Моя жена, Елена Николаевна Дрыжакова, несколько лет работала в Тарту во время летней сессии. Я иногда навещал ее. Кажется, тогда, если это не произошло ранее, я и познакомился с Юрием Михайловичем Лотманом, который уже заведовал кафедрой.
Мне, естественно, очень хотелось вынести на суд Лотмана и его коллег (кафедра уже давно пользовалась высокой репутацией в филологическом мире) результаты своих научных занятий. Ю. М. охотно пошел навстречу моим желаниям. Не могу не отметить изысканно любезное мое представление кафедре: «Марк Григорьевич любезно согласился прочесть доклад на нашем заседании».
Я прочитал доклад о Ермиле Кострове, которым тогда занимался, и был выслушан вполне благосклонно и доброжелательно. Во время чтения Ю. М. по своему обыкновению что-то писал и чертил. После выступления он показал мне мой слегка шаржированный (как на многих ныне хорошо известных его рисунках) портрет. Не могу простить себе, что не выпросил его тогда у автора. Может быть, он сохранился в его архиве.
А затем произошла малоприятная история, когда Ю. М. на меня явно обиделся. Я закончил диссертацию, и мы с моим руководителем Павлом Наумовичем Берковым обсудили возможных оппонентов. Я предложил Юрия Михайловича Лотмана (доктора) и Илью Захаровича Сермана (тогда еще кандидата филологических наук), который работал в Пушкинском Доме в группе XVIII века и очень доброжелательно и с большим интересом относился к моим занятиям. Ю. М. одобрил мой выбор, а оба оппонента охотно согласились.
Шло заседание кафедры. Я увидел, как Исаак Григорьевич Ямпольский что-то тихо говорит моему шефу. Кажется, я сразу догадался, о чем они говорили. Начали утверждать к защите мою диссертацию. И вдруг Павел Наумович называет моих оппонентов: Юрия Михайловича Лотмана и молодую даму. После заседания шеф подтвердил мою догадку: увы, диссертант, руководитель и оппоненты составляли ярко выраженный еврейский квартет (Альтшуллер, Берков, Лотман, Серман). Об этом и сказал шефу умный Исаак Григорьевич. Смешно, но мы, старый и малый, оба люди уже не молодые, об этом не подумали — как-то не до того нам было. Противно писать об этой тошнотворной мерзости, но таковы были реалии тогдашнего повседневного существования, и мне, вспоминая прошлое, приходится об этом говорить.
Против дамы я ничего не имел, но с Ильей Захаровичем меня связывали уже давние дружеские отношения, он был младшим в тандеме оппонентов, и нанести ему обиду я не мог, о чем твердо сказал сразу после заседания Павлу Наумовичу. Первым оппонентом я предложил Любовь Ивановну Кулакову. Несмотря на излишнюю марксистскую ортодоксию, она была человеком вполне порядочным и ко мне очень хорошо относилась. (В 1974 году я написал ее некролог). Любовь Ивановна охотно согласилась.
А с Юрием Михайловичем я имел в Публичной библиотеке (он тогда был в Ленинграде) очень неприятный и тяжелый для меня разговор. Я нервничал, говорил громко, Ю. М. меня успокаивал и время от времени просил говорить тише. Я все рассказал и объяснил свое решение. Не знаю, что чувствовал или подумал мой собеседник, но со свойственным ему рыцарством и безукоризненной вежливостью согласился со мной и даже написал очень похвальную, подробную, тщательную рецензию на диссертацию (так называемый «внешний отзыв»). К сожалению, текст не сохранился (может быть, копия есть в лотмановском архиве).
