Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Наталия Семенова. Братья Рябушинские: из миллионщиков в старьевщики. М.: Слово/Slovo, 2023. Содержание
В конце ноября 1917-го Михаил увез Таню с детьми из Москвы на юг, куда уже начали стекаться добровольцы, офицеры и юнкера, готовые бороться с большевиками. Вступать в Добровольческую армию он не собирался. Вся жизнь была отдана делу, поэтому он принял решение вернуться, рассчитывая спасти хотя бы часть огромной империи Рябушинских. Это пересилило все его страхи.
«Что-то... толкало меня. Долг. Сколько доводов приводил себе против. Мысли теребились в голове: ты еще можешь встать, вернуться... Стыд, ведь это только самовнушение, найдешь всегда объяснение, что должен остаться, что не имеешь права бросать их на произвол судьбы в незнакомом городе». Однако он так и не вышел из купе. Поезд Ростов-на-Дону — Москва Международного общества спальных вагонов лениво тронулся, переходя с одной линии на другую.
Утром он смог рассмотреть соседей. «Нас было трое. Я, гимназистик и спекулянт. Конец декабря. Кругом все в снегу, длинные остановки на станциях. Бабы с булками, молоком. Пока все спокойно. В какой-то момент на душе стало жутко. Это состояние настороженности не покинет меня в течение всех месяцев моей жизни в Совдепии: как будто два человека жили во мне, один — это я, прежний, другой — моя оболочка без души. Я двигался, ел, спал, но не ощущал ни страха, ни боли, ни радости, ни горя, я стал как-то весь механичен...
Станция. Ни одна граница так не разделяла еще двух миров. Сзади оставалась относительная свобода мысли и тела, здесь же я дикий зверь, за которым охотятся. Но никто за мной не пришел, и мы тронулись дальше. Ближе к Москве начинаю беспокоиться. У меня лишь один легкий саквояж, а уборную нашего купе спекулянт набил хлебом — глупо попасться из-за этого идиота при первом же обыске. Можно слезть, взять пригородный поезд и доехать на нем.
Вдруг остановка. Не раздумывая, беру саквояж, вылезаю. Поезд уходит в темноту. К своему удивлению, оказываюсь на площади подмосковной товарной станции: темно, ночь, еле горят фонари, ни души. Растолкал занесенного снегом спящего извозчика и долго не мог ответить, куда же меня везти. Действительно, куда? Дома у меня нет и никто меня не ждет. Первая мысль — к Саше Карпову, в спрятавшийся на церковном дворике домик в Замоскворечье.
Было около двенадцати ночи, улицы совсем мертвые. Луна светит ярко, все облито ее серебряным светом, и весь город, моя старая Москва, кажется такой таинственной, какой я ее еще никогда не видал. Город привидений, город мертвых и я один в нем уцелел. Долго трясемся, наконец выехали на Мясницкую. Почтамт. Переехали мост через Москву-реку, едем по Пятницкой, сворачиваем в один переулок, другой, и становится как-то спокойнее. Вот и церковь на Большой Ордынке, как сторож на углу двух уличек, в углу притаился одноэтажный домик, узкой стороной на церковной дворик, длинной — в занесенный снегом сад. На улице гудит буран, там в нашей Москве происходит что-то страшное, а у меня отлегло от сердца, стало хорошо и весело, как на душе у ребенка после сказки с хорошим концом».
Саша, он же Александр Геннадиевич Карпов, приходившийся племянником покойному Савве Тимофеевичу Морозову, был мужем старшей сестры Михаила Елизаветы. Хотя супруги разошлись, Карпов остался его ближайшим другом и деловым партнером. Они проговорили полночи. Все оказалось гораздо хуже, чем предполагал Михаил: банки захвачены, старым правлениям приходится считаться с комитетами рабочих; в городе каждую ночь аресты, расстрелы, обыски, грабежи. Перед тем как лечь, он положил браунинг под подушку и осмотрелся: окна в сад — в случае обыска можно попасть в чужой двор.
