Сергей Гурьев. Над пропастью весны. Жизнь и смерть Янки Дягилевой. М.: Выргород, 2022
Система
После отъезда Башлачева Янка в Новосибирске стала маяться. «Получилось как: источник изменения мира сыграл — и уехал! А она для него — просто рыжая девушка, которая пришла к нему на концерт! Тут у нее башка и съехала!» — пояснила Нюрыч.
«Не хватает мне!» — говорила тогда Янка. Имея в виду, наверное, и не только самого Башлачева даже, но и воздух жизненного пространства, примером свободного полета через которое он для нее стал. «Перед этим она была обычная девчонка, каких много, — вспоминала Нюрыч. — Красилась, завивала челку, одевалась как все, принимала ту общепринятую культуру, которая тогда существовала, вписывалась в ее рамки. А тут мир вдруг изменился. За это недолгое общение с Башлачевым она поняла нечто такое, для описания чего слова найти трудно».
Чтобы Янка познала этот изменившийся мир во всей красе, Литяева решила отправить ее набираться «системного» жизненного опыта — в Москву, хипповать. «Я поехала на вокзал, купила ей билет, даю и говорю: все, у тебя поезд через два часа, — рассказала Ирина. — Она спокойно так спрашивает: „А что с собой брать?” Я ей: „Возьми блокнот и трусы”. Рассказала, что в Москве нужно идти „на Гоголя́”, где будут сидеть хиппи — мол, „там тебя пристроят”». Кроме того, Ира на всякий случай дала ей телефоны двух московских «подпольных менеджеров», связанных с Новосибирском, видных организаторов квартирных концертов Наумова — Юрия Кацмана и Игоря Владимирского.
К слову, это были легендарные люди, выходившие по своему значению далеко за пределы наумовских квартирников. Владимирский тогда был знатным неформалом: делал квартирники еще и Башлачеву, возглавлял маргинальную группировку «Булгаковский подъезд», чуть позже директорствовал в магаданской группе «Восточный синдром». Интересно, что одной из участниц «Булгаковского подъезда» была юная лингвистка Аня Карлик, ставшая впоследствии женой Юрия Наумова. И вот у нее-то в Москве однажды зависала Янка, в очередной раз радуясь своему вездесуще-путеводному палиндрому «Яна и Аня».
В 1991 году мы с Владимирским устроили приснопамятный фестиваль «Индюки» в Сокольниках, где от Новосибирска выступил «Калинов мост» и предполагалась Янка, но для нее это было уже слишком поздно... А еще много лет спустя он стал известен как звезда телеканала РБК Игорь Виттель.
Кацман же вошел в историю квартирником «Аквариума», прошедшем весной 1986 года в районе метро «Кропоткинская», где сей предприимчивый орг ухитрился втиснуть в одну комнату 180 человек. Этот перфоманс тогда стал притчей во языцех: комната заполнилась народом очень быстро, а люди все прибывали и прибывали. Время от времени Кацман командовал: «Встали!» — люди послушно вставали, и новый народ получал возможность с лестницы вдавиться в комнату. «Сели!» — и люди как-то садились. И так — раз за разом... В финале приехали менты и всех повинтили.
Но в итоге ни Владимирский, ни Кацман Янке не понадобились — и даже на Гоголя она не попала, въехав в «систему» по незапланированной траектории. Судя по всему, двинувшись от метро «Арбатская» к Гоголевскому бульвару, она свернула не в ту сторону, на улицу Фрунзе (Знаменку). Гоголей все не было, но она шла долго и непреклонно — как герой легендарного мультфильма Хржановского-старшего «Жил-был Ковязин». И в итоге дошла — через Знаменку, Большой Каменный мост, улицу Серафимовича и Малый Каменный мост — до очень важной сосисочной рядом с плавучим рестораном «Бургас», что напротив кинотеатра «Ударник», по другую сторону Водоотводного канала. В то время там тоже регулярно собиралась мощная хиппистская тусовка, и это место, в честь пресловутого кинотеатра через канал, называлось «Ударником». В общем, попала странница, хоть и сбившись с пути, ровно туда, куда надо... И хотя Янка тогда еще не была хоть сколько-нибудь «прихиппована», там сразу почувствовали в ней что-то «свое»: «Привет, ты кто?» — «Да вот, пришла...» В общем, как рассказывает Литяева, «не потребовались ей ни телефоны, ничего».
