Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Евгений Бунимович. Время других. Книга про поэтов. М.: Новое литературное обозрение, 2024. Содержание
(флешбэк № 1: война объявлена)
— Ерёма, ты, что ли?
— Наташа! Война объявлена.
И трубку повесил.
Наташа в ужасе бросилась на кухню, к радиоточке.
Ни-че-го.
Мальчик едет в Тамбов, чики-чики-чики-чики-чики-чики-та.
Нет, в Тамбов мальчик поедет позже. Тогда цвела лаванда, горная лаванда, наших встреч с тобой синие цветы...
Выглянула в окно.
Никаких волнений в природе и обществе. Тихие, сонные, безлюдные тогдашние Патриаршие.
Все-таки врубила телек. Мало ли.
Играй, гармонь. Воскресенье в сельском клубе.
Какой это был год? Да любой.
Война могла быть объявлена всегда.
Но ни мобильных, ни всемирной паутины, ни соцсетей не было, ни даже пейджеров. Одна лаванда, хит восьмидесятых. Стало быть — тогда.
Наташа не сразу пришла в себя.
Ну, Ерёма... Вот же сволочь!
(Это когда я с работы вернулся.)
Вечером Ерёма снова позвонил, но уже в дверь.
— Я же пошутил...
— Ну и шутки у тебя, Ерёма.
***
После всех суетливых и неловких посмертных хлопот нашли место.
Село Никольское, неподалеку от Домодедова.
Там церковь, погост. И Саша Волохов там, он же отец Александр.
Надо цветы по дороге купить. Вроде положено.
Ерёме?
Глупо.
Еще и загребут в цветочной лавке. Ковидная изоляция уже не тотальна, но мало ли.
Не загребут, отговорюсь.
И не тем отговорюсь, что еду друга хоронить, а тем, что еду на «мероприятие на открытом воздухе». А такое разрешено. Вот время...
Дальнейшее движение по навигатору снимает вопрос.
Цветочные лавки не просматриваются, нет даже бабуль на обочинах с букетиками в ведрах.
Подмосковная дорога нынче туннель, глухие заборы до небес.
Слева и вовсе кремлевская стена. И черные слезы чахлой жимолости у глухих парадных ворот.
Черные ягоды, горькие слезы. Романсъ.
(флешбэк № 2: черные слезы)
Неминуемое приближение того, что двадцать лет спустя, внезапно перейдя на латынь, мир назовет «миллениумом», впервые настигло меня перед афишей на входе:
ПОЭТЫ КОНЦА ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ
Крупно, по диагонали.
Мелко, внизу — две наши фамилии.
Печатать нас тогда не решались, да и мы по редакциям не бегали, но волна какая-никакая катилась, вот и пригласили нас в редакцию модной молодежной газеты выступить «для своих», в закрытом режиме.
Можно «разговаривать через губу», а вот «слушать через губу» — едва ли.
Однако собравшиеся «свои», ежедневно гнавшие миллионными тиражами всяческую комсомольскую туфту, которую сами презирали, слушали нас именно так. Через губу.
Что-то дрогнуло, поплыло, когда Ерёма начал читать «Старую деву»:
Да здравствует старая дева,
когда, победив свою грусть,
она теорему Виета
запомнила всю наизусть.
Неуверенные смешки, растерянные переглядывания. Хохот нарастал, а Ерёма мрачно чеканил, гвозди вбивал:
Малярит, латает, стирает,
за плугом идет в борозде,
и северный ветер играет
в косматой ее бороде.
Сидевшая в первом ряду всей Москве известная суровым нравом критикесса, выносившая на страницах газеты свои еженедельные приговоры, беззвучно плакала, размазывая черные слезы заморской косметики по красному лицу...
***
Церковь на пригорке — очевидный новодел, но без понтов. Из тех, что собирают по кирпичику.
Припарковался у ворот, поднялся к крыльцу.
Потянул на себя дверь.
Открыто.
Заглянул.
Никого.
Вышел.
Никого.
Прислушался.
Порывы ветра доносят отдельные гортанные гласные и матерные согласные неспешного диалога.
Пригляделся.
Поодаль, на пустыре, двое работяг с лопатами.
Огляделся.
Какой-никакой простор.
Редкие домики тонут в зелени, остатки рощицы вдали. Левитан, «Над вечным покоем».
Компактная подмосковная репродукция.
За церковью погост. На траве в беспорядке разбросано несколько старинных гранитных надгробий, старательно очищенных, с проступающими надписями.
Тут нужны детали, подробности, отставной штабс-лекарь или там кавалерственная дама, пара трогательных полустертых эпитафий, пара имен с ерами и ятями, желательно добавить хрестоматийно блеснувшее (на солнце) горлышко разбитой бутылки, на худой конец — залудить про трепещущий свет и тихий ароматный воздух...
Поздно уже под прозаика косить, в блокнотике все фиксировать. И не до того.
Новых захоронений не видно.