«Прожив несколько дней у Карпова в доме с окнами, выходившими на церковный дворик, постоянно размышлял, что делать и где жить. Днем ходил по городу, всегда весь собравшись, весь насторожившись, заходил то в одно правление, то в другое, в зависимости от того, где назначал свидания. Раз, идя по Пятницкой, чуть не попал в облаву. Странное ощущение: идут одиночками красноармейцы, опрашивая и требуя паспорта. Я заметил их издалека, остановился, прошел несколько шагов, осторожно оглянулся, нет ли лазутчиков, завернул направо в переулок, церковным двором в одни ворота, в другие ворота, в другой переулок и вышел из сети. Вздохнул.
Решил, что мне нужно достать фальшивый паспорт. Несколько дней спустя я перестал быть собой и стал Андреем Михайловичем Маркеловым, крестьянином Тверской губернии, по профессии артельщиком».
Каждую ночь Рябушинский менял квартиру, ни разу не ночуя две ночи подряд в одном и том же доме. Никогда не входил в дом сразу. Сначала проходил словно посторонний мимо, вглядываясь и подмечая, есть ли какие-либо тревожные признаки. Научился чувствовать и видеть то, на что обыкновенно никто не обращает внимания; при малейшем сомнении уходил и возвращался, лишь получив подтверждение, что опасности нет.
«Сначала казалось таким странным не иметь угла, постепенно привык, хотя все же оставалось неудобство с переноской с собою саквояжа с необходимыми туалетными принадлежностями и бельем. К этому я вскоре приспособился, обзаведясь в каждом доме, где останавливался, самыми необходимыми предметами, остальное носил в карманах.
Гораздо более неудобным оставалось найти себе местопребывание в промежутках между моментами, как выйти из предыдущей квартиры и приходом вечером в следующую. Отчасти я это разрешил, выходя попозднее, приходя пораньше, сидя в той или другой конторе, ходя по улицам. Так месяц за месяцем я странствовал каждую ночь. Прибавились новые квартиры, отпали кое-какие из старых. Люди встречали меня всё так же гостеприимно, но все больше и больше в них чувствовалось какое-то напряжение и опасение. Все чаще и чаще, приходя на ночевку, я не находил хозяев и вечер, и ночь проводил в чужой квартире один. Обычно меня впускала прислуга со словами, что Барин извиняется, что они не могли меня встретить. Я их понимал и не обижался, мне только становилось неловко, что стесняю людей, и по возможности старался избегать такие дома.
В своих странствиях в этом калейдоскопе людей и квартир судьба дала мне возможность увидать и познать внутреннюю их жизнь лучше, чем за годы совместной жизни. Это было интересно и занятно. Я будто надевал шапку-невидимку и спускался под крыши домов незаметный их обитателям. Меня не стеснялись, и с течением времени я становился одним из них, своим человеком.
Несмотря на все разнообразие в смысле зажиточности и социального положения, было одно общее для всех — неестественность жизни. Снаружи, казалось, все жили так, как и раньше: мужья шли по делам и вечером возвращались, дети отправлялись в школу, жены возились по хозяйству или ездили в гости, но вся эта обычная жизнь как будто велась людьми, переставшими жить. На всех их действиях лежал отпечаток смерти. О большевиках ничего не говорилось. Реагировали лишь на их распоряжения и действия, поскольку они отражались на частной жизни каждого: арест, расстрел, обыск, отъезд на юг, предательства прислуги, облавы на улицах.
Среди квартир, где я ночевал, было три, которые я относил к категории «вымороченных». Не то чтобы никто в них не жил — нет, во всех мелочах чувствовалось, что владелец только что ушел, вплоть до оставленной в пепельнице папиросы. Но я никогда не встречал жильца. Я приходил, располагался, читал, ел, сидел, курил, ложился спать, утром вставал, пил кофе, уходил, так и не увидев владельца. Всегда при этом я переживал странное ощущение одиночества и неловкости, словно я спугнул хозяев из насиженного гнезда. Очевидно, они боялись попасться вместе со мною при всегда возможном обыске и переживали громадное чувство облегчения, когда я уходил. Трудно было предугадать их ощущения, но я мысленно извинялся перед ними: каждый приглашал меня совершенно искренне, чувство солидарности было сильнее чувства страха, уходившего в тот момент на задний план. Но когда приходил час моего прихода, страх брал свое».