Заметим, что до Владимирского-Виттеля Янка позднее все-таки добралась, но лишь пару лет спустя: Литяева тогда уже сама ее к нему привела, случайно встретив старую боевую подругу в центре Москвы, на Арбате. «Я тогда жил с родителями рядом с метро „Щербаковска”, на Маломосковской улице, — вспоминает Виттель. — И вот, завалилась ко мне Литяева, притащив с собой какую-то рыжую девицу, кто она такая, я и не знал тогда. Все время, пока мы с Иркой болтали, она молча сидела у стены и что-то рисовала. Только когда они ушли, я посмотрел на этот лист бумаги — там была нарисована лисичка и подпись: Янка. Этот рисунок у меня довольно долго хранился потом. Но в итоге не уцелел, конечно».
Лисичка для Янки вообще была своего рода приемлемой формой автографа. Например, незадолго до того визита к Виттелю проходил знаменитый благодаря последующему выпуску на CD квартирник Янки на Красногвардейской. За автографом к ней там решился подойти совсем еще юный тогда Валентин «Джек» Сохорев — будущий птицевод, андеграундный видеохроникер и лидер проекта «Медведь Шатунъ». Ну и, соответственно... Лисичек Янка старалась рисовать одной линией, и каждая выходила у нее, как правило, с фирменным, гипертрофированно пышным хвостом. В те времена она и сама иногда собирала волосы в довольно увесистый хвост.
Тогда же, весной 87-го, Янка, которая в «системе» еще никому не была известна, провалилась туда тем не менее всерьез и надолго. В Москве она сначала подружилась с местной «системной» девушкой Юлей, имевшей необычно простую для хиппи кликуху Ляля, — и для вящей убедительности рассказала ей, что скрывается здесь от КГБ. Ляля всплеснула руками и потащила Янку к знаменитому кафе «Турист» на улице Кирова (ныне Мясницкая) рядом с метро «Кировская» (ныне «Чистые пруды»). Это тогда было вообще еще одно их самых культовых заведений всех 80-х, иные апологеты даже считали его московским аналогом питерского «Сайгона». Внутри и вокруг постоянно кучковались рокеры, студенты, художники, алканы и преподаватели всех мастей. Фирменными блюдами там были кофе «по-восточному» из турки и круглые коржики с орехами за 16 копеек. Снаружи за барьерчиками стояли столики под складными «зонтиками», и везде разрешалось курить.
Автор помнит, как примерно в те времена ему вдруг потребовалось срочно из-под земли достать гостившего тогда где-то в Москве Ника Рок-н-Ролла. Друзья позвонили специальному человеку, жившему в соседнем доме с «Туристом», тот спустился вниз, обошел кафешку вокруг, и Ник был тотчас же найден.
Ляля же предполагала, что у «Туриста» сможет найти своего друга, с которым познакомилась незадолго до того в Вильнюсе. Так и вышло. Другом ее — и, к слову, будущим супругом — был уже тогда довольно известный в «системе» киевский длинноволосый и весьма сексапильный художник Влад Лова. Или Ловик, как его иногда называли старшие товарищи... Они с Лялей и так уже собирались ехать в Киев — и решили увезти с собой Янку. Чтобы спрятать ее от КГБ понадежнее. Но на трассу Янка тогда еще не вышла: поехали поездом.
«Она была тогда в сером вязаном свитере, к которому был приколот самопальный значок с черно-белой фотографией Джанис Джоплин в больших круглых очках, — вспоминает Влад Лова, давно уже живущий в Нью-Йорке. — С нами она поехала охотно: ей было интересно даже и просто посмотреть на мать городов русских. И Киев ей очень понравился своей атмосферой. Это естественно, потому что она там почувствовала себя более спокойно. Место, где ей было хорошо, даже вообще великолепно, это однозначно. Это же мягкий город, по большому счету. Там людей как будто не интересует вся суета вокруг. Люди там тогда очень мягкие были».
