Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Джонатан Сакс. Мораль. О восстановлении общего блага в эпоху разобщенности. М.: Книжники, 2024. Перевод с английского О. Алякринского. Содержание
Недобросовестность возникает, когда одна сторона рискует, зная, что, если ее решение окажется плохим, расплачиваться за все будет кто-то другой. При этом профанируется сам процесс принятия решений. Поскольку потенциальная выгода велика, а издержки от потенциальных потерь будут нести другие, возникает соблазн принимать решения, связанные с высокими рисками, которые в иных условиях не были бы оправданны. Деривативы, имеющие дело с высокорисковыми ипотечными кредитами, возникли из предпосылки, что все риски можно успешно переложить на сторонних подрядчиков. Кроме того, если кто-то все же и усматривал риск массового дефолта, то верил (и не без основания), что крупные банки слишком значимы, чтобы обанкротиться: правительства не могут этого допустить, ибо пострадают целые страны. Таким образом, банкиры не так сильно рисковали в игре, как их клиенты. При любом исходе они не собирались проигрывать. Когда мировая экономика балансировала на краю пропасти, я не слышал, чтобы хоть один банкир раскаялся, повинился или устыдился за то, что другие пострадали, а они вышли сухими из воды, не потеряв ни цента. Они, похоже, просто не разумели, как аморально, чудовищно и безответственно они относились к доверившимся им клиентам.
Базовое представление о справедливости как честности (justice as fairness) глубоко укоренено в человеческой природе и проявляется уже у детей. «Это нечестно» — вот одна из первых нравственных максим, которые мы изрекаем. Врожденное чувство справедливости присуще не только людям. Все социальные животные чувствуют нечто похожее. На канале TED можно посмотреть знаменитое выступление выдающегося приматолога Франса де Вааля — видеозапись доступна онлайн. Под конец его выступления мы видим эксперимент с двумя обезьянами-капуцинами, которые сидят в соседних клетках. Их задача — передать смотрителю камень через сетку клетки. Взамен их вознаграждают ломтиком огурца.
В какой-то момент смотритель меняет тактику. Он дает одному капуцину виноградину. Обезьянкам нравятся огурцы, но виноград — больше. Вторая обезьянка внимательно наблюдает и, когда смотритель обращается к ней, протягивает ему камень, но тот дает взамен кусок огурца. На лице обезьянки — негодование. Она смотрит на огурец, потом на смотрителя и с отвращением швыряет огурец прочь. Она поступает точно так же всякий раз, когда смотритель снова дает ей огурец.
Ничто не может более наглядно проиллюстрировать, насколько фундаментально чувство справедливости как честности — именно оно и подвергается опасности в условиях недобросовестности. Размышляя об успехе Билла Гейтса (Microsoft), покойного Стива Джобса (Apple) или Джеффа Безоса (Amazon.com), мы можем критиковать политику их компаний, тем не менее мы считаем их настоящими рисковыми людьми, поставившими на кон свое будущее. Им было что терять, как и выигрывать. Недобросовестность допускает получение дивидендов без риска что-то потерять, и это оскорбляет наше чувство справедливости как честности. В наше время для большинства людей именно поведение банкиров, себя оправдывающих и себя же вознаграждающих, показало аморальность рынка в худшем его проявлении.
Слишком часто, начиная с краха Enron и до сего дня, мы видели, как люди, стоящие во главе крупнейших корпораций и финансовых институтов, довольствуются краткосрочной политикой, идут на безрассудный риск, назначают себе немыслимо большие зарплаты и премии, а когда карточный домик рассыпается, перекладывают бремя долгов на сотрудников, пенсионеров и общество.
Нравственные аргументы в пользу свободной рыночной экономики, на мой взгляд, бесспорны. Она доказала, что является наилучшим из всех известных средств борьбы с тотальной бедностью. Всего за одно поколение она вывела из нищеты более 100 миллионов человек в Индии и почти миллиард в Китае — беспрецедентная трансформация в истории. Она создает огромные стимулы для творчества — самого чудесного дара для Homo sapiens. Разве могли бы Microsoft, или Apple, или Google, со всеми их технологическими инновациями, существовать вне рыночной экономики? Разве появился бы искусственный интеллект с его невероятными возможностями, скажем в области медицинских технологий и точной диагностики? Именно свободный рынок, а не марксизм, освободил людей.
Более того, как показал в своем классическом труде «Страсти и интересы» гарвардский историк экономики А.О. Хиршман, великие мыслители Просвещения Адам Смит, Дэвид Юм и Монтескье видели в рынке мощный инструмент избавления человечества от одного из древнейших зол — насилия. Когда встречаются два народа, говорил Монтескье, они могут делать одно из двух: воевать или торговать. Если они воюют, то в далекой перспективе проиграют оба. Если торгуют, оба выиграют. В этом, конечно, и заключалась логика создания Европейского союза: так связать судьбы входящих в него стран, особенно Франции и Германии, чтобы у них возник непреодолимый интерес никогда не воевать друг с другом, как они воевали, с разрушительными последствиями для обеих стран, в первой половине XX века.
