Саймон Дженкинс. Краткая история Лондона. М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2021. Перевод с английского Д. В. Борока. Содержание
Явление лондонской площади
Непомерным амбициям монарха ничуть не уступали амбиции лондонских аристократов, владевших особняками в Вест-Энде, большинство из которых окружали обширные сады. Теперь Англией правил популярный в народе король, его двор бурно расширялся, и придворным нужны были достойные места для жительства. В Париже особняки аристократов имели большой передний двор, отделенный от окружающих улиц высокими стенами. Лондонским аристократам, как правило, нужен был просто большой дом для временного проживания «в сезон», и в Вест-Энде был целый ряд подобных зданий, в частности вдоль Пикадилли, а также вокруг Грин-парка и Гайд-парка. Но их не хватало.
Идея городской площади, также позаимствованная у парижан, впервые была воплощена еще до гражданской войны в Ковент-Гардене герцога Бедфорда, но здесь частный дом был с эстетической точки зрения подчинен целому — единообразной архитектурной композиции. Особняки на Линкольнс-Инн-филдс и других площадях, разбитых позже, имели вид настоящих дворцов с фронтоном, пилястрами и рустовкой, но дворцы эти были втиснуты между двумя стенами, общими с соседними зданиями; зато хозяева могли наслаждаться видом из окон, выходивших будто бы на их собственный цветник.
Жители прибывали в дом в карете с парадного входа, где их видели высокопоставленные (как они надеялись) соседи. При этом для всего, что создает шум и беспокойство, — слуг, конюхов, торговцев, тележек, экипажей, лошадей — был предусмотрен, как в настоящем дворце, черный ход с задней стороны особняка. Там был настоящий лабиринт из улочек, проулков и конюшен, откуда можно было с черного хода попасть в пышные особняки, выходящие фасадом на широкую улицу. Вокруг площади была регулярная сетка из улиц поменьше, где в беспорядке теснились церковь, рынок, лавочки, пивные и дома, сдающиеся внаем.
Так были устроены почти все особняки Внутреннего Лондона в течение следующих двух веков — даже в более бедных восточной и южной частях города. Подобная схема стала своеобразной визитной карточкой лондонского градостроительства. Принцип rus in urbe (лат., «деревня в городе») подкреплялся деревьями, изначально высаженными по регулярному плану, но со временем предоставленными самим себе. Для датского урбаниста 1930-х годов Стена Эйлера Расмуссена площадь (надо отметить, что вопреки названию square, буквально означающему «квадрат», только площадь Сохо-сквер имеет действительно квадратную форму) воплощала тайну Лондона. Расмуссен вспоминал, что в летнем тумане «лондонская площадь расположена словно бы на дне моря, а неверные очертания ветвей похожи на плывущие над вами водоросли». И сегодня эти площади те же, хотя деревья зачастую выросли еще больше; жаль только, что столь многие из них закрыты для публики.
Подобные предприятия были чреваты высокой степенью финансового риска. Площадь — это не террасная застройка, количество домов в которой можно уменьшить или увеличить в зависимости от рыночной конъюнктуры. Выложить площадь мог только землевладелец-аристократ, а таким было зазорно заниматься не только непосредственно строительством, но и финансовыми расчетами. Они предпочитали поручать строительство вместе с сопутствующими рисками предпринимателям-застройщикам на условиях долгосрочной аренды — ее срок нередко составлял 99 лет. Собственники жертвовали краткосрочной выгодой, предпочитая получать стабильную арендную плату за землю, а в долгосрочном периоде получить свою недвижимость обратно значительно выросшей в цене.
Для этого требовалось тщательно следить за социальным положением временных обитателей площади, что, в свою очередь, означало, что застройка первых площадей зачастую шла медленно. Причина того, что некоторые лондонские площади — в частности, первые площади, разбитые в районах Сент-Джеймс и Мэйфэр, — застроены довольно беспорядочно по сравнению, например, с площадями в Белгрейвии или Блумсбери, состоит в том, что дома часто возводились только тогда, когда удавалось найти «правильного» жильца. Настолько эксклюзивный рынок всегда находился на грани насыщения.
Сразу после Реставрации 1660 года Томас Райотсли, граф Саутгемптон, реализовал свои честолюбивые планы застроить землю перед своим домом в тюдоровском стиле к северу от Ковент-Гардена, носившим название Блумсбери в честь его нормандского владельца Вильгельма де Блемона. Граф хотел построить для себя новый особняк, который выходил бы на площадь, застроенную с трех сторон домами; позади должны были располагаться улицы для торговцев и слуг, конюшни и рынки. Разрешение он получил, но застройка Блумсбери-сквер заняла шесть лет.
