Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Мюд Мечев. Детство в Пуговичном переулке; иллюстрации Олеси Гонсеровской. М.: Волчок, 2023
Ранним утром проснулся мой брат. И по тому, как он ничего не вымогает у меня, не врет, и не рыдает, и не ябедничает бабушке, я понял, что он задумал что-то важное. Через какое-то время он спросил у меня:
— Как ты думаешь, в нашей стране хорошие законы?
Я немного обалдел и минуту спустя, в которую я разгадывал суть этого вопроса, ответил:
— Самые лучшие в мире!
— Это хорошо! — отозвался брат и, слезая с кровати, задал новый вопрос. И тут, мне кажется, если бы я не думал в этот момент об изготовлении кольца-«писки», я бы что-то понял, догадался, но мне для самообороны такое кольцо было очень нужно, и бритва золингеновская, чтобы осколок от нее впаять в это кольцо, уже найдена была, а вот кольца самого не было, я все гадал, где бы его взять или заказать, и невнимательно слушал брата, и поэтому на его новый вопрос: «Есть ли в СССР закон, который запрещает держать дома тигров?» — ответил формально, что, вероятно, такого закона нет, и брат ухмыльнулся довольно и побежал умываться.
Но я совсем потерял бдительность, пропустив мимо ушей следующий его вопрос. Глядя на разложенный перед ним на полу громадный план Москвы, он спросил:
— Как ты думаешь, план Москвы двадцать четвертого года точный?
— Точный, — ответил я, думая в тот момент о том, что, разломав дедовскую золингеновскую бритву на несколько кусочков, я продам несколько из них, и у меня будут деньги на кольцо; оно по нынешним боевым временам должно быть с двумя лезвиями, и они оба должны быть на пружинах!
— Я думаю, что вся наша семья будет за котенка! — заявил брат; бабушка очень косо на него посмотрела, и я успел в это время положить за пазуху немецкий журнал АИЗ, в котором была конструкция бритвы-«писки», в совершенстве разработанная берлинским уголовным миром. А брат продолжал вещать, складывая план Москвы: — Когда будем нечаянно разливать молоко на столе, а котенок у нас уже будет, мы будем его поднимать на стол, и он все молоко вылижет, и оно не пропадет!
«Идиот!» — подумал я, на нашем столе молока не было уже целый месяц, но вслух ничего не сказал, так как и бритва и журнал были уже за пазухой и мне не терпелось удрать из дома к Славику и отдать ему и этот заказ, и схему. Но сделать это оказалось не просто, потому что брат, сложив план Москвы, достал «Естественную историю для малолетних детей» Раффа и ныл, стоя перед бабушкой, чтобы она ему почитала, хотя и сам бы мог; ускользнуть мне не удалось, так как бабушка, взяв книгу, передала ее мне, сказав:
— Почитай!
И я не посмел ей отказать, зная, что если я не почитаю брату, то она не выпустит меня из дома, и, проклиная и «ученость» брата, и его настырность, сел и был удивлен тем, что брат моментально раскрыл книгу на известном ему месте и сказал: «Здесь!»
— Зачем тебе? — спросил я. — Ведь ты еще маленький. — Глава была о тигре, но тут я вспомнил, что брат мечтает, когда вырастет, стать дрессировщиком зверей. Он ответил и ошеломил меня тем, что сказал:
— Ну и что, что маленький?! А знаешь ли ты, что у меня двенадцать метров кишок?
Бабушка, оставив ложку в размешиваемой на керосинке каше, молча посмотрела в нашу сторону, а брат тогда добавил:
— Меня ждут большие дела!
Я, так как мне все это надоело, начал быстро читать: «Тигр, или бабр. Несравненно дичее и страшнее льва и есть быстрейший и лютейший зверь между всех четвероногих. Лев бывает иногда милостив и щадящ и умерщвляет не по склонности, а по нужде. Тигр же, напротив, умерщвляет все вообще, человеков и зверей, без разбора и голоден ли он или нет, в алчности же не щадит и собственную самку, и самых своих детей. Для того, когда давит он своих детей и самка его будет тому препятствовать, терзает он и ее купно. Теплые страны Асии, а особливо Восточная Индия, отечество тигрово. Шерстью он желтовато-бел с черными полосами, станом тоне и длиннее льва, но не так высок ростом — смотри таблицы десять фигуру два. Может ужасно резво бегать и на пять и на шесть аршин шириною делать прыжки, также лазит на деревья для добывания на оных обезьян и птиц… Сила его такова велика, что может живую лошадь или живого быка, схватя в рот, так резво с оным прыгать, как бы держал он в роте зайца… Укротить тигра хотя возможно, но сие стоит зверовщику великого труда и терпения, пока оный до того дойдет, что осмелится разжимать ему рот и брать в руки как кровь красный его язык. Верхом же на себя садиться тигр отнюдь не допускает…»
И бабушка и брат внимательно слушали все это, а когда я закончил, брат воскликнул:
— Уже, наверное, восемь часов семьдесят минут! Кошмар как много! Самое время, как сказано, для работы!
