Зачим печатать, кагда ніхто не розуміє

Амелия М. Глейзер. Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля. Перевод с английского Ильи Нахмансона. СПб.: Academic Studies Press / Библиороссика, 2021. Содержание

Если Котляревский привнес классическую травестию в украинскую поэзию, то Квитка стал первым, кто обратился к этому жанру в прозе. Что же представляет собой травестия по-украински? «Котляревщина» (термин, который ввел в широкое обращение украинский литературовед Н. К. Зеров в первой трети XX века) — это возникшая после Котляревского в украинской литературной среде мода помещать классические сюжеты в комический сельский пейзаж. Джордж Грабович, развивая идеи Зерова и Ефремова, указывает на то, что Котляревский с помощью языковых средств создал уникальный литературный пейзаж: «Одним словом, котляревщина создает магическое пространство, элиотовский „объективный коррелят” идеальной общности, и является реальным предвестником того, что в XX веке стало называться государством слова». Травестия с давних пор использовалась для того, чтобы бросить вызов официальной культуре. Барочная мода на пародирование Вергилия берет начало с поэмы Скаррона «Вергилий наизнанку» (1648–1649), которая, хоть и не была первым произведением в травестийном жанре, быстро приобрела популярность во всей Европе. Как писал Жерар Женетт: «Поэма Скаррона мгновенно прославила ее автора и тут же вызвала волну подражаний, чего и следовало ожидать — особенно в то время, когда успех ценился выше оригинальности или, говоря иными словами, дорога к успеху необязательно требовала демонстрации оригинальности».

Поэма Котляревского тоже не была первым бурлеском в России: в 1790-е годы была опубликована травестийная «Энеида» Осипова, дописанная впоследствии Котельницким [Осипов 1791–1794]. «Энеида» Котляревского, созданная между 1794 и 1820 годом, имела ту особенность, что в ней звучал культурно маркированный просторечный язык, на котором говорил простой народ, лишенный политических и экономических прав. Благодаря Котляревскому у зарождающейся украинской литературы появился канонический текст: комический, контркультурный, богатый деталями из украинского быта и вместе с тем вписывающий Украину в восходящую к Вергилию классическую традицию; ведь «Энеида» — это эпос о рождении нации.

Первые три части «Энеиды» Котляревского были изданы в Петербурге в 1798 году и сразу обрели популярность как среди украинцев, так и у русских читателей, которые восприняли поэму как забавную этнографическую диковинку. Текст Котляревского представлял собой не просто пародию на классический сюжет — он впервые зафиксировал на бумаге богатство украинского языка и многочисленные детали украинского быта. В свою очередь, украинская речь и бытовые сценки выглядели особенно комично на фоне величественных классических декораций. В сцене, где Эней спускается в ад, Котляревский описывает толпу грешников, собранную словно из гоголевских архетипов: там есть и еврейские купцы, и философы-пустословы, и нерадивые служители культа. Вот как ведут себя грешные души, ожидающие переправы через Стикс:

На ярмарку як слобожани

Або на красному торгу

До риби товпляться миряни, —

Було на сьому так лугу.

Душа товкала душу в боки

І скреготали, мов сороки;

Той пхавсь, той сунувсь, інший ліз.

Всі м’ялися, перебирались,

Кричали, спорили і рвались,

І всяк хотів, його щоб віз...

(Как в день осенний слобожане

На ярмарке иль на торгу,

У ряда рыбного миряне,

Так возле речки на лугу

Душа толкала душу в боки

И стрекотала, как сороки,

Кричали, лаялись до слез,

Друг дружку тискали, совались,

Пихались, лезли, надрывались,

Чтоб дед скорее перевез.

(Пер. В. Потаповой [Котляревский 1986: 106])

Грешники Вергилия в переложении Котляревского предстают хаотичной толпой, их механические телодвижения копируют поведение людей на украинской сельской ярмарке. Грубоватая пародия на классические вергилиевские строки символизирует здесь триумф материального мира над сакральной традицией: именно такое лишение привычной формы ее содержания, согласно Бергсону, и создает комический эффект: «Едва только мы отвлечемся от высокой цели данного торжества или данной церемонии, как все участники начинают производить на нас впечатление движущихся марионеток. Их движения сообразованы с неподвижной формулой. Это и есть автоматизм». Данная сцена из «Энеиды» очень много говорит об украинской ярмарке и очень мало о загробной жизни. Именно смех, вызванный тем, что Бергсон называет автоматизмом, и является чертой, объединяющий Квитку с Гоголем и Котляревским; во всяком случае, такое определение мне кажется более точным, чем несколько пренебрежительное слово «котляревщина».