Спустя несколько лет мы вновь, и надолго, сошлись в совместной работе. «Библиотека поэта» выпускала хронологически последовательные сборники поэтов второго ряда, не вошедших в персональные тома («Поэты 1790–1810-х», «Поэты 1820-х» и т. д.). Поэты последнего десятилетия XVIII века (и, соответственно, начала ХIX) были не только героями моей диссертации, но и объектами постоянного интереса вплоть до последней моей книги «В тени Державина». Естественно, что я очень хотел подготовить к печати сборник «Поэты 1790–1810-х». В редакции мне сказали, что готовить эту книгу собирается Лотман, и там же посоветовали (по всей вероятности, Борис Федорович Егоров, который был тогда заместителем главного редактора) спросить у Юрия Михайловича, не согласится ли он разделить со мной эту работу.
С трепетом направился я на тартускую кафедру. Дело было летом. Мы жили в Эльве, живописном поселке близ Тарту, любимом месте отдыха и тамошней профессуры, и петербургской (так мы в своем кругу всегда называли Ленинград) интеллигенции. Разговор происходил в маленьком скверике неподалеку от университета. Юрий Михайлович был, как всегда, великодушен и доброжелателен. Мы быстро договорились. Он написал вступительную статью. (С моей точки зрения, это одна из лучших его историко-литературных работ. Ее до сих пор высоко ценят исследователи). Я подготовил всю текстологию тома. Мне, естественно, легче было работать в петербургских библиотеках и архивах. Биографии писателей и комментарии к ним мы поделили приблизительно поровну в полном соответствии с научными интересами каждого из авторов.
Попутно хочу привести еще один маленький эпизод для характеристики нравственной щепетильности Ю. М. К концу нашей работы мы задумали издать в «Библиотеке поэта» книгу «Русские поэты о войне 1812 года». Работа очень меня заинтересовала. Я уже тогда занимался «Беседой любителей русского слова», планировал в «Приложении» напечатать «Манифесты» Шишкова с комментариями (чего до сих пор не существует), а Юрий Михайлович твердо сказал: «На этот раз работу поделим строго поровну: и вступительную статью, и биографические справки, и комментарии». Издание не осуществилось, хотя была достигнута полная договоренность с редакцией. В это самое время на место главного редактора вместо Б. Ф. Егорова был назначен Ф. Я. Прийма, ко всем прочим своим качествам еще и зоологический антисемит. В именах Лотмана и Альтшуллера «звук чуждый невзлюбя», он тут же перечеркнул наши планы. Увы! Снова приходится об этом писать.
Я, конечно, был глубоко удовлетворен результатами разговора с Юрием Михайловичем. Лена, которая сидела на противоположной скамейке с нашим маленьким сыном, игравшим у ее ног, потом смеялась: я был похож на щенка, который с довольным урчанием унес у громадного пса (наши научные весовые категории были несопоставимы) лакомую кость.
Работали мы очень дружно. Переписывались. ЮрМих часто посылал длинные телеграммы. Иногда посылки пересылались с водителем. Я встречал тартуский автобус на автовокзале и забирал у шофера пакет. В комментаторскую и описательную (биографии) работу друг друга мы никогда не вмешивались. Однако текстологией всех текстов занимался я, и тут иногда (очень редко) возникали мелкие конфликты. Один я помню. Как-то получаю возмущенное письмо. Какой дурак (точно не помню, но какое-то малопочтенное существительное там стояло) готовит тексты Ф. Ф. Иванова не по собранию сочинений, а по ранним журнальным публикациям. Письмо меня рассердило. Юрий Михайлович отлично знал, кто готовит все тексты нашей книги. Я написал приблизительно следующее. Дурак — это я. Издатели сочинений Иванова, которые вышли через восемь лет после его смерти (1824), пишут в предисловии, что они пересмотрели, исправили тексты и внесли в них некоторые изменения. Если исключить возможность спиритического сеанса, то журнальные, авторские публикации — предпочтительнее. В ответ я получил телеграмму, в которой было только одно слово: «Согласен».
Другой случай, запомнившийся мне, был не конфликтом, а небольшим, но занятным текстологическим казусом. У Андрея Ивановича Тургенева, старшего из четырех знаменитых братьев, человека талантливого, умершего 22 лет от роду, есть небольшое, очень трагичное стихотворение. Оно написано буквально накануне смерти, очень смахивавшей на самоубийство. В нем есть такие строки:
ВосстАнешь роком пораженный,
Но слез не будешь проливать,
Безмолвной скорбью отягченный
Судьбы ты будешь проклинать.
