Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Георгий Гупало. Написанные в истории. Письма, изменившие мир. М.: Альпина ПРО, 2023. Содержание
В 1832 г. белевский дворянин Иван Васильевич Киреевский (1806—1856) решил издать литературно-просветительский журнал, который будет поднимать важные для России общественные вопросы, ретранслировать то лучшее, что есть в европейской мысли, и знакомить читателей с новой литературой. Киреевскому было 25 лет. К этому времени он уже окончил Московский университет, прослушал в Германии лекции Гегеля и Шеллинга, увидел, как кипит и бурлит общественная жизнь в Европе, начал писать критические статьи. Александр Сергеевич Пушкин (1799—1837) написал о нем хвалебную статью.
Киреевский писал своему двоюродному дедушке Василию Андреевичу Жуковскому (1783—1852): «Выписывая все лучшие неполитические журналы на трех языках, вникая в самые замечательные сочинения первых писателей теперешнего времени, я из своего кабинета сделал бы себе аудиторию Европейского университета, и мой журнал, как записки прилежного студента, был бы полезен тем, кто сами не имеют времени или средств брать уроки из первых рук. Русская литература вошла бы в него только как дополнение к Европейской, и с каким наслаждением мог бы я говорить об Вас, о Пушкине, о Баратынском, об Вяземском, об Крылове, о Карамзине». Название будущий славянофил и борец с западничеством придумал неожиданное — «Европеец», «журнал наук и словесности». Жуковский всячески поддержал идею: «Я обеими руками благословляю его на журнал, ибо в душе уверен, что он может быть дельным писателем и что у него дело будет...» После выхода первых номеров Пушкин написал: «Дай Бог многие лета Вашему журналу! Если гадать по двум первым №, то „Европеец“ будет долголетен. До сих пор наши журналы были сухи и ничтожны или дельны да сухи; кажется, „Европеец“ первый соединил дельность с заманчивостью». Пушкин, Вяземский, Одоевский собирались стать не только авторами, но и сотрудниками журнала.
Почему все так живо откликнулись? В империи в те годы печаталось 67 журналов и газет. Большая часть выходила на иностранном языке и была ориентирована на диаспоры многонационального государства: было 18 немецких, шесть шведских, пять французских, три польских, два латышских и одно финское издание. Из 32 русских 24 были ведомственными журналами и официальными газетами и только восемь условно литературно-развлекательными.
«Европеец» успел выпустить два номера, третий был в сигнальном экземпляре, но свет не увидел: журнал был закрыт без объяснения причин. Выдающийся русский писатель Сергей Тимофеевич Аксаков (1791—1859), работавший тогда цензором, за пропуск вольнодумства получил строгий выговор и вскоре был уволен из цензоров. «Московский телеграф» и «Телескоп» получили предупреждение просто так, за компанию. Иван Киреевский неожиданно для себя самого и совсем непонятно отчего стал врагом государства, попал в списки неблагонадежных, его не рекомендовали брать в другие журналы, с особым вниманием дозволяли публиковать статьи. Восемь лет спустя ему не разрешили возглавить философскую кафедру в Московском университете. И даже 20 лет спустя, когда вместе с друзьями-славянофилами он совершил еще одну попытку издать журнал и для первого выпуска написал статью «О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России», журнал был немедленно закрыт.
Но вернемся в 1832 г. Многочисленные друзья Киреевского, составляющие сейчас пантеон нашей культуры, бросились на защиту «Европейца». Пушкин писал влиятельному чиновнику и поэту Ивану Ивановичу Дмитриеву (1760—1837): «Вероятно, Вы изволите уже знать, что журнал „Европеец“ запрещен вследствие доноса. Киреевский, добрый и скромный Киреевский, представлен правительству сорванцом и якобинцем! Все здесь надеются, что он оправдается и что клеветники — или по крайней мере клевета устыдится и будет изобличена». Киреевскому Пушкин переслал письмо с оказией, так как письма просматривались, и он боялся только усложнить проблему: «Я прекратил переписку мою с Вами, опасаясь навлечь на Вас лишнее неудовольствие или напрасное подозрение, несмотря на мое убеждение, что уголь сажею не может замараться. <...> Жуковский заступился за Вас с своим горячим прямодушием; Вяземский писал к Бенкендорфу смелое, умное и убедительное письмо».
Более всех боролся Жуковский. Выдающийся русский поэт, критик, педагог, учитель супруги императора, а позже — наследника престола, будущего царя Александра II (1818—1881), автор гимна «Боже, Царя храни» (он напишет его через год после этой истории) отправил два письма главе III отделения Александру Христофоровичу Бенкендорфу (1782—1844), одно — Николаю I (1796—1855) и даже добился аудиенции императора, но все тщетно. Жуковский пытался поручиться за Киреевского, но получил раздраженный ответ царя: «А за тебя кто поручится?». Между государем и Жуковским произошла сцена, вследствие которой Жуковский заявил, что коль скоро и ему не верят, то он должен тоже удалиться; он на две недели приостановил занятия с наследником престола. Правда, ничего из этого не вышло. Государственная машина не может сдавать назад.
