Аллен Гинзберг. Вопль. Кадиш. Стихотворения 1952–1960. СПб.: Подписные издания, 2021. Перевод с английского Дмитрия Манина
Карлу Соломону
I
Я видел, как цвет моего поколения пожирало безумие, как голодны наги на грани срыва
влачились на заре по улицам негритянских кварталов ища вмазки позарез
ангелоглавые хиппи в жгучей жажде первородного соития со звездным динамо в механизме ночи,
что в нищете лохмотьях с пустыми глазами торчков курили сидя в неземной тьме трущобных комнат плывущих меж городских крыш медитируя на джаз,
что распахивали мозги к Небу под чикагскими эстакадами и видели ангелов Магомета балансирующих на крышах многоэтажек в сиянии,
что прошли свои университеты лучась ясными очами с видениями Арканзаса и черного света Блейка меж профессоров войны,
что вылетали из учебных заведений за бред и непотребные оды на окнах черепа,
что прятались в небритых комнатах в одном исподнем и жгли деньги в мусорной корзине и слушали Ужас за стеной,
что залетали под шмон в своих срамных бородках возвращаясь через Ларедо в Нью-Йорк с поясом дури,
что глотали огонь в ночлежках и пили скипидар в Парадайз-Элли, смертно истязая плоть ночь за ночью
глюками, дурью, дневными кошмарами, бухлом, елдаком и бесконечными яйцами,
в несравненных тупиках трепещущих туч и молний сознания бьющих в полюса Канады и Патерсона, озаряя весь недвижный мир Времени промеж,
пейотную твердость коридоров, сады кладбищенских деревьев на заре, винопитие на крышах, кварталы витрин в слепящем неоне светофоров укуренной автогонки, луну и солнце и дрожь листвы в ревущем зимнем сумраке Бруклина, проповеди мусорные и царски щедрый свет ума,
что приковывали себя к вагонам метро в бесконечном пути от Бэттери до святого Бронкса на бензедрине пока гам детей и гром колес не будил их бледных с разбитым ртом и вышибленными мозгами без былого блеска в блеклом свете Зоопарка,
что погружались на всю ночь в подводный свет «Бикфорда» и всплывали в дневном пивном затхлом «Фугацци», слушая водородный гром рока из музыкального автомата,
что могли проговорить семьдесят часов без передышки в парке в баре на хазе в Бельвью в музее на Бруклинском мосту,
пропащий полк платонических трепачей прыгавших с крылец с пожарных лестниц с подоконников с Эмпайр-стейт с луны,
балаболя горлопаня блюя шепча вспоминая факты анекдоты саккады и шок больниц и тюрем и войн,
чей разум извергал с фотографической точностью семь дней и ночей с блеском очей, мясо для синагоги вываленное на мостовую,
что исчезали в никуда в дзен в Нью-Джерси оставляя за собой шлейф двусмысленных открыток с мэрией Атлантик-сити,
мучимы азиатским пóтом танжерским костным хрустом и китайскими мигренями от ломки в тоскливых меблирашках Ньюарка,
что бродили и бродили полночью по сортировочной станции не зная куда податься и уходили не разбив ничьих сердец,
что закуривали в товарных товарных товарных вагонах гремящих в снегу к одиноким фермам в дедовской ночи,
что штудировали Плотина По Хуана де ла Круса телепатию и боп-каббалу потому что Вселенная безотчетно вибрировала у них под ногами в Канзасе,
что в одиночку искали по Айдахо индейцев-мистиков ангельских что и были индейцы-мистики ангельские,
что только и сознавали свое безумие когда Балтимор воссияет сверхъестественным восторгом,
что прыгали внезапно в лимузин к оклахомскому китайцу ибо полночь зима и дождь в фонарях городка,
что шатались голодные одинокие по Хьюстону в поисках джаза иль секса иль супа, и тянулись за блестящим испанцем потолковать об Америке и Вечности, гиблое дело, и так уплывали в Африку,
что без следа растворялись в мексиканских вулканах только тень джинсов оставив и лаву и пепел стихов развеянных в каминном Чикаго,
что всплывали на Западном берегу расследуя ФБР в бородках и шортах с голливудским загаром и круглыми глазами пацифистов раздавая невразумительные листовки,
что прижигали себе руки сигаретой протестуя против дурманного угара капитализма,
что распространяли сверхкоммунистические брошюры на Юнион-сквер плача и раздеваясь под хищный вой сирен Лос-Аламоса, вой стаи сирен вдоль Уолл-стрит, вой парома на Стейтен-Айленд,