— Где это сказано? — мрачно спросила бабушка, вставшая в пять утра.
— В книге «Мозговая гигиена партактива», — ответил брат, разглядывая таблицу с тигром, а я, пообещав ему котенка, белого или серого, решил наконец смыться, но вышла из своей комнаты мама и спросила, что происходит, и мы ей ответили, но она плохо нас слушала и все глядела в окно на улицу…
И тут же, чтобы предупредить новые стоны брата о котенке, я, не откладывая дела, выпросил у мамы и бабушки разрешение и наврал, что у Славика, который живет на втором этаже, такой котенок есть и у него — у котенка — нет ни блох, ни глистов, он писает и какает в мисочку с песком, он не бешеный, очень тихий, а взять его можно, потому что… он им надоел. Ляпнув последние слова, я понял, что сказал глупость, потому что мама сразу же спросила: чем же он им надоел, если он такой хороший? Ну, я, конечно, не сказал, что этот вымышленный Славиков котенок разбил, там, вазу или украл колбасу, а сказал, что он им надоел, потому что все время спит. И брат тут же воскликнул, что он его от этого отучит! А бабушка спросила, что, может, этот котенок ест только ветчину или колбасу, на что я уже совсем смело ответил, что ни колбасу, ни тем более ветчину котенок не терпит, питается одним хлебом, молока не пьет, а только воду, и после этих слов мама стала внимательно смотреть на меня, но я успел отвернуться — будто бы за ботинками, чтобы идти к Славику, а на самом деле — чтобы она не увидела, как я начинаю краснеть. Дело в том, что я должен врать быстро-быстро, а потом уходить так же быстро или иметь предлог отвернуться, так как всегда после вранья я краснею. И так, одевшись, я пошел, но не к Славику, а к нашей хлебной палатке, чтобы там подкараулить и украсть палаточного котенка, и, проходя мимо наших окон, опять увидел этого человека, одного из двух, которых все боялись и старались не смотреть на них и которые стояли под нашими окнами, делая вид, что они ничем не заняты, а просто дышат воздухом, или курят, или читают газету, или смотрят на воробьев на булыжной мостовой…
Украв котенка, я прошел парадным ходом и мельком взглянул на нашу липу — человека уже не было. Мы вымыли котенка у Славика, повязали ему бант, и вместо жуткого грязного существа получилось милое веселое животное. Я отдал Славику все для бритвы-«писки» и пошел домой.
— Нет, он мало похож на тигра, — огорченно сказал брат, получив котенка.
— Но он же котенок!
На это брат ответил, что, мол, котята все равно из тигриной породы, он все это узнал из книги, но к этому времени он мне уже так надоел, что я прикрикнул на него, сел за стол и увидел, как бабушка с каменным лицом смотрит через окно на улицу, а там под липу уже пришли те двое и курят, повернувшись к нам спиной…
Я вернулся из школы и уже во дворе понял, что у нас что-то случилось, потому как бабушка стояла на нашем крыльце и смотрела вдаль, а когда я подошел, спросила:
— Ты не видел брата?
И тут же до этого говорившие между собой старухи на скамейке замолчали как по волшебству.
— Нет, — ответил я.
Бабушка взяла меня за руку, мы пошли домой, и, только когда мы вошли в комнату, она сказала:
— Брат пропал.
— Как… пропал?!
— Так. Ушел и не вернулся. Тут я вспомнил утро, бросился к тому месту на стеллаже, где хранился план Москвы, и обнаружил, что его нет.
— Не волнуйся, бабушка, — сказал я, — он в Москве.