Что же так не понравилось Бенкендорфу и царю? Сами журналы и статья Киреевского, вызвавшая гнев всесильного главы III отделения, не представляют никакой крамолы. Все тексты сейчас есть в интернете и любой желающий может попытаться разгадать ребус, что же в них опасного. Более 130 лет никто не знал ответа. Только в 1966 г. в архиве III отделения было найдено «дело „Европейца“»: «О журнале „Европеец“, издаваемом Иваном Киреевским с 1 января сего года. Журнал „Европеец“ издается с целью распространения духа свободомыслия. Само по себе разумеется, что свобода проповедуется здесь в виде философии, по примеру германских демагогов Яна, Окена, Шеллинга и других, и точно в таком виде, как сие делалось до 1813 г. в Германии, когда о свободе не смели говорить явно. Цель сей философии есть та, чтоб доказать, что род человеческий должен стремиться к совершенству и подчиняться одному разуму <...> В сей философии все говорится под условными знаками, которые понимают адепты и толкуют профанам. Стоит только знать, что просвещение есть синоним свободы, а деятельность разума означает революцию, чтоб иметь ключ к таинствам сей философии. Ныне в Германии это уже не тайна. Прочтя со вниманием первую книжку журнала „Европеец“, можно легко постигнуть, в каком духе он издается».
Ключевые слова здесь: «просвещение есть синоним свободы». «Просвещение» и «Европа» — эти два слова при смешивании привели к взрыву и потоплению «Европейца». Конечно, вызвала раздражение идея европейского просветительства; конечно, не понравилось название. Парадокс: русский император и императрица (говорила по-русски с огромным трудом), шеф жандармов Бенкендорф — все немцы, с вкраплением других европейских кровей, люди абсолютно европейской культуры, но они считали недопустимым нести ее в Россию. Русское самодержавие более всего боялось утратить полную и единоличную власть. Угрозу они видели в молодой просвещенной аристократии. Они искренне верили, что европейское просвещение неизбежно приведет молодых аристократов к требованию конституционной монархии и, как следствие, ослаблению царской власти, а следовательно, к гибели русской империи. Нельзя было допустить, чтобы золотая молодежь из древних аристократических родов имела хоть малую часть свобод и вольнодумства.
Природный ключ нельзя забить — вода пробьет себе дорогу в другом месте. После скоротечной гибели «Европейца» в 1836 г. расцвел пушкинский «Современник» (1836–1866), в 1839 г. возродились «Отечественные записки» (1818–1884 гг., с перерывами), оказавшие огромное влияние на становление и развитие русской литературы. Журналы стали важным явлением общественной жизни в России. Сейчас почти все авторы этих журналов — цвет, слава, гордость русской культуры. Тогда же они были большей частью сомнительные, неблагонадежные и опасные для государства люди. Многие находились под надзором полиции, некоторых арестовывали, им создавали множество проблем. Да и сами журналы становились в ответ все более антиправительственными, либерально-западническими, как тогда говорили, желая подчеркнуть их «вражескую» суть. Сейчас читатель с трудом поймет, в чем был вред. Наоборот, большая часть публикаций — наше культурное достояние. Имя Пушкина для нас свято. А журнал, созданный им, закрыли в 1866 г. по личному распоряжению Александра II — только потому, что у революционера Дмитрия Калатозова, покушавшегося на жизнь царя, дома нашли «Современник». «Отечественные записки» закрыл в 1884 г. главный цензор России по фамилии Феоктистов. Он хоть и был некогда сотрудником журнала, но вошел в историю культуры как человек, запретивший «Отечественные записки» — один из самых авторитетных и любимых читателями журналов (в 1878 г. его тираж достиг 20 000).
Василий Андреевич Жуковский — Николаю I
Февраль 1832. Петербург
<...> Я перечитал с величайшим вниманием в журнале «Европеец» те статьи, о коих ваше императорское величество благоволили говорить со мною, и, положив руку на сердце, осмеливаюсь сказать, что не умею изъяснить себе, что могло быть найдено в них злонамеренного. Думаю, что я не остановился бы пропустить их, когда бы должен был их рассматривать как цензор.
В первой статье, «Девятнадцатый век», автор судит о ходе европейского общества, взяв его от конца XVIII века до нашего времени, в отношении литературном, нравственном, философическом и религиозном; он не касается до политики (о чем именно говорит в начале статьи), и его собственные мнения решительно антиреволюционные; об остальном же говорит он просто исторически.
