Ольга Эдельман. Сталин. Биография в документах (1878 — март 1917): в 2 ч. Ч. I: 1878 — лето 1907 года / Под общей редакцией С. В. Мироненко, научный редактор А. А. Белых. М.: Издательство Института Гайдара, 2021. Содержание
Ольга Эдельман. Сталин. Биография в документах (1878 — март 1917): в 2 ч. Ч. II: лето 1907 — март 1917 года / Под общей редакцией С. В. Мироненко, научный редактор А. А. Белых. М.: Издательство Института Гайдара, 2021. Содержание
Глава 19. Баку, Баиловская тюрьма, 1910 год
Иосиф Джугашвили снова оказался в хорошо ему знакомой тюрьме на Баиловском мысу. Порядки в тюрьме вряд ли сильно изменились за год, но примечательно оскудение мемуарных текстов об этом периоде его заключения. Отчасти это связано с тем, что теперь в тюрьме не было такого количества большевиков, отчасти авторы воспоминаний, просидевшие там достаточно долго, исчерпали тюремную тему рассказом о начале заключения. К тому же не менее двух месяцев (с 10 мая до момента написания прошения 29 июня, а вероятно, и дольше) Джугашвили провел не в общей камере, а в тюремной больнице. Вследствие общей перемены обстановки, упадка революционной активности больше не было речи о том, чтобы он передавал из тюрьмы статьи и даже руководил редактурой газеты.
К концу 1910 г. жандармы имели все основания заявлять, что деятельность Бакинского комитета практически прекратилась. В конце апреля того года агент Фикус сообщил, что «от Ленина получено письмо с предложением окончательно объединиться большевикам и меньшевикам. На днях это объединение состоялось, но практическая объединенная деятельность еще не разработана», хотя выпущен совместный листок к 1 мая. В начале июня он же донес, что для объединения фракций предполагается провести городскую конференцию, «задержка происходит по той причине, что за отсутствием интеллигентных работников и арестами „Герасима” (районный кассир), „Кобы” и др. не удается собрать подрайонных совещаний для выбора делегатов на конференцию». Типографская техника все еще хранилась в разобранном виде, у Степана Шаумяна остались присланные Центральным комитетом на типографию 150 рублей, которые, стало быть, так и не были пущены в дело, «техника пока не ставится за отсутствием подходящего человека и средств на квартиру». 15 июня Ериков сообщил, что работа в Бакинском комитете приостановилась, комитет никак не может собраться в полном составе, в последний раз встретились только трое членов, включая Шаумяна, «обсуждался вопрос о предстоящей конференции и о необходимости выписать из Центральной России профессиональных работников, за отсутствием таковых в Баку; однако оказалось, что на это не найдется средств, и вопрос остался открытым».
Шаумян был теперь главным деятелем Бакинского комитета, сопоставимой фигуры не имелось. Он по-прежнему занимал должность заведующего нефтепроводом Шибаева. Благодаря полицейской перлюстрации сохранилось письмо Шаумяна от 10 мая 1910 г. к Николаю Элиава в Тифлис. Письмо подписано «Ст.» («Степан») и представляет собой заметку о причинах развития кризиса в нефтяной промышленности, который автор считал искусственно вызванным нефтепромышленниками. В конце письма безо всякой связи с его содержанием сделана приписка: «Сосо сидит, и не знаю, когда выпустят».
5 ноября 1910 г. в письме к остававшемуся за границей М. Цхакая Шаумян снова оправдывался, что не может послать ему сколь-нибудь существенной денежной суммы, но обещал «франков 50» и рассказывал о жалком положении партийной организации и профессиональных союзов: «„Союз нефтепромышленных рабочих” почти уже не существует. Из бывших когда-то 9000 человек сейчас остается человек 20, и того даже меньше. Члены правления разбежались, некому даже заботиться об имуществе». В ответ на упреки Цхакая Шаумян от заверений в верности давней дружбе перешел к горькому признанию: «Я очень часто и с любовью и уважением вспоминаю тебя, как одного из немногих честных и безупречных товарищей. Эти свойства особенно ценны в моих глазах в настоящее время, когда большинство друзей, безразличных или слабых в отношении морали, сильно опустились».