Сам Влад Лова в то время жил фактически в центре Киева, между университетом и вокзалом, в районе, называвшемся в народе Евбаз — в честь находившегося там до середины прошлого века еврейского базара. Но, во-первых, метро в те времена там поблизости не было, а во-вторых, жил он вдвоем с мамой, которую старался не беспокоить, так что местом вписок его квартира не являлась. Янку в тот раз он препроводил в Нижний Печерск — престижную территорию к югу от Киево-Печерской лавры, где тогда селились в основном народные депутаты и чиновники госаппарата. У Ловы там, неподалеку от художественного техникума, имелся эксклюзивный дружественный флэт, где жил практически не известный в «системе» меломан и люмпен-интеллигент по имени Саша.
В Киеве у Олега Древаля, июль 1987. Летов, Янка, Лукич, Олег Азегов. Фото: Олег Древаль / yanka.lenin.ru
Уже там Янка выказала необычную реакцию на такой продукт, как сливочное масло: без малого полгода спустя этому удивится и другой киевлянин, у которого она зависнет, — будущий востоковед-синолог Олег Древаль. «Оказалось, тогда в Новосибирске, по сравнению с Киевом, была сильная нехватка масла, — пояснил Влад Лова. — С маслом там у нее были большие проблемы, а она его очень любила. Так и говорила: „У нас в Сибири масла не хватает”. Появление на столе масла у нее вызывало очень большие эмоции. Когда при ней его намазывали на хлеб, это всегда было событие, чуть ли не таинство».
Далее Янке захотелось в Ленинград: она и город никогда не видела, да и наверняка надеялась встретить или найти там Башлачева. Туда решили ехать уже по трассе, через Минск, близ которого можно было хорошо зависнуть. В окрестностях белорусской столицы тогда проблемы со вписками успешно решал известный в «системе» Батя Минский, стороживший там дачи, пустовавшие зимой и ранний весной. Хиппи с его помощью не давали им простаивать попусту.
Поехали втроем: Янка, Влад Лова и Ляля. Так как одновременно всем троим в одну машину сесть, естественно, удавалось крайне редко, в пути им приходилось разделяться и потом вновь соединяться. Так как из девушек для Янки это был первый опыт, с ней обычно ехал Лова, а более опытная Ляля благородно и жертвенно перемещалась по трассе в одиночку. Лова же и подавно был хичхайкер весьма бывалый.
«Мы поездом тогда пользовались очень редко, — вспоминает он. — В дороге помогало то, что я часто использовал примочку с длинными волосами. Когда ездил с девушками, как бы садился бочком на обочину — и волосы раскидывал, мол, я типа тоже дама, женщина. Естественно, больше шансов остановить машину, когда мужчину принимают за женщину. Бывает, остановится более-менее приличный „Жигуленок”, нас приглашают на заднее сиденье. А потом, пока я молчу, водитель: „Ну что, девочки, поедем на шашлычки?” И я, естественно, мужским голосом: „Не откажусь!” Гробовое молчание».
В Чернигове все трое временно объединились и переночевали там в подъезде какой-то хрущевской пятиэтажки под лестницей. Затем двинулись дальше. До Минска добирались еще почти сутки и прибыли туда уже следующей ночью, под утро. А к дачным участкам, охраняемым Батей, никакая трасса не вела, от дороги туда нужно было долго идти в ночи пешком. Почву под ногами во мгле, однако, было видно хорошо: в том марте вполне себе еще лежал снег, хотя уже подтаивал.
«Шли ночью, как волки, через снежное поле, по следам друг друга, — рассказывал Влад Лова. — Вдоль телеграфных столбов, которые вели к дачам. Шли долго, не меньше часа. Шли по окраине леса, там еловый бор, совы... Но пока мы шли, стало уже немножко светать, и они затихли. А там и дачи появились на горизонте».
Ныне уже покойный Батя Минский, с которым Влад познакомился еще в 1983-м, жил там в сторожке, напоминавшей охотничий домик, а вверенные ему дачи распределял между заезжими «волосатыми». В холодном марте с минусовыми температурами актуальны были дачи с печками. В одну из таких Батя и поселил наших путников, там уже сидели какие-то хиппи. По дороге Влад, который шел по насту в простых кроссовках, постоянно проваливался в талый снег, под которым была вода, и промочил ноги. Чтобы спасти его от простуды, сердобольные «дети цветов» открывали заначенное вино — очень возможно, что ржавым штопором.