что срывались в рыдания в беленых спортзалах нагие дрожащие пред сочленениями других скелетов,
что вгрызались сержанту в загривок вопя от восторга в патрульной машине без вины повинчены за дикую свою кухню педерастию и интоксикацию,
что стенали стоя на коленях в метро и размахивали гениталиями и рукописями когда их стаскивали с крыш,
что подставляли зады под елдаки святых мотоциклистов и визжали от счастья,
что брали и давали в рот серафимам в человечьем облике, нежным матросам атлантической и карибской любви,
что ********* [распутничали] по утрам по вечерам по розовым садам и траве городских парков и кладбищ щедро сея семя свое всем желающим направо и налево,
что икали нескончаемо в попытках хихикать но кончали всхлипом за перегородкой в турецкой бане когда белокурый нагой ангел приходил пронзить их мечом,
что теряли любимых отнятых тремя ведьмами рока одноглазой каргой гетеросексуального доллара одноглазой каргой подмигивающей из утробы и одноглазой каргой тунеядкой только и знающей что чикать златую нить разума с мастеровитой прялки,
что совокуплялись в ненасытном экстазе с милкой с пивной бутылкой с курева пачкой со свечкой падая с кровати и катаясь по полу в коридоре кончая в обмороке на стене с видением верховной манды извергая до последней капли молофью сознания,
что ерошили лохматки миллиону девиц дрожа на закате, и вставали поутру красноглазые но готовые ерошить лохматку розовеющей зари, сверкая ягодицами под амбарами и в озере голяком,
что пускались на ****** [тусовки] в Колорадо в краденых без числа ночных автомобилях, Н. К., тайный герой этих стихов, ***** [ловелас] и денверский Адонис — ликуй память его несметных побед на пустырях, по-за бутербродной, на шатких сиденьях киношек, в горах, в пещерах, под юбками худых будничных одиноких придорожных официанток и в тайном солипсизме сортиров на заправке, да и в родных переулках,
что уходили в затемнение в похабном кино, переносились во сне, просыпались на внезапном Манхэттене и, выцарапав себя из похмельных подвалов бессердечным токаем и железным кошмаром Третьей авеню, брели в бюро трудоустройства,
что в хлюпавших кровью ботинках топали ночами по заснеженным докам, пока в Ист-Ривер не откроется дверца в парнỳю клетушку полную тепла и опия,
что играли гениальные спектакли суицида на обрывах жилых домов над Гудзоном под военным синим софитом луны, и да венчаются лавром головы их в небытии,
что жрали баранье жаркое воображения или глотали фиги с маслом на илистом дне рек Бауэри,
что плакали от романтики улиц с бродяжьими тележками полными лука и дурной музыки,
что из картонных коробок в густой тьме под мостом возносились в мансарды клавесинными мастерами,
что кашляли под туберкулезным небом Гарлема на шестом этаже в венце пламенном меж апельсиновых ящиков с теологией,
что скрипели пером ночь напролет в рок-н-ролле высоких песен обращавшихся на желтом рассвете в чушь и гиль
что бросали тухлые скотские легкие сердце копыта хвост в борщ с тортильями мечтая о чистом царстве растений,
что бросались под грузовики с мясом в поисках яйца,
что швыряли часы с крыши голосуя за Вечность вне Времени, и на голову им валились будильники каждый день все следующие десять лет,
что резали вены трижды спешно безуспешно, сдавались и открывали от безысходности антикварные магазины, думая что так приходит старость и плакали,
что горели живьем в невинных фланелевых костюмах на Мэдисон-авеню среди взрывов свинцовых стихов, лязга под завязку заправленных железных полков моды, нитроглицеринового визга рекламных фей, горчичного газа злоумных редакторов, давимы пьяными такси Абсолютной Реальности,
что прыгали с Бруклинского моста это правда было и уходили безызвестные и забытые в призрачный ступор Чайнатауна в суп переулков и пожарных машин, и хоть бы банка бесплатного пива,
что пели из окон в отчаянии, выпадали из окон поезда метро, ныряли в вонючий Пассаик, наскакивали на негров, плакали посреди улицы, плясали босиком на осколках бокалов били пластинки ностальгического немецкого джаза 30-х и допив виски громко блевали в окровавленный унитаз под стон в ушах и рев фабричных гудков,