Литературный язык Котляревского цветист и театрален. Котляревский был директором Полтавского театра и написал, помимо «Энеиды», несколько пользовавшихся успехом пьес, самой известной из которых является «Наталка-Полтавка». Такие выражения, как «на красному торгу» или «всім’ялися, перебирались», доносили до образованной двуязычной аудитории разговорную речь улиц. Говорили, что в молодости Котляревский, работая домашним учителем в сельских помещичьих семьях, тайком занимался этнографическими исследованиями. В предисловии к сборнику 1908 года Юлиан Романчук писал: «Он внимательно наблюдал за тем, как живет народ, и часто одевался в крестьянскую одежду и ходил на вечерницы и посиделки». С. П. Стеблин-Каменский добавляет к этому следующее воспоминание:

В этот период жизни своей, по словам современников, бывал он на сходбищах и играх простолюдинов и сам переодетый участвовал в них, прилежно вслушивался и записывал слова малороссийского наречия, изучая таким образом язык и наблюдая нравы, обычаи, поверья и предания украинцев.

Зеров называл ранние произведения Квитки-Основьяненко «травестией в прозе», так как они сочетали в себе классические сюжеты, гиперболические описания украинской сельской жизни и котляревщину. В нарочито самоуничижительном «Прошении к пану издателю», предваряющем первые повести Квитки, написанные на украинском, автор на самом деле защищает свое право писать на родном языке: «Так что же будем делать? Не поймут по-нашему, и ворчат на наши книги: „Это что-то по-чухонски. Зачем печатать, когда никто не „понимает”» («Ета нєшто па-чухонські. Зачим печатать, кагда ніхто не „розуміє”»).

Если псевдонародное предисловие Рудого Панька подготавливает читателя к погружению в фольклорное пространство «Вечеров...», то «Прошение...» Квитки является приглашением в мир его украинской прозы. Этот шаг требовал немалой смелости, и когда Квитка с сарказмом пишет «зачем печатать, когда никто не „понимает”», он не только обращается к своим основным читателям (а это не завсегдатаи петербургских литературных салонов) и противникам (ревнителям гомогенной русской литературы), но и заявляет о своей главной цели: изменить сложившееся положение вещей, представив читающей публике тексты об Украине, написанные по-украински.

Одним из главных противников Квитки был В. Г. Белинский, корифей русской литературной критики XIX века, который одно время выступал защитником национальных литератур, но впоследствии стал их непримиримым врагом. Белинский с глубоким недоверием относился к проекту создания украинской литературы, и его сочинения, посвященные украинской поэзии, являются типичным примером литературного империализма. Процитируем один из таких текстов:

Поэзия есть идеализирование действительной жизни: чью же жизнь будут идеализировать наши малороссийские поэты? — Высшего общества Малороссии? Но жизнь этого общества переросла малороссийский язык, оставшийся в устах одного простого народа, — и это общество выражает свои чувства и понятия не на малороссийском, а на русском и даже французском языках. И какая разница, в этом случае, между малороссийским наречием и русским языком! Русский романист может вывести в своем романе людей всех сословий и каждого заставит говорить своим языком: образованного человека языком образованных людей, купца по-купечески, солдата по-солдатски, мужика по-мужицки. А малороссийское наречие одно и то же для всех сословий — крестьянское. Поэтому наши малороссийские литераторы и поэты пишут повести всегда из простого быта и знакомят нас только с Марусями, Одарками, Прокипали, Кандзюбами, Стецьками и тому подобными особами. Мужицкая жизнь сама по себе мало интересна для образованного человека: следственно, нужно много таланта, чтоб идеализировать ее до поэзии. Это дело какого-нибудь Гоголя, который в малороссийском быте умел найти общее и человеческое. Какая глубокая мысль в этом факте, что Гоголь, страстно любя Малороссию, все-таки стал писать по-русски, а не по-малороссийски!

