Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Эфраим Зихер. «Еврей на коне». Культурно-исторический контекст творчества И. Э. Бабеля. СПб.: Academic Studies Press / Библиороссика, 2024. Перевод с английского Александра Кочековского и других. Содержание
Одесса, в которой вырос Бабель, была крупным культурным центром российского еврейства, где еврейская жизнь кипела на трех языках: на русском, на идише и на иврите. Основанная в 1794 году, Одесса росла с феноменальной скоростью, чему способствовало и сильное желание Российской империи колонизировать северное солнечное побережье Черного моря. Французский градоначальник, де Ришелье, итальянская архитектура общественных зданий, иностранные жители и посетители и оперный театр сделали этот сравнительно молодой город совершенно космополитичным. Этот российский город, лишенный местечковых традиций, привлекал австрийских евреев, и через них в Одессу проникли идеи еврейского просвещения Гаскалы. В Одессе жили Моше-Лейб Лилиенблюм, продолжатель идей Моисея Мендельсона — родоначальника просветительского движения в Германии, и Лев Пинскер, автор «Автоэмансипации», которая оказала глубокое влияние на поколение российских евреев, переживших погромы 1881 года. Именно в Одессе родилась русско-еврейская пресса, вдохновленная недолгими царскими реформами. Помимо журнала на иврите «Га-Мелиц» (1860) здесь издавались «Рассвет» (1860–1861), «Сион» (1861–1862) и «День» (1869–1871). У одесситов был свой, индивидуальный стиль литературного письма на иврите — нусах Одесса. Наряду с Варшавой и Вильнюсом («литовским Иерусалимом») Одесса стала ведущим центром развития иврита, который возрождался как язык светской литературы, хотя на нем говорила лишь небольшая группа энтузиастов-сионистов.
В Одессе возродилась ивритская литература. Заметными фигурами в дискуссиях о еврейском национальном возрождении были Бен-Ами (М. Я. Рабинович) и Ахад-Га-Ам (Ашер Гинцберг). Между 1881 и 1921 годами вокруг издательств и журналов группировались писатели, в основном связанные с движением духовного сионизма Ахад-Га-Ама. Национальный ивритский поэт Хаим Нахман Бялик активно участвовал в деятельности одесских ивритских книжных издательств вместе с И. Х. Равницким и И. Клаузнером, а историк С. М. Дубнов и «дедушка» идишской литературы Менделе Мохер-Сфорим (Ш. Я. Абрамович) оказали огромное влияние на развитие новой еврейской литературы и собрали вокруг себя еврейских интеллектуалов Одессы.
Многие молодые провинциальные мечтатели прибывали в Одессу, чтобы испытать удачу, надеясь, что какой-нибудь знаменитый писатель, например Бялик или Менделе, поможет им проложить путь к литературной славе. В их воспоминаниях Одесса предстает городом восхитительных красок, моря, кафе на бульварах. Идишский писатель Перец Гиршбейн, романист Яаков Фихман и сам великий критик Равницкий ностальгически вспоминали Одессу как еврейскую культурную Мекку, a в посмертно опубликованных мемуарах Шмуэля Усышкина, сына руководителя сионистского движения, город описан в исторической перспективе как крупный центр еврейской жизни. Писавший на иврите автор романов и эссеист Элиезер Штейнман объяснял уникальность Одессы неторопливым темпом жизни и серьезностью разговоров, целебным климатом и близостью черноморских курортов.
Во время Первой мировой войны город уже начал приходить в упадок. Одесса стала прибежищем тысяч обнищавших беженцев, депортированных или бежавших по собственной воле из Восточной Европы. Ко времени революции евреи составляли почти половину населения города. Снятие ограничений, регулировавших до тех пор жизнь евреев, и в особенности отмена цензуры ивритской прессы, которая была введена во время войны, привели к новому бурному всплеску культурной жизни и беспрецедентному росту числа публикаций на иврите, идише и русском, представлявших богатую палитру политических взглядов, от еврейской рабочей партии Бунд до социалистов-революционеров и сионистов.
