Филипп Сэндс. Восточно-западная улица. М.: Книжники, 2020. Перевод с английского Любови Сумм
Я вылетел из Лондона во Львов в конце октября, когда в моем расписании образовалась пауза после слушаний в Гааге — иск Грузии к России, обвинение в расовой дискриминации группы. Грузия, мой клиент, утверждала, что этнические грузины в Абхазии и Южной Осетии подвергались дурному обращению в нарушение международной конвенции. Большую часть первого отрезка пути, от Лондона до Вены, я перечитывал заявления по другому делу, Хорватии против Сербии, и дискуссию о применимости здесь понятия «геноцид». Речь шла об убийствах в Вуковаре в 1991 году, в результате которых в Европе вновь после 1945 года появились массовые захоронения.
Со мной в путь отправились моя мама (настроенная скептически и тревожно), тетушка Анни, вдова маминого брата (вполне спокойная), и пятнадцатилетний сын (любопытствующий). В Вене мы пересели на самолет поменьше и преодолели еще 650 километров на восток, через невидимую границу, по которой некогда проходил железный занавес. Севернее Будапешта, когда мы пролетали над украинским курортом Трускавцом, небо оказалось безоблачным и прозрачным: мы увидели Карпаты и вдали Румынию. Вокруг Львова ландшафт — «кровавые земли», как назвал эти места историк, повествуя о терроре Сталина и Гитлера, — был плоским, в основном леса и возделанные поля, там и сям деревни и хутора, человеческие обиталища с красными, белыми и коричневыми крышами. Должно быть, мы находились как раз над небольшим городом Жолква в тот момент, когда вдали показался Львов — сначала расползшийся пригород советской застройки, потом центр города, шпили и своды соборов, являющиеся из «волнистой зелени один за другим», — вскоре я запомню их имена, «святого Юра и святой Елизаветы, ратуша, кафедральный собор, башня Корнякта и монастырь бернардинцев», столь дорогие сердцу Виттлина. В иллюминатор я видел, не распознавая их, купола доминиканского собора и Оперного театра, курган Люблинской унии (Высокий замок) и Лысую гору, которая «впитала кровь тысяч мучеников» в пору немецкой оккупации. Мне предстояло познакомиться со всеми этими местами.
Самолет приземлился и подрулил к приземистому зданию. Такое вполне уместно смотрелось бы в книге про Тинтина, будто мы вернулись в 1923 год, когда аэропорт носил выразительное имя Скнилов. Совпадение городской и семейной хронологии: станция имперской железной дороги открылась в 1904 году, в тот самый год, когда родился Леон; аэродром Скнилов появился в 1923 году, когда Леон уехал из родного города; новый терминал закончили как раз в 2010 году, в год, когда потомки Леона возвратились на его родину.
За столетие без малого старое здание аэропорта почти не изменилось: мраморные стены, высокие деревянные двери. Служащие — со свежими лицами, усердные, одетые в зеленое (будто из «Волшебника страны Оз»), выкрикивали распоряжения, которые никто не спешил выполнять.
Очередь пассажиров ползла к деревянным кабинкам, где сидели мрачные пограничники; лица их затеняли гигантские, плохо сидящие на голове кепки.
— Цель приезда? — спросил пограничник.
— Лекция, — ответил я.
Он уставился на меня и переспросил трижды:
— Лекция? Лекция? Лекция?
— Университет, университет, университет, — в тон ему подхватил я.
В ответ — ухмылка, штамп в паспорте, я свободен. Прошли таможню — темноволосые мужчины в блестящих куртках из черной кожи равнодушно курили.
Такси повезло нас в центр, мимо разваливающихся зданий XIX века в венском стиле и огромного собора святого Юра (Георгия), принадлежащего украинским греко-католикам, мимо бывшего парламента Галиции и по проспекту, украшенному с одной стороны зданием Оперы, а с другой — выразительным памятником поэту Адаму Мицкевичу. Наш отель оказался поблизости от средневекового центра на Театральной улице, которую поляки именовали улицей Рутовского, а немцы — попросту Длинным переулком, Lange Gasse.