Михаил Рябушинский, ок. 1909
Сохранился список из двадцати адресов, где находил ночлег артельщик Маркелов, в которого в начале 1918 года перевоплотился банкир Михаил Павлович Рябушинский.
Под № 9 значилась квартира Ивана Гавриловича Сахарова, заведующего делами Московского банка. «Квартира помещалась во втором этаже в доме Чижовых на Тверской, близ Охотного ряда. Все было грязно: и двор, и лестница, и сама квартира была неряшлива. Стол, покрытый клеенкой, неубранный стакан с молоком, загаженные мухами картины, неприбранная кровать с измятым матрасом. Во всем этом чувствовалась не бедность, а неряшливость, отсутствие женской руки. Ключ я находил под половиком у двери».
Квартира № 1, в которой жил Георгий Георгиевич Некрасов, была совершенно иной. «Некрасов принадлежал к чайной фирме Некрасовых, был сравнительно богатым человеком, но делами не занимался и жил жизнью человека, принадлежащего к „золотой молодежи“ Москвы, т. е. ничего не делал, а вечера и ночи проводил или у знакомых, или в ресторане. Его квартира с чудным видом на Кремль помещалась в бельэтаже доходного дома Перцова, по ту сторону Москвы-реки, напротив дома Смирновых. Она была очень уютная, вытянувшаяся в одну линию, с окнами на набережную и Кремль, типично холостяцкая не то с гостиной, не то с диванной с низкими турецкими диванами, столиками, книжными шкапами, а также столовой и спальней. В нее я входил впущенный швейцаром как Маркелов.
Странное ощущение испытываешь, попадая в чужую обстановку. Приходится все отыскивать самому, чтобы накрыть себе стол; в кухне приготовлена холодная еда и в печи стоит жаркое, с записочкой, что нужно только подогреть. Глаз, перебегая с одного предмета на другой, рассказывает о привычках и вкусах хозяина квартиры. Немногие картины выбраны со вкусом, библиотека из книг беллетристического характера, классики, легкого чтения, книги из уголовной хроники и приключения Шерлока Холмса. Тонкий подбор вин и сигар, ликеров, хорошая посуда и хрусталь, затейливые стаканы для шампанского и бренди. Все, что нужно для холостяка-мужчины, все, что может потребоваться для милого создания».
Квартира во втором этаже в Хлебном переулке на Поварской (№ 16) была одной из самых роскошных, в которых пришлось останавливаться Рябушинскому. В доме были две 12-комнатные квартиры, в одной из которых на первом этаже жил владелец особняка, а вторую снимал Александр Владимирович Бер, маклер по хлопку. «Александр Владимирович был в Москве одним из крупнейших в своей специальности. Заработок его в хорошие годы достигал нескольких сот тысяч рублей, жил он очень широко, тратил много и был большим хлебосолом.
Квартира была оформлена роскошно, но безвкусно, висели картины типа Константина Маковского, дорогие, но бездарные, мебель была лучших мебельных магазинов, но вычурная, с массой резьбы, ужасные бронзовые статуэтки и брик-а-брак. С другой стороны, хрусталь, посуда, белье, ванная, тысячи разных мелочей домашнего обихода — было лучшее, что можно было себе представить. Его кухня славилась в Москве, его „шефа“ я считал одним из лучших в городе. Обеды у него были поразительны, подаваемые блюда были производством не ремесла, а искусством. То же касалось вин: красное, шампанское, бренди, шартрез были самых редчайших марок и выбранными с большим пониманием.