Сионисты были, пожалуй, наиболее активной группой, и после принятия Декларации Бальфура и победы Британии на Ближнем Востоке в их среде встал вопрос об отъезде в Землю обетованную через Одесский морской порт. Тем временем жизнь в Одессе стала достаточно хаотичной. Город переходил из рук в руки по крайней мере девять раз. В феврале 1920 года власть наконец захватили большевики, которые быстро подавили независимую еврейскую культурную жизнь, в первую очередь с помощью Евсекции, хотя некоторые сионистские ячейки продолжали существовать до конца 20-х годов. В 1921 году, благодаря вмешательству Горького, Бялику и группе ивритских писателей было разрешено покинуть Россию; в конце концов они поселились в Тель-Авиве и ввели свой особенно одесский вклад в создание израильской литературы. Одессит Мэир Дизенгов стал первым градоначальником Тель-Авива и намеревался строить центр нового города по плану Одессы, с бульварами и фонтанами.
Не следует забывать, что Одесса отличалась от других городов Российской империи. Несмотря на межнациональные конфликты и антисемитизм черносотенцев, евреи были частью многонациональной Одессы и в то же время сохраняли свою индивидуальность. Это способствовало аккультурации и слиянию с русскими кругами, и к 1890-м годам разговорным языком одесских евреев стал русский, а не идиш. На рубеже XIX–XX веков Санкт-Петербург и Одесса были центрами русско-еврейской литературы, а в Одессе писали на одесские темы уже до Октябрьского переворота. Об этом свидетельствуют романы и пьесы Семена Юшкевича, очерки «Кармена» (Льва Коренмана), публицистика Владимира (Зеэва) Жаботинского.
Без сомнения, Бабель, которого, как и многих других сыновей в еврейских семьях среднего класса в Одессе, дома обучали Библии и ивриту, знал его достаточно хорошо для того, чтобы проверить корректуры перевода на иврит рассказов из «Конармии», выполненного Моше Хьегом (Цви-Григорий Плоткин) для советского сборника на иврите «Брешит» (1926), о котором я еще буду говорить в дальнейшем. Возможно, Бабель после возвращения в 1905 году в Одессу из Николаева слушал лекции и публичные чтения Бялика. 1905–1911 годы были самым плодотворным творческим периодом Бялика. Поколение Бабеля знало наизусть стихотворения Бялика, в особенности элегию на кишиневский погром «В городе резни» («Бэир гагарига», 1904). Эти стихи подвигли многих вступить в ряды местной еврейской самообороны, как о том мечтает мальчик в рассказе Бабеля «Первая любовь». Основанное на наследии еврейских пророков, это стихотворение было направлено против поэтической традиции оплакивания, определявшего жизнь еврейских общин на протяжении многих веков. Поэт ставит под сомнение мужественность мужчин — жертв погрома, которые, спрятавшись, смотрели из потайных мест, как насиловали их женщин. Это может объяснить тот факт, что Бабель лишает своих еврейских героев мужских признаков, как мы видим у мертвого деда Шойла в погромном рассказе «Истории моей голубятни» (Детство: 47). Убеждение Бялика в том, что у российского еврейства нет будущего, нашло свое отражение и в пьесе Бабеля «Закат» (1928). Бабель встречался с Бяликом и знал наизусть его стихи в русском переводе.
Герои Бабеля, одесские налетчики, были частью преступной реальности, но они также отражали появление в еврейском культурном пространстве нового типа крепкого еврея, бааль гуф, не боявшегося ни полиции, ни погромщиков. Таких героев описали Шолом Аш в повести «На улице Кола» и Бялик в рассказе «Арье бааль гуф». Они символизировали гордое и бесстрашное еврейство, которое после многих веков страданий и притеснений пришло к национальному возрождению. Семья Исроэля на варшавской улице Кола — биндюжники, но их удаль обеспечивает защиту общины в момент опасности. В то же время голубятня сына становится причиной драки с другим любителем голубей, и это перекликается с мечтой мальчика выращивать голубей и судьбой его птиц во время погрома в рассказе Бабеля «История моей голубятни».