И. В. Боков оставил рассказ о том, как по инициативе А. Вышинского они пытались устроить побег Кобы из Баиловской тюрьмы. Джугашвили сначала согласился, но затем отказался под предлогом, что товарищи пострадают. Рассказ не очень похож на одну из множества полулегендарных историй о бесчисленных побегах Кобы и вызывает определенное доверие. Примечательно упоминание Вышинского как верного товарища Кобы. Это важный штрих из предыстории их сосуществования в советской руководящей верхушке, несмотря на меньшевистское прошлое генерального прокурора.
Заключение И. Джугашвили в Баиловской тюрьме отразилось в рассказе, по всей видимости, почти или целиком фальшивом, но в силу стечения обстоятельств обретшем известность. В январе 1928 г. в двух выпусках эмигрантской газеты «Дни» выходившей в Париже под редакцией А. Ф. Керенского, была опубликована большая статья некого Семена Верещака о том, как он сидел в Бакинской тюрьме вместе с Кобой. Кульминацией рассказа Верещака стал следующий эпизод: «Когда в 1909 году на первый день Пасхи 1‑я рота Сальянского полка пропускала через строй, избивая, весь политический корпус, Коба шел, не сгибая головы, под ударами прикладов, с книжкой в руках». Большинство сообщенных Верещаком подробностей не выдерживают проверки фактами и являются чистейшим вымыслом. Но его статья стала одной из первых в череде эмигрантских псевдооткровений о советском диктаторе, поэтому была замечена, цитировалась, а фантазии автора вошли в комплекс зарубежной сталинианы. Советские партийные пропагандисты, как ни странно, тоже приняли ее за чистую монету. В феврале 1928 г. тщательно препарированные выдержки из текста Верещака в сопровождении фельетона Демьяна Бедного были перепечатаны в «Известиях», а через год, к сталинскому юбилею, — в «Правде». В центре фельетона, разумеется, оказался образ героического революционера, избиваемого тюремщиками. Представляется, что инициатором его публикации мог быть Е. Ярославский, не раз предпринимавший попытки снабдить биографию Сталина вымышленными эффектными подробностями. Сталин эту инициативу, очевидно, не одобрил, и ни в одно его официальное жизнеописание этот эпизод не вошел (да и неудивительно, что Сталину репутация битого показалась неуместной). Но сцену эту использовал, перенеся ее в 1902 г., Михаил Булгаков в пьесе «Батум», тем самым дав ей новую жизнь. Привлекла она и внимание исследователей творчества писателя, предположивших даже, что за публикацией статьи в «Днях» стояла деятельность советской агентуры, вбросившей таким образом в печать героизированный образ Сталина. Однако это предположение не находит документальных подтверждений и опровергается тем, что эта сцена не была включена в сталинский официоз. Личность Семена Верещака при этом оставалась совершенно не проясненной, исследователи ограничивались тем, что он был эмигрантом, Д. Бедный назвал его эсером. Между тем Верещак эсером мог считаться очень условно, в реальности этот молодой мелкий почтово-телеграфный служащий из Туапсе примыкал к анархистам-коммунистам и участвовал в нескольких экспроприациях, вооруженных ограблениях, убийстве генерала в Пятигорске и попытке покушения на начальника губернской тюрьмы в Астрахани. После Февральской революции он очутился в Тифлисе и вскоре вошел в грузинское меньшевистское правительство, вместе с которым и эмигрировал. Источником сведений для сталинской биографии его псевдовоспоминания служить не могут, но представляют интерес как часть заграничной сталинианы.
Сама по себе скудость достоверных рассказов о втором заключении Джугашвили в Баиловской тюрьме создает ощущение некой зоны умолчания в конце бакинского периода его жизни. Наверное, неслучайно имя Сталина почти совсем отсутствовало в двух изданных в Баку юбилейных сборниках к 25-летию бакинской социал-демократической организации («Из прошлого», 1923; «Двадцать пять лет Бакинской организации большевиков», 1924), в которых участвовали такие видные партийные фигуры, как А. И. Микоян, С. М. Эфендиев, М. Мамедъяров, А. Стопани, А. Енукидзе, С. Орджоникидзе, В. Стуруа, С. Я. Аллилуев и др. О Сталине не было ни слова даже в статье Аллилуева, на старости лет не перестававшего писать и переписывать мемуары о своем выдающемся зяте. Известно, что неприязнь бакинской партийной верхушки к Сталину базировалась на обвинениях в том, что в 1918 г. он не приложил должных усилий для спасения 26 бакинских комиссаров во главе с Шаумяном. Но эти обстоятельства, в свою очередь, имели корни в их общем прошлом.
