Филипп Дзядко. Глазами ящерицы. Дневник чтения одной несуществующей книги. М.: Новое издательство, 2021
XIII
Лучше следить за тучами; их вращенье
на высоте собирает все больше смысла.
Все получает новое назначенье,
кем неизвестно, но прежнее ненавистно.
Все поменялось, но кто отдает приказы,
если земля тверда как дорожный камень,
облачных капельниц выплаканы запасы,
нет для тебя оттуда лечебных капель.
Здесь одновременно работают две радиостанции, и их сигналы иногда сливаются, переходят друг в друга. Одна станция говорит о дожде, вернее, о том, что дождя нет и это плохо, земля сухая. Эту станцию слышно с перебоями. Но дождя ждешь с первой строки и, помня о принципе возвращающихся героев, думаешь, что он все же случится. Но нет. Дождь приходит, но как отсутствие — «нет для тебя оттуда лечебных капель». Тут становится слышен сигнал второй станции, и понимаешь, что она работала всю дорогу.
Она говорит: «нам нужно утешение», «мы ищем помощи». Так же быстро, как меняются свет и воздух в ожидании дождя (это ведь о них сказано «все поменялось»?), переключаются эти станции. Если земля тверда, то и для тебя нет лекарства: тут сходятся две линии разговора — о жизни природы и о боли. Капли дождя преображаются в капельницу-лекарство.
Стихотворения М. А. часто устроены как диалоги, маленькие пьесы. В них сталкиваются герой и хор или встречаются два голоса. Иногда это буквально проявляется в устройстве текста и даже в его названии, как, например, в стихотворении «Два голоса»:
— Что у тебя с лицом?
Нет на тебе лица,
выглядишь беглецом.
— Топкая здесь земля.
Тонок ее настил.
Долог ее отлив.
Быть не хватает сил,
жабрами шевеля...
Но чаще два голоса работают тайком, и нервом стихотворения становятся отношения этих голосов. Так случается и в «Лучше следить за тучами; их вращенье...».
В движении природы все постоянно меняется, вернее, обновляется. И если читать стихотворение как часть всей книги, то строка, с которой оно начинается, будто отвечает предыдущим текстам. Лучше следить за тучами. Лучше, чем что? Чем получать депеши из воздуха, полного гари. Вместо этого — исследование драм, происходящих в лесу, и попытки проникнуть в их тайны. Чем дольше следишь, тем больше смысла в них различаешь. Это знакомое каждому чувство, которое приходит, когда долго смотришь на деревья или на небо, гадая, будет дождь или нет, и постепенно из стороннего наблюдателя превращаешься в соучастника. Но в этом гадании по тучам слышатся и прежние мотивы книги: поиск утешения и встреча — прежнего, ненавистного, и нового, неизвестного.
Есть трудность — не в чтении, а в разговоре о стихах М. А. Я все время чувствую себя той ящерицей из первого стихотворения книги: что там за потоками света? Новое «назначенье», о котором здесь говорится, к которому приводят движения туч и которое потом логичным образом рождает «приказы» (снова принцип возвращающихся героев), — это о чем? С этими стихами в кармане ты идешь по зыбкой почве, но не из-за того, что они непонятны, а из-за того, что они ускользают от определений и пояснений, движешься даже не ящерицей, а собакой: вроде бы понимает, а сказать не может. Назначения, приказы, изменение, ожидание. Какая военная операция здесь разворачивается? Ясно, что обреченная: запасов нет.
Смертельно опасная земля и медицинский инструмент позже снова окажутся рядом в другом стихотворении М. А. :
От земли, которой всего клочок,
от речного блеска
натянулась леска,
а во мне крючок.
Это я сказал — или Лёнечка
Виноградов?
А я только присел тихонечко
у дыхательных аппаратов.
Поэт Леонид Виноградов умер в 2004 году. Это стихотворение М. А. помогает определить самое важное для меня в «Лучше следить за тучами...». Снова начинается не чтение, но вчитывание. Слышу, как человек долго наблюдает за ходом облаков и, пока смотрит на них, думает несколько своих старых мыслей — от той, когда же будет дождь, до той, какой будет смерть. И в его наблюдении, во внутреннем бормотании, на соединении нескольких сигналов можно различить обрывки разговора о времени, в котором он живет, о Боге, меняющем назначенья, и о смерти. Смотря на тучу, я думаю и о ней, и обо всем сразу — вперемешку, не по пунктам. Расставляя слова в неожиданном порядке, пропуская звенья, стихотворение делает снимок состояния или мысли. Принцип такого мгновенного снимка, один из источников трудности текстов М. А. , приводит к неожиданному результату — читателю будто многое позволяется, он приглашается к совместному изучению увиденного стихотворением: «Я говорю алаверды!». Это последняя строчка «Вся жизнь на двадцати листах...», стихотворения-ровесника «Лучше следить за тучами...». Помня о других текстах М. А. , можно попытаться восстановить звенья, «дописать» сообщение или вписать в него то, что хочешь услышать в этот момент, — принять его «алаверды».
