Рене Жирар. Театр зависти. Уильям Шекспир. М.: Издательство ББИ, 2021. Перевод с английского С. Панич и С. Мартьяновой под редакцией А. Лукьянова. Содержание
Миметическое желание — не мимолетная фантазия раннего Шекспира, а сквозной мотив, который прослеживается не только в его пьесах, но и в поэме «Обесчещенная Лукреция», опубликованной в 1594 году, когда, по распространенному мнению, появились и «Два веронца».
В конце пьесы, как мы помним, Протей пытается обесчестить Сильвию, но ему это не удается, поскольку именно в эту минуту появляется Валентин. В поэме насильник достигает своей цели; по сути, это такое же изнасилование, какое замышлял Протей, то есть миметическое изнасилование. Точно так же как Валентин похвалялся Сильвией перед другом, Коллатин, муж Лукреции, хвалит свою прекрасную и добродетельную жену перед Тарквинием — и предсказуемый результат не заставляет себя ждать.
«Обесчещенная Лукреция» — трагическая версия комедии; комедия вполне может рассматриваться как комическая версия поэмы. Мы не знаем, в какой последовательности они были написаны. Многие полагают, что комедия появилась первой, и сравнительный анализ обоих текстов подтверждает эту версию. Я тоже считаю, что такая хронология верна, однако на интерпретацию, которую я бы хотел предложить, очередность никак не влияет; если случится так, что принятую датировку опровергнут, мне понадобится внести лишь несколько незначительных уточнений.
Как и в «Двух веронцах», в поэме речь идет о миметическом желании, но на сей раз оно изображается столь тщательно и подробно, что не узнать его нельзя:
Perchance his [Collatine’s] boast of Lucrece’s sov’reignty
Suggested this proud issue of a king [Tarquin];
For by our ears our hearts oft tainted be;
Perchance that envy of so rich a thing,
Braving compare, disdainfully did sting
His high-pitched thoughts that meaner men should vaunt
That golden hap which their superiors want.
Быть может, блеском пламенных похвал
Надменный был Тарквиний соблазнен;
Нередко слух нам сердце завлекал.
Быть может, царский сын был уязвлен
Злой завистью: зачем владеет он,
Ему подвластный муж, таким блаженством,
Владыке недоступным совершенством?*Пер. А. Смирнова, цит. по: Уильям Шекспир, Полное собрание сочинений в восьми томах, М.—Л.: Гослитиздат, 1949, т. 8
Особенно значимым в этом фрагменте мне представляется соседство ключевых слов — envy (зависть), которым в языке Шекспира чаще всего описывается миметическое желание, и suggested (здесь: внушенный)**В русском переводе исключительно важная коннотация suggested («внушенный, подсказанный, навязанный»), к сожалению, утрачена; переводчик передает это слово первым и самым очевидным значением «быть может», хотя и для понимания Шекспира, и для последующих рассуждений Жирара существенным оказывается именно второе значение.. Если по каким-то причинам понятие миметическое желание вас смущает или кажется нешекспировским, его вполне можно заменить собственно шекспировским термином — внушенное желание. В нашем контексте эти понятия равнозначны.
Однако это не синонимы. Внушенное желание недвусмысленно, но как исследователь этого желания я должен сделать некоторые оговорки. Здесь подразумевается слишком много пассивности, тогда как желание нельзя принять от кого бы то ни было в готовом виде; чтобы его принять, даже самый восприимчивый субъект должен активно сотрудничать с медиатором. Ни один человек не способен одной лишь своей волей пробудить желание в другом; даже у Шекспира желание часто становится миметическим без содействия и даже без ведома модели. Поэтому, на мой взгляд, было бы вернее говорить о миметическом или подражательном, а не о внушенном желании.
Вместе с тем вполне понятно, почему Шекспир использует это последнее определение: оно очень точно описывает тот тип мимесиса, который преобладает в его произведениях. Подобно Валентину, Коллатин делает все, чтобы соблазнить своим желанием соперника; иными словами, он действует как опытный провокатор:
В шатре вождя минувшей ночью он
Открыл исток блаженства своего:
Как щедро он богами одарен, —
Сокровище — супруга у него;
Такого счастья нет ни у кого;
Цари владеют славою военной,
Но не такой матроной несравненной.