Самих Беров в Москве не было, они находились в Нью-Йорке. Кое-кто из прислуги еще оставался, весь режим был старый, мне накрывали и подавали изысканный обед, ставили также вина, сигары. В спальне прохладное, тончайшее полотно простыни и наволочек, мягкие подушки, большая широкая квадратная кровать, удобные матрацы. Безмолвная тишина, лампочка на ночном столике, тепло в комнате — все располагало к спокойствию, но в их доме я чувствовал себя особенно одиноким».
В квартире Александра Геннадиевича Малахова, значащейся под № 6, Рябушинский-Маркелов ночевал довольно часто. «Малахов был фабрикант хлопчатобумажных товаров. Красивый, живой, со смекалкой в своих делах, эгоист по природе, не особенно образованный, ничем, кроме себя, дела и амурных похождений, не интересовался. Мы с ним были совершенно разные типы, но, несмотря на это, а может быть, благодаря этому, близко сошлись и полюбили друг друга. Для него я был „из уважаемых“. Так он называл тех из богачей москвичей-промышленников, которые унаследовали состояния. Самого себя он считал миллионером не милостью предков, а милостью собственной сметки и труда, что было не совсем верно. Фабрику он получил от отца и деда, правда в запущенном виде <...>
Квартира его была расположена в верхнем этаже на Петровке, окна ее выходили на Государственный Банк и на Кузнецкий Мост. Обставлена она была хорошо и уютно, и в ней была масса света. Генадич, когда я приходил к нему, был всегда дома, и мы весело болтали, споря по вечным нашим вопросам — женщинам и делам. <...> При этом присутствовал как всегда молчаливый, не улыбавшийся Иван, повар, он же и камердинер. <...> Генадичу пришлось сказать Ивану, что я Рябушинский, но распространяться об этом не стоит, на что тот невозмутимо ответил, что с самого начала знал, кто я есть. Тут надо отдать дань уважения московской прислуге. Среди друзей и знакомых все время говорили о предательстве с ее стороны. Я же за семь месяцев бывал в десятках домов, где прислуга меня знала в лицо и знала, что я скрываюсь, и за это время не только не было ни одного случая предательства или шантажа, наоборот, всегда и ото всех них я встречал только уважение, и сочувствие, и желание помочь.
В доме у Генадича со мною произошел неприятный случай, который мог кончиться трагически. Как-то утром, оставшись в квартире один, я услышал на лестнице необычный шум — тяжелые шаги, шепот, стуканье прикладов о пол. Внизу у двери стояло несколько солдат с винтовками. В доме шел обыск, но в какой квартире? Или, может быть, по очереди по всем? Я стал обдумывать разные возможности и способы уйти. Квартира Малахова была верхняя — если попробовать спуститься по лифту? Или лучше переждать окончания обыска и тогда решить, как действовать?
Минут пятнадцать — двадцать я ходил по комнате, внизу у входа по-прежнему стояли чекисты, на лестнице было тихо. Решил рискнуть и выйти. Обдумал ответы при задержании. Вынул из кармана браунинг, проверил, легко ли ходит, поставил на боевом взводе, сунул его обратно в карман и вышел на лестницу. Как всегда в минуту опасности, я не испытывал никакого ощущения страха или даже тревоги. Лифт был внизу, нажал кнопку. Квартиру, где шел обыск, проехал спокойно. Швейцар шепотом сообщил: „Обыскивают...“ — и тотчас же отошел. Секунда колебания — и я вышел из подъезда, осмотрелся и спокойно прошел мимо солдат. Пройдя шагов тридцать, вздохнул. Только теперь я вновь ощутил радость бытия, но все же шел не спеша и, лишь когда завернул в Петровский проезд, пошел быстрее, взял извозчика и поехал без определенного места назначения».
Это был последний раз, когда Михаил ночевал у Малахова. Вскоре он узнал, что Генадич спешно уехал в Петроград и перешел на нелегальное положение. Как, впрочем, многие после Февральской революции.