Облачных капельниц выплаканы запасы, нет для тебя оттуда лечебных капель. Думаю, что стихотворение родилось из этих финальных строк, в которых встречаются и закольцовываются два сигнала.
У этих строчек есть важный предшественник. Это стихотворение М. А. «Памяти Леонида Иоффе»:
Еле шуршал, словно редея, тек.
Множилась скорость звука на слабость слуха.
Каждое слово сыпалось как песок.
В этой пустыне слишком бело и сухо.
Тысячу лет не было здесь дождя.
Темная пыль катится восвояси.
Голос почти теряется, уходя
В шорох помех, сор телефонной связи...
Иоффе — ни на кого не похожий поэт, ближайший друг М. А. , который помог открыть ему новый язык и способ видеть мир по-другому. «Уже через месяц-другой после знакомства я был наполнен его голосом, его стихами. Они вошли в мою жизнь и стали ее составной частью», писал М. А. в статье «Лёнины письма».
М. А. расставался с Иоффе дважды — в 1972-м и в 2003 году. В 1972-м Иоффе эмигрировал в Израиль, его отъезд стал для М. А. драмой, память о которой навсегда запечаталась в его стихах. На десятилетия Иоффе стал голосом, который с трудом можно расслышать сквозь шорох помех. «Лёнин отъезд поменял весь ход моей жизни <...>. Можно сказать и так: то костное вещество или какая-то известь, что шла в позвоночник, теперь уходила на восполнение внешней защитной оболочки. Продолжаться можно было только собственным волевым усилием. И, может быть, единственная реальная работа тех лет — это попытка выйти за собственные, заданные органикой, пределы, границы. Уехать заграницу или выйти за границу — так или иначе. Уже не сосчитать, сколько лет продолжалась эта нервная, назойливая апатия — как перед грозой (курсив мой. — Ф.Д.). Собственно, решалась судьба».
Второе расставание произошло в 2003 году, когда Иоффе умер. Теперь ушел и голос, но остался звук: «открытый звук — небывалый и незабываемый», как писал М. А. в статье «О Леониде Иоффе». «В этой пустыне слишком бело и сухо» — это одновременно и об Израиле, и о мире после смерти, о тотальном одиночестве. О смерти рассказывается как о засыхании: все стало пылью, она заглушает и засыпает голос, который «словно редея, тек».
Мне кажется, в словах «земля тверда как дорожный камень», да и во всем стихотворении об ожидании спасительного дождя, хранится память о попытках выйти за собственные пределы и о противостоянии назойливой апатии. Строки «Тысячу лет не было здесь дождя. Плотная пыль катится восвояси» через десять лет отзываются в «Облачных капельниц выплаканы запасы, нет для тебя оттуда лечебных капель». «Лучше следить за тучами...» в поиске спасения от смерти выбирает тот же образный ряд, что и «Памяти Леонида Иоффе», «незабываемый открытый звук» продолжается в поэзии М. А.
В «Лучше следить за тучами...» это присутствие Иоффе проявляется и в том сосуществовании двух голосов, или двух станций, о котором я говорил вначале, еще не понимая источника этого явления.
В некрологе Леониду Иоффе М. А. писал: «[Его] [c]тихи говорили о привычных, часто будничных вещах, но в самих стихах не оставалось ничего будничного, любое слово там шло как на праздник, как на парад. <...> Иоффе — поэт крайних языковых переживаний, почти эротически ощущающий слово. Рабочим исполнением этого дара стало проявленное еще в ранних вещах специфическое двуязычие, а точнее — присутствие двух языков в одном: диковинно пересоставленная двойная речь. Поэтическое высказывание Иоффе сохраняет экономное изящество разговорной реплики, но это разговор на другом языке: особенном, новом для нашего восприятия, архаичном и живом одновременно. Сложное плетение двойного кода и балансирование на грани смысловых темнот — основа поэтической техники Иоффе, не допускающей просторечия даже в прямом сообщении. Слова, сдвинутые с привычных позиций, начинают искать новые места и новые связи. Новации здесь не самоценны, почти вынуждены. Они рождаются из попыток избежать стилизации, сделать текст живым и вибрирующим, создать сплошную текучую (курсив мой. — Ф.Д.) стиховую ткань. Поэтический опыт Иоффе соотнесен с той тонкой материей жизни, где личные интуиции подхватываются и опережаются движением самого языка <...>. Чтобы стихи соответствовали тому жизненному состоянию, когда взор и разум открыты и напряжены до предела».
Вот о чем помнит «Лучше следить за тучами...». Говоря о привычных вещах, об отсутствии дождя, стихотворение показывает не будничное: присутствие двойной речи, плетение двойного кода. Оно тоже о сохранении интонации разговора, о создании другого языка, о том состоянии, «когда взор и разум открыты и напряжены до предела». Потому что именно в этом предельном напряжении взора можно увидеть все больше смысла — сделать видимым новое место.