рыбную ловлю сетями... В этом было явное намерение сделать из айнов крестьян-земледельцев. При этом политика всегда сохраняла определенную двойственность: вы, подданные, должны сохранять свою отличность, чтобы подчеркивать нашу центральность.
— Выступали ли айны посредниками в торговле между русскими и японцами?
— Выступали, но нельзя сказать, что это были интенсивная торговля. Россия и Япония никогда не были друг для друга ключевыми торговыми партнерами. Почему вообще японцы отказались в итоге от установления торговых отношений? Они так и говорили: нам в принципе ничего не нужно.
— Я слышал то же про Китай. Император Цяньлун в начале XIX века отвечал британскому послу: «Я не придаю особого значения вещам экзотическим или примитивным и не имею ни малейшей нужды в товарах, производимых в вашей стране».
— Да, японцы не без оснований считали себя самодостаточными, это действительно была автаркичная экономика. Они получали от китайцев и голландцев женьшень и лекарственные травы, произрастающие в Китае, привезенные из Голландии европейские диковинки — но все это было для них чем-то необязательным, дополнительным.
А вот русским нужно было обеспечить продовольственную безопасность Камчатки, Охотска, Русской Америки, Алеутских островов, Аляски. Ведь там не рос хлеб — ключевой продукт для русских поселенцев. Также они хотели получить от Японии рис, сахар, табак, сакэ. Японцы, кстати, были не против предоставить все это в качестве жеста доброй воли и при каждом контакте снабжали русских провизией.
Бывали случаи, когда торговля шла через айнов Южных Курильских островов — айны выменивали японские товары, а позже продавали их русским в обмен на металлические изделия, например.
— Я бы хотел поговорить об одной литературной мистификации — анонимной повести «Остров Шамуршир», изданной в Петербурге в 1810 году в журнале «Аглая». Это романтическая история о любви русского моряка к простой курильской девушке. Очевидно, это проходная вещь в литературном смысле, но как в ней отразились наши представления об этом далеком крае света, об айнских землях?
— Я впервые узнал об этой повести из публикации Людмилы Михайловны Ермаковой — это она переоткрыла «Остров Шамуршир» в 2000-х годах. Кажется, ее статья публиковалась в «Японском журнале».
Меня больше всего впечатлило то, какой отклик эти плавания находили в культурной жизни Петербурга, какой вид на мир открывался из столицы. Правление Российско-американской компании находилось на набережной Мойки, 72 — почти напротив Исаакиевского собора. Это было передовое детище российское — полугосударственная торговая корпорация, выстроенная по примеру Ост-Индской компании, компании Гудзонова залива. Они обладали монополией на торговлю в Тихом океане, и все отношения с Японией находились в их ведении. Директора выстраивали планы насчет создания идеальной республики в Русской Америке...
— В какой момент этот интерес к Дальнему Востоку вышел из мира служилых людей и военно-дипломатических соображений и оказался в печати?
— Как вы понимаете, первое кругосветное путешествие во главе с Крузенштерном и Лисянским — именно оно доставляло посольство Резанова в Японию — не могло не обсуждаться в светском Петербурге: и накануне, и во время, и после. Крузенштерн опубликовал свой журнал плавания, записки Резанова тоже издавались в 1820-х годах. Попавший в плен капитан Головнин тоже написал знаменитую книгу воспоминаний, которая, безусловно, читалась в Петербурге, а потом была прочно забыта.
Был еще один легендарный персонаж — Толстой-Американец, один из графов Толстых, по имени Федор. Крузенштерн взял его на борт, но за непотребное поведение высадил на Камчатке. Спустя какое-то время граф вернулся в Петербург весь в татуировках, набитых где-то на Гавайских островах (смеется). Толстой-Американец позже прославился рассказами в салонах о своих похождениях.
Все эти дальние плавания начала XIX века были впитаны губкой культурной жизни Петербурга. Неудивительно, что появилась подобная повесть. Об «Острове Шамуршир» тяжело говорить в каком-то этнографическом ключе, потому что там особо ничего нет, кроме стереотипа просвещенного русского европейца, офицера, и какой-то девушки из местного народа, которые все там — в Сибири и на Дальнем Востоке, — с точки зрения обывателя, похожи друг на друга. Можно увидеть в этом какой-то намек на характер отношения русских, титульной нации, к этим малым народностям.
— А сто лет спустя образованные японцы уже проводили в Петербурге поэтические встречи, на которых сочиняли хайку и танка на заданную тему. Перевод одного из них приводит литературовед Ямагути Моити: «Лето близко... Невский... / Мелькают то там, то сям / белые костюмы барышень». Что это было за поколение японцев? Как они видели мир?
— Разумеется, легальное пребывание японцев в России стало возможно только после установления дипломатических отношений. Так, начиная с середины XIX века в Петербург начинают приезжать первые японские посольства — как правило, с двухнедельными дипломатическими миссиями. Они встречаются с императором, с министрами иностранных дел, тогда еще по вопросу разграничения Сахалина. Таких официальных визитов было четыре: три временных посольства и один, можно сказать, постоянный посланник к российскому двору от императора Мэйдзи. Этим посланником был очень интересный человек — Эномото Такэаки, одна из моих любимых фигур в японской истории.