Ковент-Гарден в 1660 году. Источник
Не желая отставать, в 1662 году Генри Джермин, граф Сент-Олбанс, испросил разрешение на застройку своего участка, некогда принадлежавшего лепрозорию Святого Иакова. Это было делом деликатным, так как участок прилегал к королевскому Сент-Джеймс-парку. Джермин полагался на близкую дружбу, по слухам некогда связывавшую его с матерью короля Генриеттой-Марией во время парижского изгнания. В 1665 году ему было даровано разрешение разбить площадь и проложить улицы, идущие на север к Пикадилли и на запад к Сент-Джеймс-стрит. К востоку лежал принадлежавший Джермину рынок, где торговали скотом и необходимым тому сеном, давшим рынку имя.
При таком расположении площадь Сент-Джеймс-сквер была обречена на успех. На ней жили шесть герцогов и семь графов. Кое для кого вертикальный характер лондонского городского особняка был в диковинку. Джонатан Свифт во время визита к герцогу Ормонду встретил самого герцога в подвальном этаже, затем поднялся этажом выше к герцогине и на второй этаж к дочери супружеской четы, леди Бетти. Далее Свифт предложил служанке леди Бетти уединиться с ним на время в мансарде, но «сия особа, молодая и смазливая, и не подумала повиноваться».
Обслуживание этих зданий требовало немалых усилий. На один особняк требовалось до двадцати слуг, особенно в весенний сезон; дом попросту не мог вместить их всех. Поэтому за самыми изящными лондонскими площадями вырастали муравейники из лачуг, конюшен, складов и мастерских. За Сент-Джеймс-сквер располагались Ормонд-ярд и Мейсонс-ярд, за Гровнер-сквер — Три-Кингсярд и Шефердс-плейс; такие же трущобы выросли позади Беркли-сквер, Кавендиш-сквер, Портман-сквер и Белгрейв-сквер. Даже за площадями меньшего размера имелись свои «мьюзы» (это название происходит от слова, обозначавшего соколятню — место содержания ловчих птиц). В то время как площади подлежали строгому контролю, над кварталами для обслуги никакого контроля не было. В результате промежутки между лондонскими усадьбами населялись публикой самого разного пошиба и позднее стали одними из беднейших трущоб города. Сегодня в результате джентрификации и консервации они образуют тихие и компактные кварталы таунхаусов.
Нашествие чумы
Великая чума в Лондоне, 1665. Источник
Возрождению Вестминстера пришел конец на пятый год правления Карла. Серьезная вспышка бубонной чумы произошла уже в 1663 году, но на следующий год она вернулась с удвоенной силой. Тесные проулки и открытые стоки Сити, его канавы и лужи были раем для крыс, попадавших в город с реки, и живших на них блох. Холодной зимой мор, казалось, несколько отступил, но к весне 1665 года бушевал вовсю. На дверях появлялись кресты. На улицах гремел неслыханный ранее клич: «Выносите ваших покойников!», сопровождавшийся грохотом похоронных телег. Как-то справляться с этим ужасом пришлось властям примерно сотни приходов, где горожанам, добровольно взявшим на себя обязанности приходского управления, пришлось собирать трупы, хоронить их в общих могилах, а затем эти могилы закапывать.
Среди всех персонажей лондонской истории немногие оставили нам столь же увлекательные зарисовки, как Сэмюэл Пипс, тогда молодой клерк морского ведомства. Король в год чумы возобновил вялотекущую войну с Голландией, которую вел Кромвель за право торговли в Америке. Голландцам сопутствовал такой успех, что в 1667 году их флот даже вошел в устье реки Мидуэй и уничтожил или взял в плен тринадцать английских кораблей. Для Пипса, боровшегося с коллегами за реформирование военно-морских сил страны, это было унижение, не имевшее себе равных в истории британского флота. В своем дневнике за десятилетие с 1660 по 1669 год Пипс педантично описывает подробности своей общественной и частной жизни.
Во время чумы Пипсу пришлось остаться работать за своей конторкой. Жену он отослал в деревню, переписал завещание и отмечал: «Боже, как пустынны и унылы улицы, как много повсюду несчастных больных — все в струпьях; сколько печальных историй услышал я по пути, только и разговоров: этот умер, этот болен...» Богачи бежали. Королевская биржа опустела. Вскоре людей не хватало уже, чтобы вести записи о покойниках, не то что хоронить. Пипс порицал двор, удалившийся прочь «от места торговли, отчего в делах государственных все идет наперекос, ведь на таком расстоянии они об этом не думают».