Входившая в революционные годы в окружение Шаумяна юная большевичка Ольга Шатуновская, впоследствии прошедшая через сталинские лагеря, в годы оттепели, по свидетельству Г. С. Померанца, «страстно собирала информацию о связях Сталина с царской охранкой». Она утверждала, что Шаумян прямо обвинял в этом Кобу. Ее рассказ в записи Г. С. Померанца звучал так: «Еще в 1918 г. Шаумян, получив телеграмму Ленина о помощи из Царицына, воскликнул: „Коба мне не поможет!” И на вопрос Оли почему, рассказал ей, что в 1908 г. был арестован на квартире, о которой знал только Коба, и Коба прямо заинтересован в смерти неприятного свидетеля». То же самое слышал Б. И. Николаевский, осенью 1911 г. фактически возглавивший бакинских меньшевиков: «Я считаю, что Сталин прибегал к анонимным доносам в борьбе против противников, не только меньшевиков, но и большевиков (в Баку определенно говорили, что провал Шаумяна в 1907-м или 1908 г. был делом его рук)». У самого Николаевского при этом отношения с Шаумяном не сложились: он пытался работать вместе с большевиками в рамках заявленного в очередной раз объединения фракций, но Шаумян отказался от совместной работы.
Досье Бакинского Губернского Жандармского Управления на Иосифа Джугашвили. Баку, 23 марта 1910 г.
Слух о том, что Коба не то секретный агент охранки, не то использует доносы против неудобных ему товарищей, широко разошелся среди закавказских меньшевиков. Н. Жордания ссылался на тот же случай с Шаумяном, Р. Арсенидзе передавал рассказы «знакомых большевиков», относившиеся к 1908—1909 гг., то есть к Баку, но Шаумян прямо назван не был. Будто бы «у них сложилось убеждение, что Сталин выдает жандармерии посредством анонимных писем конспиративные адреса неугодных ему товарищей, от которых он хотел отделаться», и дело дошло до партийного суда, все участники которого немедленно были арестованы и сосланы в разные губернии, благодаря чему дело ничем не кончилось. Г. Уратадзе утверждал, что Коба не мог надолго задержаться ни в одной партийной организации, «не было ни одной организации, где его пребывание не заканчивалось бы партийным судом. Сначала в Тифлисе, затем в Батуме, а под конец — в Баку». Будто бы сам Уратадзе, оказавшийся слушателем ленинской партийной школы в Лонжюмо, сообщил Ленину об исключении Кобы из партии бакинской организацией, но Ленин, к его удивлению, не придал этому обстоятельству значения и все же просил Уратадзе передать Кобе, чтобы он приехал к Ленину в Париж. Уратадзе сделал хронологическую ошибку, отнеся этот эпизод к 1910 г., тогда как школа в Лонжюмо работала весной 1911 г. Джугашвили в это время находился в ссылке в Вологодской губернии. Просьба Ленина передать что-либо на словах Кобе не была бессмысленной, только если в заграничном центре рассчитывали на его скорый побег и возвращение снова в Баку. Текст Уратадзе вносит любопытное уточнение, указывая на исключение Кобы из партии именно бакинской организацией, которое согласуется с близким по времени (март 1911 г.) донесением секретного агента Тифлисского охранного отделения: «В городе Баку руководителем местной организации „Коба”, он исключен из партии за участие в экспроприациях, о чем сообщено в центральный комитет». Агент, заметим, был плохо осведомлен, и его сведения устарели примерно на год, хотя бы потому, что Коба давно был в ссылке.
Если предположить, что взаимные подозрения среди бакинских большевиков, нашедшие выход в ссоре Кобы с Сельдяковым 16 марта на заседании Бакинского комитета, дошли до прямых обвинений Кобы в сотрудничестве с охранкой и его исключения, то нельзя ли увязать с этим его стремление симулировать болезнь, чтобы спрятаться в тюремной больнице от мести сотоварищей? Однако это не выдерживает проверки имеющимися фактами.