В некоторых местах он темен, но это без намерения, а единственно оттого, что не умел выразиться яснее, что не только весьма трудно, но и почти неизбежно на русском языке, в котором так мало терминов философических. Это просто неумение писателя. Но и в этих темных местах (если не предполагать сначала дурного намерения в авторе, на что нет никакого повода), добравшись с трудом до смысла, не найдешь ничего предосудительного; ибо везде говорится исключительно об одной литературе и философии, и нет нигде ничего политического. Сии места, вырванные из связи целого, могли быть изъяснены неблагоприятным образом, особливо если представить их в смысле политическом; но, прочтенные в связи с прочим, они совершенно невинны. Какие это именно места, я не знаю; ибо я прочитал статью в связи, и ничего в ней не показалось мне предосудительным. В замечаниях на комедию «Горе от ума» автор не только не нападает на иностранцев, но еще хочет, в смысле правительства, оправдать благоразумное подражание иностранному, утверждая, что оно не только не вредит национальности, но должно еще послужить к ее утверждению. Он смеется над нашею исключительною привязанностью к иностранцам, которая действительно смешна, и под именем тех иностранцев, на коих нападает, не разумеет тех достойных уважения иностранцев, кои употреблены правительством, а только тех, кои у нас (или родясь в России, или переселясь в нее из отечества), под покровительством нерусского имени, первенствуют в обществе и портят домашнее воспитание, вверенное им без разбора родителями. Одним словом, он хочет отличить благоразумное уважение к иностранному просвещению, нужное России, от безрассудного уважения к иностранцам без разбора, вредного и смешного.
Теперь осмелюсь сказать слово о самом авторе. Его мать выросла на глазах моих; и его самого, и его братьев знаю я с колыбели. В этом семействе не было никогда и тени безнравственности. Он все свое воспитание получил дома; имеет самый скромный, тихий, можно сказать девственный характер; застенчив и чист как дитя; не только не имеет в себе ничего буйного, но до крайности робок и осторожен на словах. Он служил несколько времени в архиве иностранных дел в Москве. Несчастная привязанность, которая овладела душою его, заставила его мать отправить его для рассеяния мыслей в чужие края. Проезжая через Петербург, он провел в нем более недели и, это время прожив у меня, отправился прямо в Берлин, где провел несколько месяцев и слушал лекции в университете. Получив от меня рекомендательные письма к людям, которые могли указать ему только хорошую дорогу, он умел заслужить приязнь их. Из Берлина поехал он в Мюнхен к брату, учившемуся в тамошнем университете. Открывшаяся в Москве холера заставила обоих братьев все бросить и спешить в Москву делить опасность чумы с семейством. С тех пор оба брата живут мирно в кругу семейственном, занимаясь литературою. И тот и другой почти неизвестны в обществе; круг знакомства их самый тесный; вся цель их состоит в занятиях мирных, и они, по своим свойствам, по добрым привычкам, полученным в семействе, по хорошему образованию, могли бы на избранной ими дороге сделаться людьми дельными и заслужить одобрение отечества полезными трудами, ибо имеют хорошие сведения, соединенные с талантом и, смело говорю, с самою непорочною нравственностию. Об этом говорить я имею право более, нежели кто-нибудь на свете, ибо я сам член этого семейства и знаю в нем всех с колыбели.
Что могло дать насчет Киреевского вашему императорскому величеству мнение, столь гибельное для целой будущей его жизни, постигнуть не умею. Он имеет врагов литературных, именно тех, которые и здесь, в Петербурге, и в Москве срамят русскую литературу, дают ей самое низкое направление и почитают врагами своими всякого, кто берется за перо с благороднейшим чувством. Этим людям всякое средство возможно, и тем успешнее их действия, что те, против коих они враждуют, совершенно безоружны в этой неровной войне; ибо никогда не употребят против них тех способов, коими они так решительно действуют. Клевета искусна; издалека наготовит она столько обвинений против беспечного честного человека, что он вдруг явится в самом черном виде и, со всех сторон запутанный, не найдет слов для оправдания. Не имея возможности указать на поступки, обвиняют тайные намерения. Такое обвинение легко, а оправдания против него быть не может. Можно отвечать: «Я не имею злых намерений». Кто же поверит на слово? Можно представить в свидетельство непорочную жизнь свою. Но и она уже издалека очернена и подрыта. Что же остается делать честному человеку и где может найти он убежище? Пример перед глазами вашего величества, Киреевский, молодой человек чистый совершенно, с надеждою приобрести хорошее имя, берется за перо и хочет быть автором в благородном значении этого слова. И в первых строках его находят злое намерение. Кто прочитает эти строки без предубеждения против автора, тот, конечно, не найдет в них сего тайного злого намерения. Но уже этот автор представлен вам как человек безнравственный, и он, неизвестный лично вам, не имеет средства сказать никому ни одного слова в свое оправдание, уже осужден перед верховным судилищем, перед вашим мнением.
На дурные поступки его никто указать не может, их не было и нет; но уже на первом шагу дорога его кончена. Для вас он не только чужой, но вредный. Одной благости вашей должно приписать только то, что его не постигло никакое наказание. Но главное несчастие совершилось. Государь, представитель закона, следственно, сам закон, наименовал его уже виновным. На что же послужили ему двадцать пять лет непорочной жизни? И на что может вообще служить непорочная жизнь, если она в минуту может быть опрокинута клеветою?