Так стихотворение было напечатано Юрием Михайловичем в книжке малой серии «Библиотеки поэта» «Поэты начала XIX в.» (1961). Сверяя тексты, я отчетливо увидел в первом слове букву «о», т. е. строка читалась:
ВосстОнешь, роком пораженный…
Расхождение не столь значительное: против судеб (в автографе, кстати, единственное число — судьбу) автор не собирался восставать. Но все-таки одно дело стенать, а другое — подняться (встать) после ударов рока. Второй вариант, конечно, и более соответствует всему трагичному содержанию стихотворения: автор не встает, а стонет, проклиная судьбу.
Юрий Михайлович ничего не сказал по поводу исправления — скорее всего, не обратил внимания. Каково же было мое удивление, когда в только что вышедшей замечательной книге Андрея Леонидовича Зорина «Появление героя» я обнаружил это стихотворение с вариантом «возстанешь». Андрей Леонидович приводит все тексты по рукописям (отсюда «з» в приставке). Может быть, все-таки там в тексте «а»?
Когда работа подошла к концу, мы обсуждали тираж с главным редактором В. Н. Орловым. Он решил: 20 000 экземпляров. По нынешним временам это грандиозная цифра. К примеру, одна из последних книг «Библиотеки поэта» — очень хорошая и вполне популярная «Царскосельская антология» — издана тиражом в семьсот экземпляров. Не то было в те времена. Бальмонт, Пастернак, Ахматова, Цветаева выходили явно заниженным тиражом в 40 тысяч, а на черном рынке продавались в десятки раз дороже номинальной цены.
«Вы же понимаете, — говорил нам Орлов, — ваша книжка не из тех, которые девушки перед сном прячут под подушку». «Поэты 1790-х» действительно были не из тех, с которыми девушки засыпают по ночам, но разошлась она мгновенно (что, впрочем, по тем временам не удивительно) и до сих пор ценится специалистами. Несколько лет назад молодой человек хвастался мне в Пушкинском Доме: «А я вчера нашел у букиниста вашу книгу „Поэты 1790-х гг.”!»
Во время работы мы, конечно, встречались и лично — то в Петербурге, то в Тарту. Однажды ЮрМих поразил нас с Леной (мы были у Лотманов на даче): он вдруг во время разговора зачем-то необыкновенно ловко взобрался на громадное дерево, росшее на участке. Ему тогда уже было под пятьдесят, и с сердцем у него не все было в порядке. Кажется, тогда же рассказал он нам забавный факт. Однажды он поинтересовался у очень высокопоставленного чиновника, вхожего в коридоры власти, чем занимаются в неслужебное время кремлевские бонзы. Читать для удовольствия они, естественно, не могут: не тот интеллект, уровень образования, привычки. Физические нагрузки — не по возрасту. Чиновник ответил одним словом: «Лечатся».
Продолжительные беседы с Лотманом доставляли невыразимое наслаждение. Идеи били ключом. Слушать было интересно и утомительно. Мозг не выдерживал столь интенсивной интеллектуальной нагрузки. Мы с Леной несколько дней после встречи разбирали и систематизировали его высказывания. Очень жаль, что я не вел дневников и не записывал эти разговоры.
С Зарой Григорьевной Минц общение у меня было не столь частым. Но хочется сказать о ней несколько добрых слов. (Какие еще слова об этом удивительном человеке могут быть сказаны!) С Ю. М. при нашей взаимной приязни сохранялась всегда некоторая дистанция: Юрий Михайлович — Марк Григорьевич. С Зарой это было невозможно: не помню когда, но как-то сразу мы перешли на «ты». Ее открытость, доброжелательность, непосредственность поражали. Вдруг услышал на кафедре ее реплику: «Торопилась домой — белье мокрое лежало. Прибегаю, а чан пустой. Юрка все выжал и развесил» (это, кстати, о быте советской профессуры, интеллигенции).