Но она уже плакала, сидя за столом, и слезы текли у нее по лицу, и по тому, как она положила бессильно руки на стол, было видно, как она измучена. Я подошел к ней, поцеловал ей руку и попросил разрешения уйти на поиски брата. Она ответила кивком, а когда я уже закрывал дверь, то услышал ее вздох и слова: «Чтоб вы сдохли!» Я оглянулся, она смотрела в окно на тех… двоих… И я не понял, к кому относятся эти слова: к тем, что под липой… или к нам с братом. И, выходя через парадное в переулок, я понял, как я люблю своего глупого брата! Я мечтал его встретить — любого: смеющегося, плачущего, избитого, довольного, обкакавшегося, описавшегося — любого, но живого, и я пошел по нашим улицам, сначала на Крымскую, потом — на Смоленскую площадь, с площади — на Арбат, а с Арбата — опять к нам, через Божениновский, оттуда — на Девичье поле, и везде спрашивал о нем; но никто ничего не мог мне сообщить, и я повернул домой, уже со двора глядя на наши окна. Но ни в одном не было ни брата, ни бабушки, и свет в них не горел. Когда я вошел в комнату, бабушка сидела за столом у зажженной керосинки, брата не было, а на меня она даже не посмотрела. И я ей ничего не сказал. Мы, не зажигая света, стали так сидеть молча, я по своему обыкновению сел на старое решето с лежащей на нем подушкой и стал думать о нашей жизни и о том, что все-таки с нами произошло.
Я не помню, сколько прошло времени, помню только, что именно тогда я начал впервые понимать нашу бабушку Варвару Ивановну, которая иногда повторяла «чтоб вы сдохли!». И я впал в такое состояние апатии, что мне было все равно, что с нами будет. Но, когда зажглись на улице фонари, у меня опять защемило сердце, и я стал думать о брате: где он, что с ним? Я думал и о маме, и о том, что с ней будет, когда она вернется домой и узнает, что брат пропал. Но тут бабушка встала из-за стола, пошла к вешалке, взяла платок, намотала его на голову и сказала:
— Я иду в милицию.
И сразу же после ее слов на улице раздался стрекот мотора, потом крики, в которых я услышал имя брата, мы с бабушкой побежали к окну в маминой комнате, в котором ожидали увидеть процессию, ведущую моего избитого брата; но увидели мы совсем другое: по нашему переулку ехал мотоцикл с ярко зажженной фарой, им правил милиционер, а рядом с ним в коляске сидел брат и, напоминая государственного деятеля со страниц журнала «Иллюстрасьон», кивал направо и налево, улыбаясь и делая ручкой. А за мотоциклом бежала толпа орущих ребят, и все старухи встали со скамейки. Мотоцикл проехал мимо наших окон, стрекотанье прекратилось, потом хлопнула входная дверь, я побежал отворять, а бабушка зажгла свет. И через минуту в нашей большой комнате стоял симпатичный молодой милиционер, держа за руку брата, из кармана которого торчал план Москвы.
И этот милиционер спросил только:
— Ваш?
Я ответил, что брат — наш, так как бабушка по обыкновению молчала, а брат заговорил быстро-быстро, и из всех его слов главной была фраза, что будто бы ему в милиции сказали, что если он точно сообщит адрес, то его доставят домой и дома будто бы пороть не будут. Милиционер полез в свою сумку и, достав какую-то бумагу, положил ее на стол. И тут бабушка впервые раскрыла рот и спросила, что это. Милиционер ответил: «Расписка». Я заглянул в нее — там было множество пунктов и говорилось о том, что такой-то потерянный ребенок возвращен. Милиционер сел заполнять эту бумагу, а брат очень внимательно смотрел на бабушку. Но бабушка была занята тем, что рылась в своем сундуке, и брат понял, что порка — во всяком случае, сейчас — не состоится. И когда милиционер, унося свою бумагу, в которой я расписался за бабушку, и мешочек с сушеными яблоками, ушел, бабушка строго на нас посмотрела и сказала:
— Когда мама придет — молчите.
Мы пообещали, но я знал, что брат не сдержит слова, так как его распирало от желания рассказать о своих приключениях.
Через какое-то время пришла мама, и, как часто с ней это теперь бывает, она была задумчива и рассеянна. Такое ее состояние — самое лучшее для сокрытия наших преступлений, и я много раз говорил об этом брату, но разве он что-то понимает! И мы замерли с бабушкой, когда за ужином он гордо произнес свою первую фразу:
— Сегодня я пел всем сердцем! Мама удивленно посмотрела на него и заметила, что он говорит глупость, так как сердцем петь нельзя и это всем известно. (Дело в том, что наша мама, как и бабушка Зинаида, очень любила русский язык и не терпела, чтобы его коверкали.)
