Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Анатолий Найман. <бляха-муха>: стихи 2020–2021 годов. СПб.: Jaromír Hladík press, 2024. Содержание
Рождение любой книги — чудо, этой книги — вдвойне. Весной 2023 года библиотека Принстонского университета приобрела московский архив Анатолия Генриховича Наймана (1936–2022). Собрание поэта, прозаика, эссеиста, переводчика, мемуариста и литературного секретаря Анны Ахматовой состоит из всего того, что можно назвать «шумом времени» в его материальном эквиваленте: рукописи, черновики опубликованных произведений, редкие фотографии, обширный корпус переписки с современниками, в том числе с Ахматовой, Исайей Берлиным, Бродским, Рейном, Бобышевым, Довлатовым. Через год в режиме реального времени этот архив уже разбирала группа принстонских аспирантов. В фокус исследования попали в первую очередь бумажные носители, но отдельной строкой в описи также числился принадлежавший Найману персональный компьютер.
Работа с жестким диском, первоначально оставшаяся за рамками академического курса, сопровождалась ощущением чуда — особенно остро это проявилось, когда из дигитального небытия удалось извлечь документ под непримечательным названием, который содержал около сотни никогда не печатавшихся стихотворений Наймана. То, что файл представляет собой именно книгу стихотворений, сочиненных автором в течение последних двух лет жизни, не оставляло сомнений: сборник завершался списком включенных произведений, не содержал набросков и состоял исключительно — насколько такое определение применимо к компьютерному набору — из готовых к печати беловиков. Хронологически последнее стихотворение было написано Найманом за месяц до смерти. Поэт умер в январе 2022 года от кровоизлияния в мозг, успев сказать несколько фраз на открытии конференции об Ахматовой и Мандельштаме «Страх и Муза».
Всего в книге собраны 102 текста; датированы они периодом между 24 июля 2020-го и 16 декабря 2021 года. Хотя это не типично для самого автора, мы приняли решение при публикации сохранить для будущих исследователей поэзии Наймана датировки написания каждого стихотворения так, как он зафиксировал их сам (даты Найман проставил и в своей последней прижизненной поэтической книге «Выход»).
Необходимо пояснить эпатажное название сборника «бляха-муха» — слово-паразит, эвфемизм бранного выражения, которое вошло в оборот в послевоенный период (после 1950-х), совпав с молодостью Наймана. Заглавие будущей книги в электронном файле отсутствовало, но в компьютере он был сохранен латиницей так: blya-mukh. doc. В случае с посмертной публикацией книги следует оговориться, что выбор окончательного названия сделан редактором-составителем, именно поэтому мы помещаем его в угловые скобки — так в академических собраниях сочинений Пушкина принято публиковать <«Арапа Петра Великого»> и <«Русалку»>, которые не успели выйти в свет при жизни автора.
Данное решение, как мы полагаем, в полной мере соответствует авторской воле и учитывает по крайней мере два обстоятельства. Во-первых, несмотря на то что название поэтической книги четко не указано внутри файла, сама фраза, под которой Найман сохранил документ на жестком диске, фигурирует в нескольких текстах, и ее можно отнести к сквозной теме сборника — memento mori и ограниченности человеческого существования во времени (ниже в цитатах курсив принадлежит нам). В стихотворении, посвященном искусствоведу Дмитрию Сарабьянову:
Возможно, в тот миг и вплелись подсознаньем в словарь,
как с крахом характер, как с гибельным краем краюха,
взамен междометий и швеек — абсурд и букварь,
чета кавалерш, дамы ордена — бляха и муха.
Как следует из письма, написанного задолго до этого стихотворения, «бляха-муха» была любимой поговоркой Д. В. Сарабьянова.
Когда эта книга версталась, я рассматривал в телефоне архивные снимки, сделанные в день первой попытки достучаться до ноутбука. Увеличив одну фотографию, я разглядел (почти как в фильме Антониони), что к электронному письму, адресованному архитектору Александру Бродскому, в январе 2022 года Найман приложил файл со сборником стихотворений. Пришлось вновь реанимировать ноутбук, чтобы удостовериться, сохранилась ли корреспонденция; послание, как выяснилось, состояло всего из одного вопроса: «Дошло?» К счастью, оставался адрес самого Бродского, которому я написал, что, судя по всему, он был одним из немногих, кому Найман успел послать рукопись своей последней книги (скупое сопровождение явно подразумевало опущенный контекст, обсуждавшийся при личной встрече).