Потом, в начале апреля, когда Янка и Влад доберутся до Питера, она там напишет известное стихотворение «Солнца ржавый штопор, в землю ввинченный». Некоторые строчки оттуда, похоже, навеяны именно этим походом ночью и на рассвете через снежное поле вдоль леса к дачам Бати Минского. «Горизонта краешек отколотый», «талый снег уходит через ситечко», «на рассветах серых совы прячутся», ну и вот это, ближе к концу:
Вознесутся колья телеграфные
Поползут канаты телефонные
И найдут все странники уставшие
Путь к столбу последнему — поломанному
На столбе — о финише известие
У столба — всем путникам пристанище
И дальше — финал, где все уходит из относительной реальности в метафизическое измерение:
Над столбом летает птица вещая,
А за ним — лишь камни да пожарища...
Дачу топили, и промочивший ноги Влад положил свои сырые кроссовки сушиться рядом с печкой-буржуйкой. Из-за близости к огню они деформировались и в таком виде засохли, надеть их обратно возможным не представлялось. В той ситуации было, от чего прийти в уныние, но Янка своевременно стала очень правильно ржать.
«Янка постоянно ржала тогда, она никогда не унывала от проблем на трассе и все такое превращала в юмор. Когда фигня случалась какая-то ненормальная, она начинала ржать и фантазировать, что это именно фигня. Что это все временно и пройдет. От нее постоянно исходил поток положительной энергии».
Под Минском путники отдыхали около четырех суток. В белорусской столице они окончательно разделились: Ляля поехала к себе в Москву, в Орехово-Борисово, а Янка с Ловой продолжили путь в Питер. Сначала они по трассе доехали до Орши, где у Влада в деревянном доме жила бабушка-пенсионерка.
«Бабушка, Антонина Кузьминична, жила в хорошем одноэтажном деревянном доме. Янка проявила себя там как серьезная хозяйственная дама. Она выдраила весь дом до такой чистоты, что бабушка просто обалдела. У меня вообще очень приятные воспоминания об этом, потому что бабушка когда-то была дворянкой. У нас в семье — польская кровь, запах шляхты. Прабабушка вообще была чистая дворянка, ходила в белых перчатках, у них был семейный герб. Ее пришлось тогда спасать, потому что она разбрасывала листовки против советской власти. Раньше там вообще было поместье, целая вотчина, принадлежавшая моей прабабушке. А потом большевики его экспроприировали, но оставили ей два деревянных дома, в одном из которых бабушка и жила. Очень хорошо мы там у нее тогда время провели. Бабушке Янка так понравилась, что говорила, мол, тебе такая жена и нужна! Которая любит порядок, любит убирать... Бабушка же видела, что я приехал с девушкой, и воспринимала ее как мою подругу».
В Киеве у Олега Древаля, июль 1987. Янка, Лукич, Олег Азегов. Фото: Олег Древаль / yanka.lenin.ru
Из Орши до Питера они добирались уже на поезде, проехав по пути легендарную станцию Дно. Прибыв в Питер, они поначалу вписались в Лахте — там на берегу Финского залива, где ныне высится башня «Газпрома», тогда тоже находился дачный поселок. И к нему тоже издавна были неравнодушны хиппи, да и деятели рок-движения. Именно в это время в Лахте жила и президент тюменского рок-клуба Гузель Салаватова, будущий организатор пресловутого Первого фестиваля леворадикальной и альтернативной музыки, в рамках которого спустя год с небольшим пройдет «электрический» дебют Янки. Но тогда они еще не догадывались о существовании друг друга... Что касается таких легендарных «лахтинцев», как Фрэнк Андреев и Китти, с которыми Янку тоже сведет судьба, то они обоснуются в этом экзистенциальном поселке немного позже. Тем не менее у вездесущего Ловы здесь все равно уже были хорошие «системные» знакомства.
По Питеру Янка и Влад несколько дней кружили отдельно друг от друга: на сексапильного Лову («Я тогда был, как выяснилось, секси-бой!») тогда запала некая стильная девица и временно увлекла на свою орбиту. Соответственно, Янка временно выпала из его поля зрения, и поиски ею Башлачева — а нам трудно допустить, что без них обошлось, — остались скрыты в тумане.