Какими бы сдержанными ни были эти похвалы, они дают очень яркое представление о женской красоте, выставляют ее напоказ и тем пробуждают похоть, предшествующую фактическому изнасилованию. «Открыл исток блаженства своего», — звучит так, будто Коллатин раздел Лукрецию перед компанией солдат. В сознании Тарквиния пробуждаются манящие образы, и он не в силах их изгнать.
Порыв Коллатина кажется иррациональным, однако своя, жутковатая, рациональность в нем есть; безумная, но жесткая логика, похожая на рассудочную одержимость биржевого игрока, готового ради большой прибыли рисковать всем, что у него есть. Самовлюбленный человек выбирает для себя только наилучшее, однако пока его выбор подтверждается одними лишь пустыми похвалами, он не может быть уверенным, что действительно владеет несравненным. Ему нужно другое, более осязаемое доказательство: чтобы как можно больше других, известных и влиятельных, людей пожелали именно того же, чем обладает он. Ради этого он безрассудно выставляет свое бесценное сокровище напоказ.
Слишком надежно сокрытое от чужих глаз, даже самое дорогое, самое редкое достояние — жена, возлюбленная, удача, царство, высшее знание, все, что угодно — теряет свою привлекательность. Страсть, словно азартный игрок, снова и снова отчаянно пытается раззадорить себя. Сказанное о Коллатине «скупой и жалкий мот» (niggard prodigal) относится не только к его словам, но и ко всем поступкам, к тому одновременно самозабвенному и расчетливому безрассудству, которое проступает в его похвальбе о супруге:
Без красноречья убеждать могла
Всегда людские взоры красота.
Потребна ли высокая хвала
Для прелести, что светит в мир, чиста?
Зачем поведали его уста
Про ту жемчужину, его отраду?
Ее хранить от хищных взоров надо.
Счастливому обладателю достойнейшей из жен подобает быть не менее сдержанным и даже скрытным, чем жрецу священной мистерии. Бахвал Коллатин жнет то, что посеял. Шекспир не просто переносит вину за изнасилование с одного персонажа на другого, но показывает, что оба в равной мере причастны к преступлению, за которое они спешат покарать друг друга.
Только в слепящем свете зависти способен Коллатин по-настоящему увидеть красоту своей жены. Зависть для него — афродизиак par excellence, лучший любовный напиток. Тарквиний влеком завистью, но ею же движим и Коллатин. Зависть к зависти Тарквиния миметически уподобляет Коллатина сопернику, отождествляет с ним. Различие между героем и злодеем снимается.
Особое внимание Шекспира к этому мы снова можем увидеть в сцене, когда Лукреция пытается образумить обуянного похотью Тарквиния. Один из ее аргументов состоит в том, что Тарквиний занимает высокое общественное положение, поэтому его миметическая страсть неизбежно послужит дурным примером для многих подданных:
Царь должен быть зерцалом и скрижалью,
Чтоб взоры всех в нем мудрость созерцали.
Иль станешь ты скрижалью, где твой стыд
Начертан будет — похоти урок?
Иль будешь ты зерцалом, где узрит
Всяк поощрение на свой порок,
Найдя в тебе всех мерзостей исток?
Поэму предваряет пространное авторское отступление, в котором описана наиболее характерная для произведений Шекспира миметическая модель; она отчасти объясняет авторский выбор в пользу эпической поэмы, а не пьесы. Эпическая поэма — не лучший материал для теоретического исследования миметического желания, но пьеса дает еще меньше возможностей. Драматург может комментировать происходящее в его пьесе только устами действующего лица, которое он вынужден наделить преувеличенной способностью к самоанализу. Кто-нибудь слышал, чтобы молодой человек признавался в рассудочности своей «любви с первого взгляда», как это делает Протей? В поэме признанию Протея соответствуют (с некоторыми уточнениями) главные авторские комментарии: они вводятся сразу после того, как у героя зарождается миметическое желание, и, по сути, представляют собой развернутую и более выразительную версию драматического монолога. В пьесе эти слова произносил бы Тарквиний, что было бы, по меньшей мере, нелепо. Возможно, это и оказалось причиной или одной из причин, по которой Шекспир предпочел драматургии эпическую поэму.