Чума по-разному повлияла на людей. Современник Пипса Даниель Дефо отмечал «странный нрав жителей Лондона», которые считали, что Бог покинул их за их грехи или, во всяком случае, за грехи их распутного монарха. Улицы оглашались криками бродячих проповедников, предсказывая всеобщую погибель. Однако Пипс, судя по всему, смог извлечь выгоду из катастрофы. Ему удалось (как именно — неизвестно) увеличить свое состояние вчетверо. Он даже заключил: «Я никогда не жил так весело (и к тому же не зарабатывал так много), как сейчас, во время чумы». К январю 1666 года морозы заставили болезнь отступить. В город вернулись экипажи, вновь открылись лавки. Число жертв чумы никто не мог подсчитать даже приблизительно, но, по всей вероятности, умерло около 100 000 человек, или пятая часть населения города.
Пипс, образцовый мемуарист, сочетал описание ужасных событий, происходивших вокруг, с изображением своей частной жизни, скучную официальную историю с повседневными человеческими радостями. Его дневник не перестает читаться во многом потому, что он живописал и бурные отношения с собственной женой, и свою общественную деятельность, и любовную интрижку, и посещение казни, и операцию по удалению камней из почек. Поклонник вина, музыки и женщин, он никогда не может до конца объяснить, а тем более исправить свое поведение. Застигнутый женой на месте преступления, он признается: «На беду, я так увлекся, что не сразу жену заметил; да и девушка — тоже». Он — один из тех драгоценных для нас лондонцев, кому удалось, как Чосеру, на краткий миг приоткрыть окошко в собственное время и тем самым подарить нам возможность узнать, как вели себя и о чем думали его современники.
Великий лондонский пожар, 1666. Источник
Великий пожар
Город еще не оправился от чумы, как полгода спустя разразилось еще одно бедствие. 2 сентября 1666 года загорелась пекарня на Пудинг-лейн в Сити. Узнав о пожаре, Пипс закопал свои бумаги, положив заодно в яму вино и пармезан, а затем погрузил домочадцев и клавесин в лодку на Темзе. Большинство населения бежало на юг — в Саутуорк или на север — в Ислингтон и Хайгейт. Пипс присоединился к тем, кто пытался устроить противопожарные разрывы. Поначалу лорд-мэр недооценил серьезность пожара, который «могла бы потушить, помочившись, женщина», но вскоре пришел в полное отчаяние: его приказов сносить дома на пути огня никто не слушал. Пипс спас Тауэр, заставив матросов взорвать дома вокруг крепости. Через три дня, когда юго-восточный ветер сменился юго-западным, он видел с противоположного берега реки, как «гигантская огневая дуга с милю длиной перекинулась с одного конца моста на другой, взбежала на холм и выгнулась, точно лук».
Джон Ивлин, приятель Пипса и, как и он, прилежный летописец Лондона эпохи Реставрации, писал о бесчисленных ошеломленных и отчаявшихся горожанах: «Слышны были вокруг лишь плач и горестные жалобы, видно было лишь людей, носившихся как безумные». Когда старый собор Святого Павла рухнул от огня, он наблюдал, как его камни «летели, подобно гранатам, а расплавленный свинец стекал вниз потоком, и самые камни мостовой накалились докрасна». Гибели в этой части Сити избежали только записи в ратуше, хранившиеся глубоко под землей, в подвале времен Средневековья. Ивлин, как и Пипс, помогал ломать дома, чтобы остановить огонь, только в Холборне. Из допожарного Лондона лучше всего сохранился фасад расположенного здесь здания Стэпл-Инн, значительно отреставрированный. С точки зрения Ивлина, «Лондон был, и Лондона больше нет». Житель отдаленного Кенсингтона писал, что его «сад весь покрыт пеплом бумаг, белья и хлопьями штукатурки, принесенными бурей».
К концу недели 373 из 448 акров (1,5 кв. км из 1,8 кв. км) старого Сити, а также 60 акров (ок. 0,2 кв. км) во внешних округах Фаррингдона были уничтожены пожаром. Сгорело 87 церквей из 109. Собор Святого Павла и все общественные постройки ремонту не подлежали. Это было, вне всяких сомнений, крупнейшее бедствие, обрушившееся на город со времен Великого пожара 1087 года, в котором тоже сгорела церковь Святого Павла. Около 70 000 из 80 000 обитателей Сити остались без крова. Утратившие надежду погорельцы собирались в полях Ислингтона и Хайгейта, где ютились в палатках и сооруженных на скорую руку лачугах, наблюдая за горящим городом. Официально зарегистрированных жертв пожара было не более дюжины, хотя, вероятно, в пламени погибло не поддающееся оценке число людей, запертых в Ньюгейтской тюрьме.