Немедленно пришел ответ, из которого и выросло послесловие к этой книге. Деревенская декорация стала наиболее конгениальной для пишущего Наймана фактурой; стилизуя свой быт под труды и дни Луция Квинкция Цинцинната, самым подходящим для бесед местом он полагал деревню «старших Сарабьяновых», о чем и сообщал журналисту: «Если бы Вы или Ваши люди могли приехать в Москву, а лучше в деревню (180 км от Москвы), и на Волге (высоком берегу с проплывающими мимо теплоходами), или на лесной дороге, или средь высоких хлебов я бы что-нибудь проквакал»; о том же свидетельствует буколическая приписка в послании к Соломону Волкову: «Запущенный сад в окне, за ним в просветах Ока, за ней массивный ярус леса на другом берегу — и 16 бетховенских квартетов: это не то же, что опус такой-то, опус такой-то. Скорее гостевание звучащего и слушающего на одном участке земли».
Летом на даче у Бродских выражением «бляха-муха» злоупотреблял печник Юра, строивший камин в доме, где временно обитали Найманы (очертания «Бродова крова» отчетливо проступают в стихотворении «Знакомый мотив» от 22 августа 2021 года). Отголосок строительства можно заметить в стихах Наймана — «К концу земного странствия, в камином / с веранды утепляемом лесу»; по остроумному наблюдению Г. А. Левинтона (в частной переписке), камин здесь является двуязычным каламбуром, отсылая к первому стиху «Божественной комедии»: Nel mezzo del cammin di nostra vita. Бляха и муха повторяются в другом стихотворении:
Пролетарии, пролетающие стаями букв
в славе плясок полярных страха, краха и праха.
Октябряцки влюбленное шевеление губ,
ангелочек Ильич, власти блики и бляха.
Вездесущ, всевременен и чист соблазн,
в горле цикл утопания, в кашле — присуха,
на орбите, как мыло в ладони, зеленый красн:
распускающаяся драгоценность-муха.
(«Детский насморк, меняющий эн на дэ, эм на бэ…»)
И что еще важнее, эта же фраза замыкает написанный осенью 2021 года лапидарный по форме, но программный по сути наймановский текст, подытоживающий жизненный опыт писателя:
Что скажу я в двух словах?
Господи помилуй;
будущему: дело швах;
свету: ярче, стылый;
самому себе: раз-два;
всем: проверка слуха;
говоренью: сор слова;
жизни: бляха муха.
Дважды в процитированных выше фрагментах «бляха» рифмуется со словом «страх» в родительном падеже (и в этом сгущении хоррора соблазнительно разглядеть тему конференции, которая для автора станет фатальной), а появление насекомого оборачивается скучноватым предвестником — и банальным атрибутом — смерти («Органика тлела, осталось еды лишь для мух»; «Торжество блокады»). Отчасти здесь диалог с «Блохой» («The Flea») Джона Донна в переводе И. Бродского («Щелчком ты можешь оборватьмой вздох»). Использовал Найман это выражение в своих произведениях и ранее: в романе «Славный конец бесславных поколений» (1994) и в пьесе «Жизнь и смерть поэта Шварца» (2001), где изящно обыгрывал созвучие высокого и низкого («Ты же ведь муза поэта, а поэт угомонился. Музыка отступила от него, бляха-муха»). Как бы подмигивая автору, в знак согласия на сотрудничество по дизайну будущей книги, Александр Бродский поделился с поэтом эскизом шутовской медали — на аверсе изображена гигантская муха с буквами Б и М, выбитыми под левым крылом.
Во-вторых, Найман был в своем роде мастером броских, ставящих в тупик взыскательного критика названий: роман. Б. Б. и др...; типографические графемы на обложке сборника рассказов «Убить -^—^—^-’а»; составленное Из труднопроизносимых и шипящих согласных название журнальной подборки стихов «Тсс и тшш» (Новый мир. 2009. № 3). В этом ряду дразнящее «бляха-муха» на титульном листе итогового сборника поэта-лирика уже не кажется неуместной выходкой.
Публикация дебютного сборника стихотворений Наймана в 1989 году случилась вскоре после его пятидесятилетия; последняя книга, если бы не милосердный фатум, могла навсегда раствориться в цифровой эфемере, но сейчас обретает бумажную плоть, и, следовательно, у нее есть шанс быть прочитанной читателем будущего («клинописи жесткие страницы»). Между двумя этими событиями, как компенсация за годы вынужденного молчания и писания в стол при советской власти, вместились три с половиной десятилетия активного участия Наймана в современном литературном процессе. Его читали, охотно печатали в толстых журналах и приглашали на телевидение, однако место его в этом литпроцессе так и не было определено, а сам он всем своим творчеством сопротивлялся отчасти справедливой, но далеко не исчерпывающей редукции «ученик Ахматовой». Кем он был — ленинградцем, переехавшим в Москву, но до конца дней возвращавшимся к образам Петербурга в своей поэзии? Советским переводчиком, гнавшим подстрочную поденщину в обмен на то, чтобы его не объявили тунеядцем? Поэтом или прозаиком? Православным христианином и гордым евреем одновременно? Иосиф Бродский в послесловии к американскому сборнику товарища по «волшебному хору» (ахматовское высказывание применительно к четверке молодых поэтов) проницательно заметил, что навешивать ярлык какой-либо школы или течения на Наймана напрасно, поскольку как поэт он «рано, но раз навсегда сложившийся, сугубо формальный и необычайно технически одаренный, никогда и ни в чем собственной идиоматике не изменявший».