что неслись по уходящим в прошлое шоссе навещая друг друга в обличье голгофы автогонок тиканья камеры алабамского джаза,
что пересекали страну в семьдесят два часа за рулем чтоб узнать было ли мне видение тебе видение ему видение узнать Вечность,
что ездили в Денвер, умирали в Денвере, возвращались в Денвер и ждали втуне, что заботились о Денвере и тяготились и тосковали в Денвере и уезжали наконец чтоб узнать Время, и теперь Денвер тоскует по своим героям,
что падали на колени в безнадежных соборах молясь за спасение друг друга и за свет и за груди, пока макушка души не озарялась на мгновенье,
что срывались с ума в тюряге в ожидании невозможных златоглавых преступников с прелестью реальности в сердце певших нежный блюз Алькатрасу,
что удалялись в Мексику возделывать дурные привычки или в Роки-Маунт к Будде, в Танжер к мальчикам, на железку к черному локомотиву, в Гарвард к Нарциссу, на Вудлон в ромашку или могилу,
что требовали судебного решения о вменяемости обвиняя радио в гипнозе и выходили на волю невменяемы по нерешительности присяжных,
что забрасывали русским салатом университетских лекторов по дадаизму затем являлись на гранитных ступенях дурдома с бритыми головами и красочными речами о самоубийстве, требуя немедленной лоботомии,
и получали взамен бетонную пропасть инсулина метразола электричества гидротерапии психотерапии трудотерапии пинг-понга и амнезии,
что однажды низвергли без тени иронии символический стол для пинг-понга, впав в кратковременный ступор,
и возвращались годы спустя лысыми в парике из крови слез и пальцев, доживать откровенными психами в палатах психтаунов Восточного побережья, в зловонных коридорах Пилгрим-стейт Рокленда и Грейстоуна, собачась с эхом своей души, качаясь на полночных скамьях одиночества в мире дольменов любви, где сон о жизни обернулся кошмаром, а тело валуном тяжелее луны,
а мать наконец * * * * * *, а последняя дивная книга выкинута из окна квартиры, а последняя дверь закрылась в 4 часа ночи, а последний телефон расколошмачен об стену в ответ, и из последней меблированной комнаты выкинута вся до последнего мебель души, бумажная желтая роза прикрученная к вешалке в шкафу, и та воображаемая, лишь слабый проблеск примстившейся надежды —
ах, Карл, коль с тобой неладно, и со мной неладно, а ныне и впрямь угодил ты в сплошные мясные щи времени —
и потому неслись по ледяным улицам одержимы внезапным озарением об алхимических реакциях эллипсиса перечислений вольных размеров и мерцающих плоскостей,
что выдумывали и плотью облекали дыры в Пространстве и Времени через столкновение образов и уловляли архангела души в западню меж двух картин и плавили глагольные элементы и притирали к существительным тире сознания прыгая от сознания Господа Вечного Отца Всемогущего
чтоб метр и синтаксис воссоздать бедной прозы людской и выйти к вам немыми и мыслящими, дрожа от стыда, с исповедью души, пусть и отвергнутой, в ритме мысли в безграничной нагой голове,
бродяги безумцы и ангелы битые Временем, безвестные авторы того что осталось быть может сказать в посмертное время,
и взносились переродясь в призрачных ризах златорогой тенью джаз-банда и выдували тоску по любви нагой души Америки саксофонным Или Или лама лама савахфани потрясавшим города до последнего радио,
а из собственных тел их вырванное абсолютное сердце поэзии жизни годно к употреблению на тысячу лет вперед.
II
Что за сфинкс из бетона и стали раскроил черепа им и сожрал их мозги и воображение?
Молох! Одиночество! Грязь! Уродство! Мусорные баки и доллар недоступный! Дети орущие под лестницей! Армии хнычущих мальчишек! Старики плачущие в парках!
Молох! Молох! Кошмар Молоха! Молох безлюбый! Молох безумный! Молох грозный судия человеков!
Молох тюрьма непостижная! Молох череп и кости темница бездушная и пир скорбей! Молох чьи здания суть приговор! Молох гигантский болид войны! Молох ошеломленных правительств!