Прежде всего настораживает, что о сотрудничестве Кобы с охранкой и его исключении из партии говорят все те же грузинские меньшевики, у которых изобличение задним числом советского диктатора сделалось навязчивой идеей. Невозможно представить, чтобы столько раз исключенный из партии и уличенный в тягчайших с точки зрения подпольщиков проступках человек одновременно продолжал делать успешную карьеру в той же самой партии.
Допустим даже, что молчание со стороны большевиков объяснялось гибелью большинства участников событий, бакинских комиссаров, в 1918 г., а затем конформизмом и страхом оставшихся перед набиравшим силу Сталиным, хотя такая версия выглядит все же натянутой (Сельдяков еще в 1911 г. уехал в Америку, что заставляло молчать его?). Но как объяснить полное молчание полицейской агентуры в 1909—1910 гг.? Такое событие, как ссора в большевистской верхушке и партийный суд, не могло остаться незамеченным тем же Ериковым-Фикусом, близким к руководству Бакинского комитета, и непременно должно было отразиться в его донесениях. Однако он информировал охранку только о собрании комитета 16 марта в присутствии эмиссара от ЦК Макара и препирательствах Кобы и Кузьмы. Представляется, что как раз отголосок этой ссоры дошел до Тифлиса, где был с готовностью подхвачен и преувеличен только того и ждавшими меньшевиками, превратившись в известие об исключении Кобы из партии, причем за экспроприацию (вообще-то мало беспокоившую партийную публику в Баку, в отличие от Тифлиса), да еще и неизвестными своей пристрастностью грузинскими, а вроде бы нейтральными бакинскими социал-демократами.
Остаются вполне определенные ссылки на С. Г. Шаумяна, приписывавшего предательству Кобы свой арест. Его слова передают абсолютно независимо друг от друга в остальном не имевшие ничего общего О. Шатуновская и Н. Жордания. Вероятно, нечто подобное слышали от Шаумяна и некоторые большевики, оттого мы наблюдаем подозрительное молчание вокруг финала бакинской части биографии Джугашвили. Непонятно только, о каком аресте Шаумяна могла идти речь, если впервые за всю его революционную биографию он был арестован 30 апреля 1909 г., год спустя после ареста Джугашвили, когда тот находился в Сольвычегодске, и в следующий раз — 30 сентября 1911 г., когда Джугашвили снова год как не был в Баку. На это обстоятельство обращали внимание исследователи, разбиравшие вопрос о возможных связях Сталина с охранкой. Но, сосредоточившись на этой стороне проблемы, авторы оставили без внимания другой ее аспект. Поскольку доказательств сотрудничества И. Джугашвили с жандармами до сих пор так и не найдено (зато достаточно аргументов противоположного свойства), следовало бы вернуться к обсуждению атмосферы в бакинской организации в конце 1909 — начале 1910 г. и позднее. Анализируя высказанные Шаумяном обвинения, З. И. Перегудова отметила, что, «не располагая достоверными сведениями о деятельности секретной агентуры в Баку, не зная о работе настоящих секретных сотрудников, он мог подозревать чуть ли не всех и каждого». Коль скоро Шаумян не только высказывал подозрения, но и ссылался на обстоятельства своего ареста, которые не могли иметь места в реальности, его позиция кажется совсем небезупречной.
Остается заключить, что атмосфера среди бакинских большевиков была далека от товарищеской идиллии и, по-видимому, это нормальное, естественное состояние подпольной среды. Как правило, революционеры старались скрывать эту сторону дела, рисуя себя (особенно в воспоминаниях) как круг сплоченных, верных товарищей-единомышленников. Быть может, дрязги в комитете были не последней причиной того, что «в конце текущего года в местной организации предположено произвести переизбрание членов Бакинского Комитета, против которых возникло неудовольствие за их бездеятельность, предполагается интеллигентов заменить рабочими», — сообщил жандармам Фикус в начале ноября 1910 г.
Вместе с тем получается, что в словах Г. Уратадзе, отметившего, что Коба не смог ужиться ни в батумской, ни в тифлисской, ни в бакинской организациях, было зерно истины. Если конфликт, осложнение отношений в бакинской группе большевиков имели место, то это служит дополнительным объяснением, отчего Джугашвили отказался бежать из Бакинской тюрьмы и оставался в вологодской ссылке до тех пор, пока не получил определенного предложения от ЦК РСДРП, связанного с работой общерусского уровня, вне Закавказья.