В этот день, как и каждый день ровно в 18 часов, я прихожу по адресу: улица Лилль, 5, на сеанс психоанализа. Несколько минут ожидания — и Лакан заводит меня в свой кабинет. Я говорю: «Мне снилась некая женщина, которая приехала (qui venait) в Париж...», на что он тут же отвечает: «Именно так», — затем открывает дверь и выходит.
В очередной раз я не смогла рассказать свое сновидение. Я успела произнести лишь одну короткую фразу, содержащую тему сна. Однако у сновидения было продолжение — и, несмотря на это, аналитик в очередной раз производит резкую остановку, лишая сновидение его ткани, мизансцены, смещений и сгущений. В очередной раз я произнесла лишь начало фразы, а сеанс уже завершился. Мое сновидение свелось к одной оборванной фразе. Если бы я смогла рассказать сновидение полностью, я поделилась бы серией происшествий, которые приключились с этой женщиной в Париже, несомненно обнаружив бы нечто, характеризующее ее личные сложности. Но нет, ничего подобного. Я была в отчаянии. Сколько времени длился этот сеанс? Менее трех секунд, «ровно столько, чтобы произнести one».
<...>
Прежде всего, я оказалась у Лакана потому, что попросила его принять меня в ситуации, когда мой предыдущий анализ зашел в тупик. <...> Я позвонила Лакану, чтобы договориться о встрече. Его секретарь ответила, что в настоящий момент Лакан недоступен, так как проводит серию лекций в США. Мне предложили перезвонить на следующей неделе.
Я позвонила — и Глория [секретарь Лакана — Прим. ред.] вновь попросила перезвонить на следующей неделе. Не знаю, сколько звонков совершила я так, неделю за неделей. И вот наконец мне удается с ним поговорить: я представляюсь и прошу о встрече. Он говорит: «Встреча для чего?» Я отвечаю, что хочу к нему на анализ. Лакан спрашивает меня, есть ли срочность, я говорю, что нет, это может подождать, и он отвечает: «Приходите немедленно!»
Я приготовилась к бесконечному ожиданию, а он тут же подтолкнул меня к неотложности, создал спешку. Это был первый клинический урок, который я от него получила. Он тут же принимает меня, в тот же день. Сидя в небольшом кресле, я обращаюсь к нему, тогда как он — отворачивается. Лакан сидит напротив своего стола, манипулируя узлами, веревками и окружностями. Он спрашивает меня, почему я хочу проходить анализ. Я незамедлительно отвечаю, что хочу стать аналитиком. Объясняю ему, что уже проходила анализ, что начала практиковать и что я не знаю, был ли тот анализ настоящим, а моя практика — аналитической. Его ответ был таким: «И каков Ваш симптом? Вы знаете, что такое симптом? Другими словами, что заставляет Вас страдать?»
Мой язык начинает заплетаться; я никогда об этом не думала, я не знала, каков был мой симптом. Своим вопросом Лакан указывал мне, что анализ проходят не для того, чтобы стать аналитиком, но для того, чтобы обходиться с симптомом. Это был второй важный урок, который мне в тот день преподнесли.
И он продолжает: «Что дал Вам анализ, который Вы проходили с Б.?» Я ляпаю: «Определенное знание о моем бессознательном». Повернувшись ко мне спиной и поглощенный своими узлами, он спрашивает: «И почему Вы попросились в анализ к Б. в возрасте 19 лет?» И тут я рассказываю ему об обстоятельствах, которые привели меня в анализ, о том, что могло бы стать необратимым деянием, но осталось событием на уровне призыва о помощи. Тогда он поднялся и придвинул свое кресло к моему, положив свою руку поверх моей. Он спросил меня мягким голосом, почему я хочу проходить анализ с ним, именно с ним, а не с кем-то другим. Я что-то пробормотала. Он задал этот вопрос несколько раз... Три, четыре, пять раз? — я не знаю. Я знаю, что наконец сказала, что пришла к нему, «чтобы справиться с этой историей со смертью, и что только он мог мне помочь». Благодаря своим вопросам он заставил вырваться наружу означающее m’être [Игра слов между signifiant maître (главенствующим означающим) и m’ (on) être (мое бытие). — Прим. пер.] этой истории, что также оказалось одним из уроков, которые я вынесла из этой первой встречи.