О том, что она его тогда все-таки нашла, существует, однако, одно апокрифическое свидетельство. Музыкант и звукорежиссер из Воскресенска Алесей Марков, выпускавший в начале 90-х самиздатовский журнал «Штирлиц», после гибели Янки готовил спецвыпуск о ней — и написал для него под псевдонимом Юстас статью «Тоже про нее». Там есть такие строки:
«...Как-то Сашка с Настей были в Питере у себя на квартире. Раздался телефонный звонок. Поговорив две минуты, Сашка схватился за голову:
— Боже, опять эта сумасшедшая девчонка приехала!..»
Речь здесь явно идет про хорошо известный телефонный разговор Янки с Башлачевым, состоявшийся в ее следующий приезд в Питер в сентябре 87-го. Башлачев с Настей Рахлиной находился тогда на квартире Жени Каменецкой, на которой с ее благородного согласия формально женился для получения питерской прописки. Так что в общем действительно был как бы у себя на квартире, откуда потом, с восьмого этажа, полетел 17 февраля 1988-го. Кто конкретно рассказал в те времена о том разговоре Маркову, тот за давностью лет не запомнил. Но если цитата верна — и СашБашем было сказано «опять приехала» — то первый приезд мог состояться только в период путешествий Янки с Владом Ловой весной 87-го. Потому что в Питер при жизни Башлачева Янка приезжала всего два раза, а в третий раз она туда прилетела уже на его похороны.
Свидетели сентябрьского разговора помнят, что Янка звонила тогда СашБашу с большим азартом и воодушевлением — и была тогда сильно обломана его равнодушием. Поэтому можно предположить, что, если той весной Янка Башлачева действительно нашла, он тогда общался с ней как минимум более тепло. Но, повторимся, намек на ту встречу существует всего один, и он имеет апокрифический статус.
«Она очень любила Башлачева, практически наравне с Джанис Джоплин, — вспоминал Влад Лова. — Когда мы приехали в Питер, она искала его, а нашла или нет, я не в курсе. Понять это по каким-то моментам было нельзя... Потом, когда он погиб, это на нее очень сильно повлияло. Стала приговаривать: „Вот утоплюсь в Оби!” Не раз говорила... Я не понимал, к чему это она, воспринимал тогда как шутку. Так как Янка казалась жизнерадостной, у меня вообще не было подозрений, что она действительно утопится. Получается, что она запрограммировала себя, что уже тогда об этом думала, за три года до смерти. Я думаю, что на нее сильно подействовало, когда Башлачев покончил жизнь самоубийством».
Обретаясь без Влада Ловы где-то в Питере, Янка в начале апреля написала то самое стихотворение «Солнца ржавый штопор, в землю ввинченный», упоминавшееся нами в связи с дачами Бати Минского. Но, может быть, тут неявно присутствует и СашБаш. «Звездам мы становимся подругами, навсегда от сил земных излечиваясь...» Звезды, доски или бревна, пожары — эти образы станут сквозными лейтмотивами ее текстов, которые она будет прямо или скрыто посвящать Башлачеву и позже, но здесь это еще не прощание — хотя оно уже угадывается...
В общем, никакой серьезной психотравмы — или вообще измененных эмоций, связанных с Башлачевым, — в Янке весной 87-го никто не замечал.
Стихотворение она, как известно, подписала: «Ленинград, апрель 1987. 1ºC = 39ºC тела моего».
«Тогда все болели, — рассказывал Влад Лова. — Я тоже тогда в „Сайгоне” подостыл. И та девушка, у которой я некоторое время зависал, как раз притащила меня к себе лечить, отпаивала... Вроде бы мы потом с Янкой как-то смитинговались и поехали опять в Киев поездом. В Киеве я познакомил ее с Володей Обломистом, привез к нему, чтобы немного подлечилась. Он был из тех, кто там всех принимал, — немножко такой саркастический, очень начитанный, очень умный и очень музыкальный человек. У него дома коллекция была просто сумасшедшая: пластинки буквально всех направлений. И у них с Янкой даже, кажется, был роман: он ее чуть ли не на руках носил. Она на него очень серьезно подействовала. Обломист от нее был в колоссальном восторге — и как от человека, и как от женщины, и потом уже как от композитора и тому подобное. Он был покорен Янкой, и она у него тогда пожила немножко. Там тогда были хорошие условия, музыка и общение... А я, кажется, поехал к Юле, своей будущей жене, в Москву».
Погибла Юля еще раньше Янки, бросившись в лестничный пролет с верхнего этажа старого московского дома в 1990 году.