***
Еврейские читатели, современники Бабеля, выросшие до революции в общей русско-еврейской культуре, легко могли узнать «скрытые мотивы» в «Конармии» — аллюзии, понятные дву- и многоязычным читателям, умевшим читать между строк, — а к этому евреев приучили долгие века преследований и ограничений (вроде испанской Инквизиции и русского царизма). На самом деле трехъязычная еврейская культура в царской России открывала огромные возможности для шуток и каламбуров. Читатели ивритских поэтов Бялика и Шауля Черниховского или Менделе (который вначале писал на иврите, затем перешел на идиш и снова обратился к ивриту) и Шолом-Алейхема узнавали в их текстах игривую интертекстуальность идиша и иврита. Так, часто обыгрывались знакомые библейские тексты или высказывания из Талмуда, уже наполненные отзвуками, хорошо знакомыми после стольких веков толкований. Достаточно привести несколько примеров.
Воспоминания Лютова о детстве и его посещение еврейского местечка — ситуация, очень схожая с ситуацией одинокого кочующего интеллектуала у Бялика в стихах «На пороге бейт-га-мидраша» («Ал саф бет гамидраш», 1894). В обоих текстах рассказчик возвращается в разрушенное еврейское местечко, но там, как выясняется, все мертво и прогнило. Разница лишь в том, что место света просвещения заняла красная звезда большевизма. Перед самым закатом Гедали запирает свою «лавку древностей» — аллюзия на роман Диккенса и на мертвое прошлое. В своей дневниковой записи от 3 <июля> 1920 года Бабель не называет по имени лавочника-еврея, с которым он пил чай и который мечтал, чтобы было хоть одно хорошее правительство. Имя лавочника Гедали, связанное с именем Гедалья, чье убийство примерно в 585 году до нашей эры положило конец еврейскому суверенитету после разрушения Первого Храма, напоминает о падении Иудеи. Диалог с Гедали открывает двойную историческую перспективу: рассказчика одинаково и притягивают, и отталкивают как его горько-сладкое еврейское прошлое, так и революция, которая это прошлое разрушила.
«И вот она взошла на свое кресло из синей тьмы, юная суббота.
— Гедали, — говорю я, — сегодня пятница, и уже настал вечер. Где можно достать еврейский коржик, еврейский стакан чаю и немножко этого отставного Бога в стакане чаю?..
— Нету, — отвечает мне Гедали, навешивая замок на свою коробочку, — нету. Есть рядом харчевня, и хорошие люди торговали в ней, но там уже не кушают, там плачут...»
Говоря о революции, Лютов противопоставляет революционную справедливость слепоте буржуазии, но, по иронии, он не может увидеть того, что видит старый еврейский лавочник, ослепленный поляками во время погрома: противоречивость революции с ее насилием, когда у евреев после погромов во имя революционной справедливости отнимают оставшееся имущество. Гедали ходит молиться в синагогу, ищет невозможного «интернационала добрых людей». Гедали — а зайденер ментш («шелковый человек»); Бабель намекает на идишское выражение, которое обозначает человека, старательно изучающего Талмуд, а также вызывает ассоциацию с филактериями: Гедали «обвивает меня шелковыми ремнями своих дымчатых глаз». Лютов не может рвать свои родовые еврейские корни, а Гедали не может понять, почему евреи страдают и от революции, и от контрреволюции. Почему красноармейцы, которых евреи приветствовали как своих освободителей от рук поляков и белых, обратили евреев во врагов, почему они стали их грабить, почему их имущество было отнято? Где же всеобщее избавление, обещанное коммунистами?
У Лютова нет ответа для Гедали. Да и невозможно было говорить об исторической несправедливости по отношению к евреям, учитывая обстоятельства публикации текста в советской России в середине 1920-х годов. Но интертекст был понятен каждому, кто читал Бялика как в различных русских переводах (Жаботинского, Брюсова, Иванова, Сологуба и других), так и в ивритском оригинале. Вернуться к «истлевшим талмудам моего детства» у Бабеля значит вернуться к «тлеющим, выцветшим зеленым пергаментам» воспоминаний детства в стихах Бялика «На пороге бейт-га-мидраша» («Ал саф бет гамидраш», 1894). Это значит также и возвращение к мертвому миру дедушкиного кабинета, к пыльным древним томам истлевших талмудов ушедшей культуры в поиске успокоения в звездном небе над кладбищем, как в стихах Бялика «Перед книжным шкафом»:
«Вы помните? Бывало, бейт-га-мидраш
Оденет тьма; все разошлись давно,
И в тишине предела — я один;
Дрожа, слетает с уст молитва дедов,
А там, в углу, близ вашего ковчега,
Мерцает тихо вечная лампада».