Чтобы проследить, как менялись имена, и сориентироваться в истории города, я принялся бродить по нему с тремя картами: современной украинской (2010), старой польской (1930) и совсем древней австрийской (1911).
В первый же вечер мы попытались отыскать дом Леона. Адрес я нашел в свидетельстве о рождении, в его английской версии, выполненной в 1938 году во Львове Болеславом Чуруком. Профессор Чурук, как многие обитатели этого города, прожил непростую жизнь: перед Второй мировой войной он вел в университете славянскую литературу, потом работал переводчиком в Польской республике, во время немецкой оккупации помог сотням львовских евреев получить фальшивые паспорта. [...] Перевод профессора Чурука сообщил мне, что Леон родился в доме 12 по улице Шептицких и его появлению на свет способствовала повитуха Матильда Агид.
Ныне улица Шептицких носит то же (с чуть изменившимся произношением) название, что и в пору польского правления. Совсем рядом — собор святого Юра. Мы прошли вокруг Рыночной площади, восхищаясь купеческими домами XV века, потом мимо ратуши и иезуитского собора (в советскую эпоху он был закрыт, здесь размещали архив и книгохранилище), далее — невыразительная площадь перед собором святого Юра, где нацистский губернатор Галиции доктор Отто фон Вехтер вербовал мужчин в дивизию ваффен-СС «Галичина». Отсюда уже совсем недалеко оставалось до улицы Шептицких, названной в честь семьи, откуда происходил Андрей Шептицкий, достойный архиепископ Украинской греко-католической церкви, который в ноябре 1942 года опубликовал пастырское послание под заголовком «Не убий». Под номером 12 — двухэтажное здание конца XIX века с пятью большими окнами. На соседнем здании краской из баллона выведена большая звезда Давида.
В городском архиве я вскоре получил копии архитектурных планов и разрешений на застройку и узнал из них, что дом был построен в 1878 году и состоял из шести квартир с четырьмя общими туалетами, а на первом этаже располагался постоялый двор (вероятно, там распоряжался отец Леона Пинхас Бухгольц, хотя городской справочник 1913 года указывает, что ему принадлежал ресторан через два дома оттуда, в доме 18).
Мы вошли в дом. На втором этаже на стук в дверь откликнулся немолодой человек: Евген Тимчишин, представился он. Здесь он, по его словам, родился, при немцах, в 1943 году. Евреи пропали, уточнил он, а квартира пустовала. Его приветливая, хотя и застенчивая супруга пригласила нас войти, с гордостью показала нам свою квартиру, состоявшую из единственной вытянутой в длину комнаты. Мы пили черный чай, рассматривали картины на стенах, обсуждали проблемы современной Украины. За крошечной кухней в глубине квартиры имелся еще и балкончик. Мы с Евгеном вышли туда. Он нацепил старую военную фуражку. Мы улыбались, светило солнце, и собор святого Юра заслонял горизонт в точности как в мае 1904 года.
***
Леон родился в этом доме, а корнями его семья уходила в соседний город Жолква (он звался по-польски Жулкев в 1870 году, когда там родилась мать Леона Малка). Наш проводник Олексий Дунай вез нас по мирной, накрытой туманом сельской местности: невысокие коричневые холмы, там и сям пятна леса, городки и деревни, издавна славящиеся сыром, колбасами или хлебом. Леон ездил по этой же дороге почти сто лет назад, когда навещал родных, — в бричке, запряженной лошадью, или же на поезде, отправлявшемся от только что построенного вокзала. Мне удалось раздобыть старое железнодорожное расписание, изданное агентством Кука, где указывалась и ветка от Лемберга до Жолквы (часть линии на Белжец, тот самый, где позднее появится первый концлагерь, опробовавший газ в качестве инструмента массового уничтожения).