Мыслитель и возмутитель спокойствия Бернард Мандевиль, в 1714 году опубликовавший «Басню о пчелах, или Частные пороки — общественные выгоды», книгу, во многом предвосхитившую труд Адама Смита, возмутил британское общество утверждением, что жадность, частные пороки посредством экономической деятельности можно обратить во благо общества. Заметим, впрочем, что вовсе не это отстаивал Адам Смит. Смит говорил не о страстях, а об интересах. Его знаменитый афоризм гласит: «Не от благожелательности мясника, пивовара или булочника ожидаем мы получить свой обед, а от соблюдения ими своих собственных интересов». Смит сделал для экономики то же, что Гоббс — для политики. Он показал, что личный интерес логически ведет к созданию системы коммерческих договоров так же, как в отношении государства он выражается в форме общественного договора.
Просветители Смит, Юм и Монтескье понимали, что влияние религии на общество слабеет, что церковь скомпрометирована насилием и войнами между католиками и протестантами. Поэтому они искали более нейтральную, светскую основу для ключевых институтов общества, то, что епископ Батлер именовал «холодной любовью к себе», а Алексис де Токвиль называл «правильно понимаемым личным интересом». Однако никто из них не допускал мысли, что рынок может функционировать без морали.
Как мы уже говорили, Адам Смит написал капитальный труд по моральной философии «Теория нравственных чувств» до того, как приступил к «Богатству народов». Первое же предложение сразу дает нам понять, в каком контексте он представлял себе работу рынка: «Какую бы степень эгоизма мы ни предположили в человеке, природе его, очевидно, свойственно участие к тому, что случается с другими, участие, вследствие которого счастье их необходимо для него, даже если бы оно состояло только в удовольствии быть его свидетелем». Он считал само собой разумеющимся, что быть человеком — значит быть нравственным; и это было общее убеждение шотландских просветителей, в том числе Дэвида Юма и Адама Фергюсона. То, что межличностные отношения должны направляться моралью, лежало в основе его понимания, что есть сущность человека. Тем не менее Дэвид Юм уже в XVIII веке предостерегал от опасностей потребительства: «Только жадность к приобретению разных благ и владений для нас и наших ближайших друзей ненасытна, вечна, всеобща и прямо-таки губительна для общества». Таким образом, напряжение между личным интересом и общим благом сохраняется. Как же практически оно может разрешиться? В последние годы исследователи ушли от чисто теоретического описания человеческого поведения к социальному эксперименту. Были проведены серьезные исследования, посвященные выбору решений, когда мы балансируем между эгоизмом, с одной стороны, и справедливостью — с другой.
Классический пример — игра «Ультиматум». Играют двое: распорядитель и получатель. У распорядителя есть 10 долларов, и он может отдать любую часть этой суммы получателю. Единственное условие — если получатель откажется от предложенной суммы, распорядитель теряет все 10 долларов. Подходя строго рационально, достаточно предложить один доллар, чтобы получатель его принял, потому что один доллар лучше, чем ничего. В реальности, однако, чаще всего распорядитель отдает половину суммы или близко к тому — либо из врожденного чувства справедливости, либо из страха, что получатель откажется принять меньше в силу того же чувства.
Еще более удивительна игра «Общественное благо». В ней участвуют четыре не знакомых друг с другом игрока, у каждого по 20 долларов. Игра представляет собой серию раундов, в которых игроки выкладывают [жертвуют на общественное благо] некую сумму на середину стола, общая сумма удваивается, а затем поровну распределяется между игроками. Каждый из них получает подробный отчет с указанием, сколько денег у него сейчас и что сделали другие игроки. Если, к примеру, все жертвуют по 20 долларов, то, после того как сумма удвоится и поровну разделится, у каждого игрока будет 40 долларов. С другой стороны, если три игрока выложат все 20 долларов, а один воздержится, то в банке будет 60 долларов, которые, удваиваясь, превращаются в 120 долларов, и, следовательно, каждый игрок получает по 30 долларов, в итоге у троих теперь по 30 долларов, а у того, кто ничем не пожертвовал, 50 долларов. Иными словами, выгодно позволять другим вносить свой вклад в общее благо, а самому оставаться в стороне.