Итак, мы убедились, что миметическое желание — не иноприродный шекспировскому творчеству концепт и не «литературоведческий инструментарий», который я, критик, пытаюсь применить к его работам извне. Эти авторские комментарии продолжают и развивают начатое в «Двух веронцах» — размышление над тем, что Шекспир считает очень важным в его собственной работе.
Поэма начинается с бешеной спешки Тарквиния назад в Рим, обуянного одним лишь желанием — обесчестить Лукрецию:
У стен Ардеи стан покинув свой,
Тарквиний необузданный спешит
В Коллациум на крыльях страсти злой.
В его груди безумный пламень скрыт;
Огонь стремится вырваться из плит
И стан обнять Лукреции невинной,
Возлюбленной супруги Коллатина.
Шекспир называет это желание false, и оно действительно «ложное», поскольку Тарквиний позаимствовал его у медиатора Коллатина. Это не означает, что где-то в этой поэме существует истинное желание, которое может быть убедительно противопоставлено ложному желанию насильника.
Романтические, равно как и модернистские, идеологии создали культ «истинной любви» или, говоря современным языком, «реального желания»; и то и другое узнается по спонтанности. Считается, что интенсивность и аутентичность идут рука об руку. Миметическое желание считается слабым потому, что оно — просто копия, а копии никогда не дотягивают до оригинала. Подобные представления настолько прочно запечатлелись в нашем уме, что мы, сами того не осознавая, приписываем их Шекспиру и тем искажаем его мысль. Влечения, которыми движимы Протей и Тарквиний, столь же неодолимы, сколь ложны. Миметическое желание, самое мощное из всех желаний, в шекспировском мире составляет сущность трагедии и комедии.
Влюбленный в «Двух веронцах», равно как и муж в «Обесчещенной Лукреции», миметически поддразнивая соперника, пока еще пользуются конвенциональным языком. Пройдет немного времени — и у Шекспира появится своя, неповторимая идиоматика, но главный предмет, точнее, предметы его внимания не изменятся. История о глупом муже, который сам себе наставляет рога тем, что расхваливает красоты жены, звучит немного архаично, в ней слышны отголоски фольклорных представлений, и вместе с тем она, несомненно, сквозной шекспировский сюжет.
При том, что ранние произведения Шекспира во многом вторичны, это не повод их обесценивать: в миметической перспективе преемственность между ними и более поздними шедеврами очевидна. Шекспира постоянно привлекают сюжеты с огромным миметическим потенциалом. В более поздних пьесах он найдет для них новые слова, но явление, которое они описывают, останется неизменным.
В «Двух веронцах» Протей влюбляется в Сильвию через несколько секунд после того, как их представляют друг другу, но, по крайней мере, он знает, как она выглядит. Чего не скажешь о Тарквинии: до того, как примчаться в Коллациум, затаив в сердце преступное намерение, он не был знаком со своей будущей жертвой. Его поразительное неведение со всей очевидностью обнаруживается в тот момент, когда, впервые увидев Лукрецию, он понимает, что Коллатин явно скупился на похвалы ее красоте:
Он думает: в словах своих похвал
Ее супруг, скупой и жалкий мот,
Лицо жены безмерно оскорблял;
Не передать ему ее красот, —
И все, чего речам недостает,
Спешит восполнить он и, восхищенный,
Вперил в нее безмолвно взор влюбленный.
Критики обычно винят эту поэму в искусственности и неубедительности. Действительно, ее странный зачин дает немало тому оснований. Я не пытаюсь «реабилитировать» эту поэму как «произведение искусства». Более зрелый Шекспир, несомненно, написал бы иначе, но споры об эстетических достоинствах не должны увести нас от загадки, которую таят в себе первые строфы. Почему Шекспир решил так бесцеремонно поставить под вопрос наши представления о допустимых и недопустимых желаниях?