— Это — не глупость! — парировал брат. — Так как так говорят по радио.
Мама тут вздохнула и промолчала, а он продолжил:
— А до этого произвел на них неизгладимое впечатление!
— На кого «на них»? — устало спросила мама.
— На всех, кто столкнулся со мной. Тут бабушка встала из-за стола и стала собирать посуду, а мама серьезно и строго посмотрела на брата:
— Чем же и на кого ты произвел такое впечатление?
— Я сказал им, сколько метров у меня кишок, и они все как один замолчали и посмотрели на меня!
— Говори всё! — приказала мама.
Но не надо было и приказывать, и он понес и понес, и даже бабушка не ушла со своей посудой, а стояла и слушала, и было что!
По словам брата, его главная мечта — тайна, и об этом он скажет, но потом, а сначала он хотел для этого разбогатеть и сделать это решил при помощи своего нарыва, который он хотел ребятам во дворе показывать за деньги.
— Но у них же нет денег, — возразила мама, и в ее глазах я увидел педагогический интерес. А брат ответил:
— Это и было моим промахом!
А деньги ему нужны были для того, чтобы попасть в зоопарк; и он решил, что так как денег у него нет, то он, наслушавшись радио и особенно опер, научится «умолять» людей и именно при помощи этого метода попадет в зоопарк.
— Так ты там был? — строго спросила мама.
— А как же! — ответил брат, и мама посмотрела сначала на бабушку, а потом на меня.
А брат продолжал рассказывать взахлеб, и, по его словам, как только он при помощи плана Москвы дошел до зоопарка, подошел ко входу и, встав на колени перед контролером, запел: «Я умоляю вас!». По его словам, это решило все! Обе контролерши подняли его с колен и, отряхнув от пыли, стали узнавать, что с ним; он объяснил, что живет рядом и хочет побывать в зоопарке, а тут уже, как всегда бывает в таких случаях, стала собираться толпа, и брат, запутавшись, сказал, что нечаянно вышел из зоопарка, и боится потеряться от своих детей, и ему надо обратно; но тетеньки спросили: «От каких детей?» Тут толпа стала напирать, и он вместе с толпой попал в зоопарк.
— Для чего это тебе было нужно? — тихо спросила мама.
На это брат ответил, что эту тайну он не выдаст, а вот в милиции было даже еще лучше!
— В какой милиции? — спросила побледневшая мама, и мы с бабушкой уже отворачивались от брата как от полного идиота, а он продолжал свой рассказ.
«Сделав свои дела», брат вышел из зоопарка и по своему плану пошел обратно, но его заметил милиционер и, обратившись к нему, спросил, кто он и куда идет; брат стал ему все объяснять и через какое-то время очутился в милиции, где его первым делом спросили, сколько ему лет, а он ответил: «Точно не знаю». А при входе в милицию он увидел бюст Сталина и вспомнил «свое государственное дело».
— Какое еще дело? — спросила бедная мама.
— Я спросил их, умеет ли товарищ Сталин управлять танком. И они все замолчали, а потом спросили: «Зачем это тебе, мальчик?» А я им сказал, чтобы в случае опасности спастись от поляков! Ведь товарища Сталина мы должны беречь больше всего!
По словам брата, молчание было очень долгим, а потом кто-то сказал, что надо немедленно узнать адрес ребенка и чтобы «духу его здесь не было». Адрес брат сразу же сообщил, но не было мотоцикла, и его повезли в детскую комнату, и там тетенька в милицейской форме попросила его почитать стихи, а брат ответил, что стихи он ненавидит, а вот спеть может, и тетенька ему разрешила, и он сел на пол и запел. — Ну и что же ты там пел?
— Я пел «Конная Буденного», потом «Всё выше», потом «Песню о встреч…»
— Хватит! — сказала мама и добавила, глядя на нас: — И вы все хороши! — И еще спросила брата: — Ты говорил там что-нибудь ненужное?
— Что ты! — ответил брат. — Только самое нужное!
И в это время мама, по-моему, правильно поступила, сказав нам всем:
— Всем молчать обо всём этом!
Брат, довольный, закивал, и мы больше ничего не узнали о его зоопарке, и, хотя все это и вышло по-идиотски, мы были рады, что снова вместе. И тихо и мирно легли спать.