Не буду приводить здесь его биографию, но, что касается отражения России в японской поэзии, фигура Эномото Такэаки тут как нельзя кстати, и особенно его «Сибирский дневник» — дело в том, что, когда Эномото отправился домой по завершении своей миссии, из-за Русско-турецкой войны ему пришлось возвращаться не морем, а по суше, через всю Россию.
Он проделал этот путь сначала по железным дорогам, потом по рекам и вел дневник, в котором помещал стихи — сочинял он на японском и на китайском языках, это в равной мере должны были уметь образованные японцы.
Эномото был носителем еще той, токугавской, культуры, однако попал в совершенно новые для себя исторические условия. В стихотворениях он пытается какие-то традиционные образы поместить в совершенно незнакомый контекст: вот он плывет по Амуру, называет его по-китайски — рекой Черного Дракона; смотрит на луну, видит там «яшмового зайца», но при этом отмечает в дневнике, что на российской стороне реки — цивилизация, дороги, стоят телеграфные столбы, а на китайской — заросли, деревни, словом, варварские земли. То есть для него в этот момент Китай перестает быть центром цивилизации, и таким центром становятся уже Россия, Запад.
— У меня есть для Эномото Такэаки хорошие новости. Я был в Благовещенске два года назад, и на Амуре все вернулось на круги своя. Цивилизация вновь преимущественно на китайской стороне.
— Да, я тоже заметил, что все перевернулось (смеется).
Герой интервью – японовед Василий Щепкин
— Почему Эномото Такэаки — одна из ваших любимых исторических фигур?
— Он как будто успел прожить несколько жизней. Его, юношу из самурайской семьи, отправили на учебу в Голландию, где он провел пять лет, наблюдая за постройкой первого японского корабля европейского типа, — задачей самурая было доставить этот корабль домой. В Японии за эти пять лет много что изменилось, Эномото подоспел уже к самой развязке гражданской войны и вынужденно оказался во главе сегунского флота на финальном этапе этой схватки. Он разработал план колонизации острова Хоккайдо, собирался начать освоение острова силами бывших вассалов сегуна, за что его сочли изменником родины. Однако главнокомандующий проникся к нему симпатией, и вскоре Эномото Такэаки поступил на службу к новому правительству, где быстро стал самым высокопоставленным чиновником. Потом был отправлен первым послом в Россию, а по возвращении побывал министром путей сообщения, министром образования, министром по делам колоний...
Он считал, что Япония перенаселена, и разработал план эмиграции. Всячески уговаривал правительство поощрять переселение японцев в страны Латинской и Северной Америки... С одной стороны, он был патриотом, вассалом, до последнего верным своей стране. С другой стороны, он был открыт всему новому, с уважением смотрел на другие страны, без старояпонского шовинизма своих современников, и ко всему был еще талантливым литератором... В общем, интересный человек.
К концу XIX века в Петербурге появляются военные атташе, сюда отправляют студентов на обучение морскому, армейскому, артиллерийскому делу и прочему. По газетным объявлениям мы видим, что к началу ХХ века уже возникают японские чайные магазины, студии с фотографом-японцем. Мода на Японию под влиянием всемирных выставок в Европе и азиатского путешествия цесаревича Николая захватывает Россию, и пик ее приходится как раз на годы Русско-японской войны. Война эта, с одной стороны, поддерживалась, а с другой — оттенялась присутствием здесь японцев. Это отлично иллюстрирует роман Андрея Белого «Петербург», в котором главная героиня бегает в кимоно за ширмочками и на стене у нее висит японский пейзаж. А на улицах японцы мерещатся постоянно — хитрые японские шпионы под видом торговцев чаем. Это напряжение, ощущение надвигающейся войны подпитывалось еще и модными тогда на Западе идеями о «желтой угрозе»... К началу века сложилась такая картина.
Кстати, первым преподавателем японского языка в Санкт-Петербургском университете был беглый японец, которого тайком пронесли на борт фрегата адмирала Путятина и вывезли из страны, где ему грозила смертная казнь. Здесь он взял себе имя Владимир Иосифович и фамилию Яматов — в честь древнего самоназвания японского государства.
И когда стали прибывать первые дипломатические миссии, то поразились тому, как был обустроен их ночлег: в жилье обстановка была продумана по-японски, даже стояли подставки для мечей. Европеец, конечно, этого предусмотреть не мог. Гостям было ясно — это дело рук их соотечественника. Японские дипломаты гадали, покажет ли себя загадочный персонаж или нет... Но Яматов так и не появился.
Василий Щепкин — историк-японовед, старший научный сотрудник Института восточных рукописей РАН, доцент Высшей школы экономики в Санкт-Петербурге. Автор книг «Северный ветер. Россия и айны в Японии XVIII века», «Айны глазами японцев. Неизвестная коллекция А. В. Григорьева».