Дефиниции Бродского, определившего тон поэзии Наймана как «преимущественно медитативно-элегический, сторонящийся лобовой патетики и часто окрашенный сардонической иронией», не потеряли актуальности и спустя треть столетия: в том, что, вероятно, не мыслилось как таковое, но фактически стало его прощальным творческим распоряжением, Найман по-прежнему избегает крупных форм и чувствует себя наиболее комфортно в жанре лирического стихотворения, в котором он «скорее автобиографичен, чем повествователен». С другой стороны, «бляха-муха» выразительно свидетельствует: Найман-поэт не стоял на месте, напротив, пребывал в постоянном поиске изобретательных рифм и интонационного разнообразия.
Достаточно взглянуть на россыпь неожиданных паттернов в неточных рифмах, которыми изобилует поэзия его позднего периода (не позорься // морзе; вещество // ашдва-о; эскадр // декабрь; заросль // старость; называемая // свая моя; каменность // какая-ни-есть; июньск // день-люкс; просьб // осп; наспех // айсберг). Сочетание внутренних аллитераций со сложными смысловыми конструкциями создает инерцию замедления текста:
«Посеребрен» пусть серебристее, чем «серебрян» —
как чуден Днепр и тусклоперстен небесный серп.
Пятна подошв пусть и в масть пешеходным зебрам,
но сколь манящ герб чернобелый саванных зебр.
(«„Посеребрен“ пусть серебристее…»)
Периодически он будто специально обрубает слишком разветвившийся синтаксис, когда текст «закашливается», и автор тормозит предложения за счет анжамбеманов — например, ломая хрупкое название весеннего месяца:
Кратки, выцвели зори, из рощ даже хвойные в спячке.
Все грубей и упрямей настрой — и когда еще апрель
прокашляется. Все живое и мертвое в стачке.
Что-то вроде певца в электричке, слепца в переходе ноябрь.
(«ноябрь—декабрь»)
Его короткие стихи читать трудно — стелющиеся, как узловатая ризома, каденции требуют возвращения к себе и перечитывания. Найман в этом смысле отнюдь не склонен идти нам навстречу: искусственно разделяет существительные и согласуемые с ними прилагательные («долг за дух зоо на мне висит детский зебре»), смещает ударения, заставляет читателя лезть за справочником, чтобы вытряхнуть из словарной статьи третье или четвертое значение употребляемого им узуса.
Освобождение от языковых норм у позднего Наймана выражается и в том, что он более не считает себя связанным строгими правилами русской грамматики. И это не заумь авангардиста от словесности, но заслуженное за годы укрощения языковой стихии право творца. При всем новаторстве в рамках заданной поэтики классицистская установка его лирических текстов не подлежит сомнению и подкрепляется диалогом с Пушкиным, Лермонтовым и, конечно, Ахматовой. Беседа с предшественниками не мешает ему выдумывать новые формы слов: «Зимний не так он морозн, летний не жарк» («Есть городок деревьев, я в нем гуляю...») или обрывать окончания: «Есть ружье, но оно не стреля» (триптих «По пути»). Особенно когда в этих коммуникативных сбоях можно усмотреть внутреннюю логику и смысл — если ружье не выстрелило, значит, не только глагольная форма, но и воля героя не реализованы до конца. Ждем развязки, третьего акта.
В попытке разглядеть мерцающую канву творческой биографии Наймана обратимся к нескольким обозначенным выше вопросам его, как сейчас принято говорить, идентичности и того, как она проявилась в последней книге. Петербург до конца не отпускал его сердце и воображение: «Петродворец в руинах честнее чем Петергоф» («Жизнь одного артиста»); «Ленинград не по Ленину гром, а ленивых сквозь строй / бег, коррида гробов, город-морг и отнюдь не герой» («Внутренняя эмиграция I»); «Ленинград, мне случилось с тобой завязать и созреть / для побега...» (там же). Возвращение из Москвы в родной город на Неве происходит стихами:
Что любить, как не отнятое! Бабок, сестр,
дом напротив, мешочников-гостинорядцев,
шаг до воды с моста, на бастион от ростр,
всех незнакомых, но узнаваемых ленинградцев.