Тогда он говорит мне все тем же вкрадчивым голосом: «Анализ — это серьезная история. Прежде чем начать сам анализ, я провожу, как это принято в моей Школе, предварительные встречи». На этом он меня выпроваживает, назначив следующий сеанс. Уже на пороге он спрашивает: «Вы мне дадите что-то за эту встречу?» Я отвечаю, что у меня ничего нет, я очень бедна и пока еще не нашла работу в Париже. Он отвечает: «Дайте мне, что хотите».
Я была поражена. Он предоставил мне шанс, жребий брошен.
Но необходимо было еще приложить усилия, чтобы стать анализантом. День за днем мой запрос подвергался постоянной проверке. Оплата сеансов впоследствии увеличилась вдвое или втрое, чтобы постепенно привести меня к появлению возможности платить за них настоящую цену. Я очень быстро поняла, что в работе буду подвергнута речевой практике, радикально отличной от той, к которой я привыкла. Такой, где было немыслимо говорить о папе и маме, о моих снах, о партнере, воспоминаниях детства, сложностях повседневной жизни во Франции — одним словом, о моем глупом существовании. Если время от времени у меня появлялась бессмысленная надежда, что то или иное сновидение или фантазм могли бы привлечь его внимание, я тотчас в ней разочаровывалась. И каждый раз, выходя, я раздосадованно пересекала двор его дома.
Однажды, будучи уже не в силах сдерживаться, я бросаю ему: «Месье, я абсолютно не понимаю смысла Вашей практики!», и он мне отвечает: «Моя дорогая, это испытание». Это было невыносимо. Неужели ему было недостаточно доказательств моего подчинения, доброй воли, усердной прилежности в желании быть хорошей анализанткой? Образцовая анализантка — вот кем я была. Строго соблюдая дисциплину расписания сеансов и свободных ассоциаций, я без труда обнаруживала, «что хотело сказать» мое бессознательное, которое также было столь упорядоченно и так хорошо работало в аналитическом диспозитиве, что непрестанно преподносило ответы на все поднятые на сеансах вопросы.
Но с Лаканом вся моя болтовня разваливалась. Он встречал все мои измышления отказом в их принятии, так что я больше не понимала, что значило проходить анализ, или, как он мне заявил, «начать сам анализ».
<...>
Так и пришел тот день, о котором я говорила в самом начале. Я представляю Лакану одно из моих сновидений, говоря: «Речь идет о женщине, которая приехала (qui venait) в Париж». И вот уже проходя по двору к выходу из здания, встревоженная и растерянная, я наконец услышала, что я сказала: «Женщина, которая хочет (veut), рождается (naît) в Париже». Эврика! Я разразилась смехом. Для меня открылось новое измерение. С этого дня я могла добраться до симптома ушами, ведь они не были больше закупорены, закрыты компактными значениями единой подходящей формы. Смысловой буфер внезапно отслоился как шелуха, освобождая йазык (lalangue) из тисков языка.
Молниеносность сеанса с Лаканом заключала в себе редукцию к пространству сжатого временного промежутка (l’esp d’un laps) к пространству оговорки (lapsus). Его способ действия, заключающийся в произведении острого хирургического разреза, продырявливающего высказывания, позволил мне наконец уловить переход от речи к письму. Заигрывая с двусмысленностью, аналитик заставлял прозвучать в высказанном нечто отличное от того, что намеревались сказать. Это предполагает иной способ записи того, что было услышано, и превращает аналитическую операцию в упражнение по чтению, придавая высказываниям материальную консистентность, кропотливая работа над которой позволяет выделить Одно само по себе (Un tout seul), не несущее в себе никакого смысла. Такова цена возможности прикоснуться к реальному.
Перевод Инги Метревели