Однако такое положение сохраняется недолго. Игроки быстро смекают, что один из них «отлынивает», и тоже, один за другим, перестают жертвовать. Теперь никакого общего блага нет, а есть лишь частные блага. Люди отказываются от потенциальной выгоды, потому что их чувство справедливости оскорблено. Еще интереснее, когда игрокам дается возможность штрафовать того, кто отлынивает, и ради этого большинство готово заплатить деньги третьей стороне. На первый взгляд такое поведение кажется странным. Зачем жертвовать чем-то своим, чтобы кого-то наказать? Но логика тут есть. Соблазн быть «безбилетником» — извлекать выгоду из общественных благ, не внося своей лепты, блюсти интересы только своего «я», а не «мы» — настолько силен, что сдерживающий фактор должен быть еще сильнее. Даже если нам приходится платить, мы рассматриваем это как необходимую цену за общественное благо.
Несомненно, поведение банков, других финансовых институтов и глав крупных корпораций подспудно вызвало у людей сильный гнев. В конце концов, наше чувство справедливости подчиняется инстинкту. Но возмущающее нас поведение есть логическое следствие индивидуализма, который с 1960-х годов заменяет нам мораль: «я» получило приоритет над «мы». Отвергнув требования традиционной морали практически во всех сферах жизни, как мы можем ожидать, что они возобладают в стихии рынка? Не в этом ли смысл знаменитой тирады героя Майкла Дугласа в фильме «Уолл-стрит»: «Жадность — лучшего слова я не нашел — это хорошо. Жадность это правильно <...> Жадность очищает и дает свободу. Это сама суть эволюционирующего духа. Жадность <...> всегда способствовала развитию человечества».
В мире, где правит рынок, а рыночные операции диктуются жадностью, люди начинают верить, что их ценность можно измерить деньгами, которые они зарабатывают или могут себе позволить потратить, а не личными качествами, такими как честность, порядочность и служение ближнему. Сама политика, поскольку она уже не опирается на общую мораль у граждан, перестает быть дальновидной, устремленной к общему благу и становится сделкой, разновидностью менеджмента, своего рода потребительским продуктом: голосуйте за партию, которая даст вам больше того, что вам нужно, по сходной цене в виде сниженных налогов. И мы видим, что политики требуют неоправданных расходов или плату за информацию; короче говоря, политику стали воспринимать как бизнес, причем отнюдь не тот, что заслуживает уважения. Вот почему молодежь все менее охотно идет в политику. Что им там делать? Если все упирается в деньги, они могут заработать больше и на другом поприще.
Любая руководящая должность, однако, возлагает на нас ответственность перед людьми, которые вверили нам отчасти свою судьбу. Это касается бизнеса, финансовых институтов и транснациональных корпораций. Без морали рынки не могут функционировать. Сами слова, которыми мы пользуемся, свидетельствуют об этом. Кредит происходит от того же латинского корня, что и credo, «верю». Конфиденциальность, присутствие или отсутствие которой определяет характер рынка, восходит к латинскому fides, что значит верность кому-либо или чему-либо. Того же происхождения и термин фидуциарный. Кредитоспособность основывается на доверии, дефицит которого и спровоцировал банковский кризис 2008 года. Все эти понятия считаются — или считались — фундаментально моральными. Если рушится доверие, значит, что-то фундаментально пошло не так.
Рыночная экономика создала больше истинного богатства, уничтожила больше бедности и высвободила больше творческой энергии в людях, чем любая другая экономическая система. Беда не в самом рынке, а в идее, будто кроме рынка нам ничего не нужно. Рынки — это не залог справедливости, ответственности или порядочности. Они могут сделать максимальной сиюминутную выгоду за счет долгосрочной устойчивости. Но справедливого распределения благ от них не стоит ждать. Они не гарантируют честность. Имея дело с грубым меркантилизмом, они лишь сочетают максимум искушений с максимумом возможностей. Рынкам нужна мораль, а мораль создается не на рынках.
Мораль создают школы, средства массовой информации, обычаи и традиции, духовные учителя, моральные авторитеты и влияние общества. Но когда религия безгласна, а СМИ поклоняются успеху, когда добро и зло относительны, а все разговоры о морали отвергаются из-за их «категоричности», когда люди теряют честь и стыд и нет ничего, что они не совершили бы, если это сойдет им с рук, никакое регулирование рынка нас не спасет. Люди будут постоянно обходить любые ограничения точно так же, как они это делали с помощью так называемой секьюритизации рисков, когда никто не знал, кто кому и сколько должен.
Рынки создавались, чтобы служить нам, мы же были сотворены не для того, чтобы служить рынкам. Экономика требует этики. Рынки не выживают благодаря лишь рыночным факторам. Они зависят от уважения к людям, которых затрагивают наши решения. Утратив это, мы потеряем не только деньги и работу, но и еще нечто более важное: свободу, доверие и порядочность — то, что имеет ценность, а не цену.