Личность же легенды всесоюзного хиппизма Володи «Обломиста» Попова, безусловно, заслуживает отдельного рассказа. Он часто разъезжал по стране, по разным «системным» центрам и закоулкам, — и, наверное, в первый приезд Янки в Киев находился в отъезде сам— поэтому Ловик тогда и отвел ее на флэт к люмпен-интеллигенту Саше, в Нижний Печерск. А на этот раз уже доставил Янку в исторический микрорайон Чоколовка — на флэт Обломиста, отдыхать от долгого путешествия и лечиться. Сия двухкомнатная квартира, правда, считалась довольно нестабильной: иногда это был «пляж», чаще — проходной двор. Но как территория для вписок в Киеве — самая главная и культовая.
«Вовка был винильщик, — рассказывал про Обломиста известный хиппи Анджей Запарижский, с которым Янка познакомится чуть позже. — У него мама вышла за иностранца, и она постоянно ему привозила фирменные пласты. И там как? Он вписывал людей в одну комнату, а во второй жил сам. Потому что боялся за пластинки, они же были жутко дорогие. Не все хиппи хорошо относились к пластинкам, которые все-таки нужно было беречь более-менее. А мама была настолько хорошая в этом плане, так любила сына, что как-то я его встречаю на Гоголях, он мне говорит: „Знаешь, зачем я сюда приехал? Тусоваться? Фигли ж вам! Я должен вечером поехать в Шереметьево, приедет мама, мы с ней покушаем в ресторане, мама мне отдаст последнюю пластинку „роллингов” и улетит обратно”. Нормально? Мама была конкретная».
Другая и, в отличие от Обломиста, живая легенда хиппизма Умка описывает его так: «Вовка — маленький, рыжий, восторженный... Удивительный был тип, совершенно бескомпромиссный, кристальный внутри. Иногда (в частности, поэтому) совершенно невыносимый снаружи. Не надо, конечно, такие прозвища себе выдумывать: как назовете, так и поплывет. Сам всю жизнь обламывался и других обламывал. С вечно трагически задранной головой и старорежимно-красноречивой, высоколитературной речью, где матюки и сленг переплетались с самыми интеллектуальными оборотами и выкладками в кудрявом порядке».
В Киеве у Олега Древаля, июль 1987. Фото: Олег Древаль / yanka.lenin.ru
В свою очередь, Янка потом, когда ее спрашивали, как она относится к Умке, с которой они удивительным образом лично знакомы не были, говорила: «Это моя духовная хипповая бабушка». Умка же, комментируя эту дефиницию, отмечает, что разница в пять лет между ними — срок, по системным понятиям, действительно огромный.
А Обломисту — как и Егору Летову, с которым Янка познакомится буквально неделей позже него, — в 1987-м было 22 года. Хиппи он был нестандартный и очень незаурядный. С одной стороны, вроде бы беззаветно добрый и светлый. С другой — любил дэт-метал и горграйнд, травил ими романтичных хиппейных девочек, а какую-нибудь зазевавшуюся мог внезапно и укусить. Вообще очень любил внешние эффекты, картинные жесты. Годы спустя, под конец жизни, Обломист обретет облик отпетого забулдыги, в инете можно найти видео, где он на камеру андеграундного репортера акапельно поет Sex Pistols. И поет неповторимо: вроде бы издавая пьяный рев, но, так сказать, в этой эстетике филигранно выписывая вокальную линию «Anarchy in the U.K.». Вместо «Another council tenancy» (в данном случае — «другая форма собственности») Обломист любил там петь «And other cunt-like tendencies» («...и другие п***подобные тенденции»).
Считается, что Обломист вообще имел обыкновение увлекаться девушками по имени Яна, но Янка тут была, конечно, номер один. Из своей любви к ней он делал настоящий культ. С нескрываемой гордостью рассказывал друзьям, что время от времени получал от нее письма, непременно начинавшиеся со слов: «Здравствуй, Вовка-коровка! Пишет тебе простая сибирская баба Янка...»
В Янку Обломист оставался — несколько, правда, театрально — влюблен и тогда, когда она начала приезжать в Киев вместе с Летовым. Олег Древаль, у которого Егор с Янкой в дальнейшем будут регулярно там зависать, вспоминал: «Обломист, будучи человеком тяжелым для всех, когда приезжала Янка, мылся-брился, покупал розу и бутылку водки, забирал у меня ритуальный мак, повешенный мамой на стенку, говоря: „Для дела”, и всегда питал к ней эту вот теплоту».