Молох чей мозг отлаженный механизм! Молох чья кровь обращение денег! Молох чьи пальцы десять армий! Молох чья грудь людоедское динамо! Молох чье ухо могила чадящая!
Молох чьи очи суть тысяча слепых окон! Молох чьи небоскребы на длинных улицах стоят как бесконечные Иеговы! Молох чьи заводы видят сны и каркают в тумане! Молох чьи трубы и антенны венчают города!
Молох чья любовь бесконечная нефть и камень! Молох чья душа электричество и банки! Молох чья бедность призрак гения! Молох чья судьба облако бесполого водорода! Молох чье имя Разум!
Молох в коем сижу одинок! Молох в коем снятся мне Ангелы! Мудохнутый в Молохе! Мудолиз в Молохе! Без любви без мужика в Молохе!
Молох рано вошедший в душу мою! Молох в коем я есмь сознание бестелесное! Молох спугнувший мой природный восторг! Молох от коего отрекаюсь! Пробудись в Молохе! Свет с неба льется струями!
Молох! Молох! Квартиры-роботы! незримые пригороды! залежи скелетов! слепые столицы! бесовские заводы! призрачные народы! бедлам необоримый! гранитные члены! чудовищные бомбы!
Надорвались вздымая Молоха к Небу! Мостовые, деревья, радио, тонны! вздымая город к Небу иже нас окружает повсеместно!
Видения! знамения! галлюцинации! чудеса! восторги! утекли по американской реке!
Мечты! поклонения! просветления! религии! море разливанное душещипательной хренотени!
Прорывы! через реку! трипы и распятия! унесло разливом! Приходы! Откровенья! Отчаянья! Десять лет звериных криков и самоубийств! Ум! Любовь! Поколенье психов! павшее на скалы Времени!
Смех всесвят по реке! Они видели всё! безумные глаза! святые вопли! Они простились! Они прыгнули с крыш! к одиночеству! помахав рукой! с цветами! Вниз к реке! на улицы!
III
Карл Соломон! Я с тобой в Рокленде
где ты еще безумней меня
Я с тобой в Рокленде
где тебе явно не по себе
Я с тобой в Рокленде
где ты подражаешь тени моей матери
Я с тобой в Рокленде
где ты убил дюжину своих секретарш
Я с тобой в Рокленде
где ты смеешься этим незримым шуткам
Я с тобой в Рокленде
где мы великие поэты за одной кошмарной пишмашинкой
Я с тобой в Рокленде
где радио передает сводки о тревожном ухудшении твоего состояния
Я с тобой в Рокленде
где череп уже не вмещает червей чувств
Я с тобой в Рокленде
где ты пьешь чай из сосцов старых дев Ютики
Я с тобой в Рокленде
где ты каламбуришь телами медсестер гарпий Бронкса
Я с тобой в Рокленде
где ты кричишь в смирительной что проиграна партия с бездной в реальный пинг-понг
Я с тобой в Рокленде
где ты лупишь по клавишам оцепенелого пианино душа невинна и бессмертна ей нельзя умирать безбожно в полностью снаряженной дурке
Я с тобой в Рокленде
где еще полсотни электрошоков не вернут твою душу в тело из паломничества к кресту в пустоте
Я с тобой в Рокленде
где ты обвиняешь врачей в помешательстве и готовишь еврейскую социалистическую революцию против национал-фашистской Голгофы
Я с тобой в Рокленде
где ты раскраиваешь небо Лонг-Айленда и воскрешаешь живого человека Христа из сверхчеловеческой могилы
Я с тобой в Рокленде
где двадцать пять тысяч безумных товарищей поют хором заключительные куплеты Интернационала
Я с тобой в Рокленде
где мы обнимаем и целуем Соединенные Штаты под простыней а Соединенные Штаты кашляют всю ночь не давая нам спать
Я с тобой в Рокленде
где мы выходим из комы заряженные энергией самолетов наших душ ревущих над крышей они прилетели с грузом ангельских бомб больница вся освещается рушатся иллюзорные стены О тощие легионы сбегайтесь О усыпанный звездами милосердный шок пришла вечная война О победа долой исподнее мы свободны
Я с тобой в Рокленде
в моих снах ты идешь весь мокрый от морского плавания по шоссе через Америку в слезах к двери моего домика в ночи Западного побережья
Сан-Франциско, 1955–1956