Зара Минц и Юрий Лотман, Пушкинские горы, 1964 год. Фотография Б. Ф. Егорова
Фото: из архива З. Г. Минц и Ю. М. Лотмана, хранящегося в Эстонском фонде семиотического наследия (Таллинн)
Наши с Зарой научные интересы, естественно, не пересекались. Но однажды, уже в конце нашего пребывания в России, они вдруг сблизились. Приближался 1980 год, столетие со дня рождения Блока. Зара попросила меня подготовить работу о Блоке и XVIII веке. Побочным результатом этой работы стал очень плохой доклад «Блок и XVIII век», прочитанный на заседании группы XVIII века в Пушкинском Доме, и более добротная статья «Масонские мотивы „второго тома”: Университетские штудии А. А. Блока и их отражение в лирике 1904–1905 гг.». Дипломная работа Блока «Болотов и Новиков» не сохранилась. Я тщетно искал ее (в том числе и в архиве профессора Шляпкина). Работая в этом архиве, мне удалось обнаружить интересный и важный документ. Давно, из воспоминаний Н. Греча, было известно, что Шишков написал в начале 1800-х годов сатирические стихи на «тогдашних министров в виде послания к Александру Семеновичу Хвостову». Стихи, однако же, оставались неизвестными, кроме нескольких строк, процитированных Гречем: «Реши, Хвостов, задачу: / Я шел гулять на дачу...» Какова же была моя радость, когда в архиве Шляпкина я обнаружил полный текст этих неизвестных стихов с ответом на них А. С. Хвостова! Так что Заре я обязан и этой счастливой находкой. Хотя текст дипломной работы Блока так и не обнаружился, в архиве его в Пушкинском Доме сохранилось много интереснейших подготовительных материалов, свидетельствовавших о тщательной и добросовестной работе поэта над дипломным сочинением. Работа отразилась и в лирике Блока этого периода. Я погрузился в изучение этих материалов и подготовку их к публикации.
Приближалось время нашей эмиграции из России. Мы приехали в Тарту попрощаться. Юрия Михайловича не было в городе, и мы провели довольно грустный вечер с Зарой. Из мемуарной литературы известно абсолютно отрицательное отношение Ю. М. к отъезду из России. Об этом говорила в последний вечер нам и Зара. Уезжая, я оставил ей совсем сырой черновик своей статьи о дипломной работе Блока, текст черновиков Блока и комментарий к ним. Все это тоже очень сырое. Уже в Америке я получил четвертый «Блоковский сборник», вышедший в Тарту в 1981 году. Там опубликована большая работа, около 100 страниц, самая объемная в сборнике: «А. А. Блок и русская культура XVIII века». Авторы: И. Владимирова, М. Григорьев, К. Кумпан. Первые два имени — прозрачные псевдонимы: Ирина Владимирова Рейфман, Марк Григорьевич Альтшуллер. Имена эмигрантов (предателей родины) нельзя было упоминать в советской печати. Мои первоначальные наброски были значительно расширены, архивные материалы дополнены, набранные мельчайшим шрифтом комментарии значительно разрослись (266!), уточнились и обогатились. Имени Зары в числе авторов нет. Работу она вместе с двумя своими помощницами проделала громадную, но, как всегда, посчитала ее лишь своими редакторскими обязанностями.
Очень бегло мы пообщались с Ю. М. и Зарой на Международном съезде славистов в Йорке (Англия). Вероятно, это было в 1990 году. Юрий Михайлович читал доклад на пленарном заседании в громадном зале. Кажется, там было около тысячи человек. Интерес к Лотману был огромный. Но потом, при встрече, он показался мне немного усталым, не таким оживленным, как обычно. Зара была такой, как всегда: ласковая, добрая, приветливая. Это была наша последняя встреча.