Что лелеять, пока мы в себе, как не злость
на них, пролистав кто-есть-кто петербуржцев?
Не любовь, не смерть Страшный суд, а привязан-ность
к промелькнувшим, как тень, особенно непробуждцев.
(«Торжество блокады»)
У автора свои особые взаимоотношения с Всевышним, чье имя на древнееврейском выпускник Техноложки рифмует с организацией, «святой» для нефтепереработчиков и нефтехимиков:
Не взывай: Элохим! Нефтехим —
здесь ответит на все тебе эхо.
(«По пути»)
Связь с божественным преломляется у него в мучительном взаимодействии со Временем: «Смена сезонов — скоропись в копирайте / книг бытия. («Замысел — воля. Бог — бастиона штурм...»); или в страшном стихотворении о куклах-автоматонах, ставящих спектакль с участием живых людей: «Время выглядит увозимым скорой жильцом. / Куклы ставят спектакль, все ставят на кукол» («Тупик»). Найман, скорее всего, предвидел: он работает над сборником-завещанием.
Экзеги, повторяйте за мной, монументум,
все, кто кошачьим внимал здесь и голубиным
песням, слоняясь, как я, иностранным агентом
мимо чего-то, чего мы не сдвинем, ни вынем <…>
(«Кошки и голуби, и коты, и голубки…»)
Остро реагируя на колебания в социально-политической атмосфере накануне крупнейшей гуманитарной катастрофы на постсоветском пространстве, самоназначением в статус «иностранного агента» в июне 2021 года, Найман в первую очередь постулирует цветаевское — что в этом жизненном шапито поэт навсегда останется чужаком ( «Гетто избранничеств! Вал и ров. / По — щады не жди! /В сем христианнейшем из миров / Поэты — жиды!»). Осознание конца всего приходит к нему вместе с Вергилием в осенней, продуваемой ветрами русской деревне:
К концу земного странствия, в камином
с веранды утепляемом лесу
я с призрачным столкнулся господином
в пенсне на семитическом носу,
поверх же стекл метался пламень духа.
(«К концу земного странствия…»)
Тема смерти проигрывается на разные лады на протяжении всего сборника: «Я не про смерть, а про способ, каким пропасть / (в первом отделе выкрав коды их фени) / безмятежно — кой ляд нас ни угораздь / в очередное с планеты исчезновенье» ( «Следующий период»); «всё лишь ничто, например, и что роза — капуста, / значит, и дело что дрянь, и не космос конец» ( «Только на круглое пять! А нет, так на кол...»); «Жизнь — ина, ей смерть никто, и все дела, / без оркестра, катафалка, в хлам, дотла» («Вообще-то, не валяя дурака...»); «Меж концом и началом — ж, и, з, н звуки, / если успеть выговорить все четыре» («Согласование картографии»); «нет никого, кто бы не умер заживо» («С разных точек времени»). Это предчувствие усугубляется постепенным уходом тех, кто был рядом («У кого узнать бы, / где сейчас мертвые мои отец и сын?» («Сны 1»). Посвященное Роману Каплану стихотворение написано через два дня после смерти друга в Майами:
Что, и всё? Вздор! Корпускула крематория
в редеющем на глазах дыму не возьмет в толк,
с чего на сцену вносится бутафория
всех этих слов, когда зал ослеп, оглох, смолк.
(«Роману ин мемориам»)
Поэт сопротивляется неумолимому ходу хроноса, поет смерти вопреки; так в предпоследнем стихотворении сборника:
Слово было в начале, явственно, высоко,
голос же ближе к концу сносит на пенье,
ясно, что око — окно, но еще и очко,
ода ярости в разогрев хорала терпенья.
(«С разных точек времени»)
Найман настойчиво обращается к идее трансцендентности на исходе отмеренной человеку биологическими часами жизни: «и тенями размылись те, кто меня любили» («У себя взаймы»); «Возможно нет меня рядом, но здесь я, здесь — / миллениум минус: просто другое время» («Есть путь пространств — и путаница времен...»); «А поводья бросить — глыбой лезут века, / а зачем они мне — ам где вечный покой?» («Десятилетий больше шести по календарю...»).
На девятом десятке он продолжал энергично писать; свидетельством — количество законченных текстов в сборнике (для сравнения: в его дебютную книгу попало всего полсотни стихов). Финальное стихотворение Анатолия Наймана, написанное за четыре недели до смерти, — формально об экспериментах египетских фараонов, на самом деле о преодолении земного тлена и о вхождении в царство мертвых («бессмертье вот уж не безлюдье»).
Муху настигает бляха.
Поэты не умира.