Мало того, Обломист даже иногда просил своих друзей занять Егора меломанскими беседами, чтобы тот отвлекся и не мешал ему окучивать Янку. А самого Егора упрашивал уступить ему даму сердца... После ее смерти в его квартире на стене долго висело их совместное фото: молодые, патлатые, в полном забвении земных забот, истинное воплощение философии «drop out»...
...Литяева планировала отправить Янку в Москву примерно на две недели. Однако ни Москвой, ни двумя неделями дело, как выяснилось, не ограничилось. Недель проходило вот уже три, четыре, а странница все не возвращалась... Станислав Иванович, который с Литяевой был хорошо знаком — и доверял ей, — тем не менее заволновался, прибежал, стал просить выяснить, где дочь. Ирина принялась звонить по всем имевшимся явкам, в разные города. Обнаружила она ее, к своему удивлению, в Киеве. Судя по всему, Обломист, который Янку за несколько дней пребывания у него в Чоколовке вылечить так и не смог, бережно отправил ее в Новосибирск самолетом.
В общем, за время своего весеннего путешествия Янка проделала серьезный путь: Новосибирск — Москва — Киев — Минск — Орша — Питер — Киев — Новосибирск. Что в итоге заболела, в общем, не так уж удивительно... Зато дальние броски между Москвой, Киевом и Питером станут для Янки привычным делом — и в дальнейшем она не раз будет их осуществлять вместе с Егором Летовым, как бы по проторенной дорожке, но в разной последовательности.
А в первой декаде апреля 1987 года Янка, выявленная Литяевой в сердце советской Украины, заключительный бросок совершила-таки из Киева в Новосибирск. И прибыла туда как раз к началу легендарного Первого новосибирского рок-фестиваля, стартовавшего уже 10 апреля. Вернулась она с высокой температурой и больным горлом, но очень веселая. И изрядно преобразившаяся.
Завитая челка исчезла — по всему периметру головы рассыпались прямые распущенные волосы без малейших ухищрений. Причем за время поездки они, в полном соответствии с хиппистской идеологией, заметно удлинились и приобрели огненный оттенок. Простой серый вязаный свитер, в котором она уехала, был теперь испещрен вышивкой и местами расшит бисером. На руках появились целые гроздья фенечек — причем Янка поясняла, что их обязательно должно быть нечетное количество. Про каждую рассказывала, кто ее ей подарил или специально сделал собственными руками — во всех случаях это была память о некоем конкретном человеке.
Как известно, фенечки в мире хиппи — целая внутренняя культура, полная ритуальных смыслов и символических значений. Янка, прокатившись по трассе, усвоила насчет этого два главных правила: 1) если тебе сплели и подарили фенечку, человечнее всего будет ответить тем же: так укрепляется хиппистское братство; 2) плести их надо исключительно с любовью: фенька, изготовленная в муках, из чувства долга, не принесет никому никакой радости. Поэтому сама она старалась их делать, поменьше напрягаясь: брала одну за другой первые попадавшиеся бусины, особо не запариваясь на предмет продуманных комбинаций цвета и размера. Чтобы не мучиться! Черный Лукич, вспоминая об этом, впоследствии сокрушался: «Получалось, что Янка ходит сама в классных, красивых феньках, которые мы ей подарили, а нам она от всей души, очень долго и кропотливо плетет такого уродца, совершенно кривого, немыслимых цветов, и мы, из уважения к ней, из любви должны были это все носить».
Можно сказать, что Янка таким образом насильственно обогащала безобидную хиппистскую атрибутику элементами панк-эстетики шока и уродства: метала вокруг себя если и не бисер перед свиньями, то весьма по-свински сплетенный бисер.
Впрочем, был и несколько иной взгляд на эти две школы плетения. Уже неоднократно упоминавшийся Олег Древаль, в доме которого Черный Лукич с Янкой будут жить и обмениваться фенечками четыре с лишним месяца спустя, сформулировал так: «Лукич всегда пытался найти в этом процессе некие структуры, выражающие какой-нибудь смысл. А Янка плела Хаос!»