Уцелела лишь одна семейная фотография из детства Леона: студийный портрет с нарисованным фоном. Леону примерно девять лет, он сидит впереди, между родителями; старший брат и обе сестры во втором ряду. Все смотрят торжественно, особенно хозяин постоялого двора Пинхас — чернобородый, в традиционном костюме соблюдающего религиозные предписания еврея, — будто хочет задать вопрос в камеру. Малка напряжена, формальна — солидная дама с тщательной прической, в отделанном вышивкой платье и с длинной ниткой жемчуга на шее. На коленях у нее раскрытая книга — намек, что и мир знаний ей не чужд. Эмиль, первенец, родившийся в 1893 году, одет в мундир со стоячим воротником — вот-вот он отправится на войну и смерть, но пока еще этого не знает. Рядом с ним — Густа, ей на четыре года меньше: изящная, на пару сантиметров выше брата. Перед Эмилем стоит, опираясь на подлокотник кресла, младшая из сестер, Лаура, она родилась в 1899 году. Мой дед Леон стоит впереди, совсем еще мальчик, в матросском костюмчике, глаза широко раскрыты, уши торчат. Лишь он один улыбнулся, когда щелкнул затвор камеры, словно не ведал того, что уже открылось другим.
В Варшавском архиве я нашел свидетельства о рождении четырех детей. Все родились в Лемберге, в том же доме, все роды принимала акушерка Матильда Агид. Свидетельство о рождении Эмиля подписано Пинхасом, и указано, что отец новорожденного появился на свет в 1862 году в Цехануве, маленьком городе к северо-востоку от Лемберга. Обнаружилось в Варшавском архиве и свидетельство о гражданском браке Пинхаса и Малки — он был оформлен в Лемберге в 1900 году. С точки зрения государства лишь Леон родился в законном браке.
Судя по материалам архива, малой родиной для семьи была Жолква. Оттуда родом мать и отец Малки и она сама, старшая из пяти детей и единственная дочь. Архив поведал мне о четырех дядьях Леона: Йоселе (родился в 1872), Лейбе (1875), Натане (1877) и Ароне (1879). Все они были женаты, обзавелись детьми, то есть у Леона в Жолкве имелась обширная родня. Множество детей было и у дяди Малки Мейхера, так что и двоюродными, и троюродными братьями и сестрами Леон не был обделен. По самым скромным подсчетам, Флашнеров в Жолкве было не менее семидесяти человек — один процент от тогдашнего населения города. Ни разу в жизни Леон не упомянул при мне кого-либо из них. Мне всегда казалось, что он одиночка и никого у него нет.
Жолква процветала при Габсбургах, она была центром торговли, культуры, образования и сохраняла свое значение, когда тут росла Малка. Город был основан пятью столетиям ранее Станиславом Жолкевским, прославленным польским полководцем. Центр его украшал замок XVI века с прекрасным итальянским садом — и то и другое сохранилось, но в полном запустении. Многочисленные места богослужения свидетельствуют о различных группах, живших в городе: римско-католические и греко-католические храмы, доминиканский собор, а в самом центре — синагога XVII века, последнее напоминание о том, что некогда Жолква была единственным городом Польши, где печатались еврейские книги. В 1674 году в просторном замке разместился Ян III Собеский, польский король, который разбил турок под Веной в 1683 году и положил конец трем векам противостояния Османской империи и Священной Римской империи Габсбургов.
В ту пору, когда Леон навещал в Жолкве родню по матери, население города составляло около шести тысяч человек — поляков, евреев и украинцев. Олексий Дунай дал мне копию подробнейшей карты города, нарисованной от руки в 1854 году. Палитра — зеленые, кремовые и красные оттенки и на их фоне выведенные черным имена и номера домов — напоминала картину Эгона Шиле «Жена художника». Поразительная тщательность: отмечен каждый сад, каждое дерево, пронумерованы все дома, от королевского замка в центре (№ 1) до незначительных домишек на окраине (№ 810).
Йозеф Рот описывал план подобного города, типичный для этой местности, «посреди огромной равнины, без помех от гор, лесов или рек»; такой город начинался с нескольких «хижин», затем тянулись дома, обычно вдоль двух главных улиц — «одна с севера на юг, другая с востока на запад». Рыночная площадь находилась на пересечении двух дорог, железнодорожная станция неизменно помещалась «на дальнем конце северо-южной улицы». Это описание полностью соответствует Жолкве. Из кадастра, составленного в 1879 году, я выяснил, что семья Малки жила в доме 40 на участке 762. Скорее всего, в этом же деревянном строении Малка и родилась. Дом находился у западной границы города, на восточно-западной улице.