Белинский, разумеется, рассуждает с позиции русского читателя, не беря в расчет растущее число грамотных украинцев, заинтересованных в чтении книг на своем родном языке. В литературных салонах Петербурга «Энеида» Котляревского ценилась как экзотическая диковинка, но, в отличие от травестийной поэмы Котляревского и гоголевских «Вечеров...», написанных по-русски и стилизованных под простую украинскую речь, украиноязычные повести Квитки — это истории про реальных украинцев и для них. Несомненно, для того чтобы найти собственный голос, Квитка нуждался как в коммерческом пейзаже Гоголя, так и в языке Котляревского. Мало того, с учетом уровня грамотности среди украинских крестьян и печальной ситуации с книгопечатанием на Украине Квитка сознавал, что его читателями будут в основном городские жители. Опыт, приобретенный писателем в журналистике и театральном деле, безусловно, помог ему добиться успеха у его целевой аудитории — посетителей украинской ярмарки. Особенно популярными оказались его сентиментальные повести, в первую очередь «Маруся».

«Маруся» — это повесть о молодых влюбленных: классической чернобровой героине и красивом, но бедном сироте Василе. Рассказ об их любви, чувстве вины (из-за добрачного секса) и смерти сопровождается живым описанием сцен украинского быта. Эта повесть не подверглась цензуре, хотя в ней присутствует и политическая повестка: Василя забирают в рекруты, Маруся заболевает, дожидаясь его, и умирает прежде, чем он успевает вернуться из армии. Василь уходит в монастырь и скоро тоже умирает. За сентиментальным занавесом, наброшенным Квиткой на этот текст, скрывается политическое заявление об украинской бесправности, которое не ускользает от внимания читателя.

Написанная скорее в сентиментальном, чем в фольклорном жанре «Маруся» лишена каких бы то ни было следов котляревщины или травестии. Соответственно, там практически отсутствуют сцены на рынке, за исключением одной-единственной, где Маруся встречает Василя и от полноты своего чувства начинает запинаться: «Только и надо купить матери... огниво на трубку... а отцу красных... ниток... для вышивания платков... да говядины на Петров пост» («тiльки й треба купити матерi... кресало на люльку... а батьковi... ниток красних... на мережки до хусток... та яловичини... на петрiвку»). Разумеется, хотя Квитка и воздерживается от использования комических архетипов «Энеиды» Котляревского или «Вечеров...» Гоголя, его повесть со всеми ее описаниями украинского быта и традиций была полна гипербол, характерных для сентиментализма. Так, Маруся, как и гоголевская Параска, является идеальной украинской красавицей:

Высокая, пряменькая, как стрелочка, черноволосая, глазки, как терновые ягодки, черные брови, как на шнурочку, личиком румяная, как роза, что в панских садах цветет, носик себе пряменький с небольшим горбиком, а губки, как цветочки расцветают, а между ними зубки, точно как жерновки, как одна, на ниточке снизаны.

Детали, которыми Квитка украшает свое, в общем-то, шаблонное описание, относятся к повседневному украинскому быту. Так, рассказывая о том, во что Маруся была одета, он словно продает свой текст специфической группе читателей — женщинам, которые часто бывают на украинских рынках и знают толк в ягодах, розах, жемчуге и хороших тканях: «Рубашка на ней всегда беленькая, тоненькая, сама пряла и пышные рукава сама вышивала красными нитками. Плахта (род юбки) на ней картатская, полосатая, еще материнская приданая, теперь уже таких и не делают».

Квитка утверждал, что проверял реакцию обывателей на свою повесть, читая «Марусю» вслух торговцам на рынке. В письме от 4 октября 1839 года к своему другу и коллеге П. А. Плетневу он писал:

Видя своих Марусь, читаемых нашими добрыми земляками за прилавками при продаже перцу, табаку и проч., читаемых по хатам, в кругу семейств в городе и селениях, имев депутацию с благодарностью, что пишу по-нашему... я рассудил написать для этого класса людей что-нибудь назидательное.

Заботясь о собственной репутации «человека из народа», Квитка балансировал на тонкой грани между конформизмом и социальным протестом. Из-за своей назидательности Квитка казался его украинским современникам слишком консервативным, а правительству — безвредным. Однако в своих прозаических текстах, написанных по-украински, Квитка намекает читателю на то, что к власти стоит приглядеться получше. Внимательный читатель «Солдатского портрета» заметит, что то, что с виду похоже на страшного русского солдата, на самом деле может оказаться искусно выполненной подделкой.