Я туда приехал? Вроде время назначенное. Дурацкая привычка являться вовремя.
Галя сказала, что они заказали автобус, собираются в Москве, на Патриках, и урну привезут. Эти точно опоздают.
Но где Волохов, отец Александр где?
И узнаю ли его сорок лет спустя...
(флешбэк № 3: студия)
Я сижу по центру, за большим общим столом (староста!), Ерёма стоит в дверях, как будто и здесь, и где-то еще.
Студия Ковальджи, силовое наше поле, центр притяжения поэтического поколения.
Мы были очень разными не только в стихах, но и в жизни. Едва ли многие из нас где-нибудь когда-нибудь пересеклись. Если б не стихи.
Вот в дверях студии появляется воздушная Юля Немировская с коробочкой столь же воздушных пирожных (где она их находила среди мрачных неликвидов советской торговли?).
На перевязанные шелковой лентой безе с эклерами неодобрительно косится Ерёма. Безе и эклеры — не лучшая закуска для позвякивающего в портфеле дешевого портвейна. Сойдет...
Пригвожденный к столу ведущего, я предоставляю слово очередному стихотворцу и со с трудом скрываемой завистью наблюдаю, как Марк, Парщиков и Волохов бесшумно и ловко пробираются к выходу.
***
Ниоткуда возник мужик в жидкой бородке и глубокой печали. Нешто Волохов? Не похож. Пониже, пожиже. И помоложе. Невнятно поздоровались, спросил его про отца Александра.
— Уехал он куда-то. Видите: машины нет.
Уехал? Ничего не понимаю. Звоню Гале. Абонент вне зоны доступа.
Кому бы еще позвонить? Галя говорила, кто-то на своих машинах приедет. Кто? И кстати, они-то где?
А те двое работяг? Может, что-то знают, может, там они могилу копают?
Уже не удивился, что и они исчезли.
Сквозь землю провалились.
Законы жанра.
(флешбэк № 4: исчезновение)
Невесть когда невесть почему мы оказались невесть где.
Ветер гулял в аэродинамических трубах московских окраин, еще и липкий снег сечет... Куда податься?
Спасительная мысль: неподалеку в панельной девятиэтажке проживает одна андеграундная поэтесса.
Ерёма проявил внезапный политес:
— Неудобно так заваливаться. Надо позвонить.
Будка телефонная на углу, роемся в карманах, двушек нет, нашлась одна.
Без толку — шнур оборван.
Что и требовалось доказать.
Да и номер я не так чтобы уверенно помнил.
На ощупь нашли подъезд, звоним в дверь.
Поэтесса открыла — тощая, босая, ошалелая, в слезах, соплях и черных кругах вокруг красных глаз.
Бросилась ко мне:
— Женя! Он ушел!!!
Он — кто? Ну не спрашивать же...
И тут я вспомнил (поздно!): ходил слух, что к ней переехал от законной жены один вполне официальный поэт, солидный такой, всегда при галстуке, как с доски почета.
Всех смущал, естественно, не сам адюльтер, а откровенное предательство, пошлая смычка андеграунда с официозом.
Судя по мизансцене, он только что сбежал обратно к жене. Поднимаясь в лифте, мы слышали тяжелый грохот ботинок бегущего по лестнице. Теперь понятно, чьи это были ботинки.
Да, попали. Как бы слинять. Промедление смерти подобно.
Я оглянулся и... не обнаружил Ерёму.
Вошли мы вместе. Это точно.
Дверь за нами захлопнулась. Зуб даю.
Ерёма был тут же, в прихожей.
А теперь его нет. Нигде!
Слился со стеной?
Заплутал в дебрях малогабаритной двушки?
Торопливо и лицемерно посочувствовав поэтессе, я попятился к двери, рванул ручку за спиной, вылетел на лестничную клетку.
Деликатно закрыл за собой дверь.
Пусть этот гад, который застрял где-то там, в квартире, сам теперь расхлебывает!
И тут у лифта возник Ерёма.
Ниоткуда!
Я удивился и не удивился. В столбняке забыл о его способности бесследно исчезать, буквально растворяться в воздухе и потом ниоткуда возникать.
Мы молча вышли из подъезда, побрели к метро, не в силах переварить эти мексиканские страсти посреди московской зимы...
***
В кармане пискнул телефон. «Абонент появился в зоне доступа сети». Наконец с Галей созвонились. Скоро будут.
Пока говорили, подъехал пыльный жигуль, откуда вышли один поэт, один прозаик и две потрепанные музы.
Поэт знал место, повел нас за церковь через старые надгробия к ограде, показал свежий могильный колодец, прикрытый квадратной железякой на штырях.
— Тут и будет написано «Александр Ерёменко, король поэтов», — буркнул прозаик.
— Или «Старший матрос Ерёменко», — отозвался поэт.
Да, верно, когда он звонил, любил так представляться...
Наконец появилось то, что Галя назвала заказанным автобусом.
Вынесли урну, поставили на длинный дощатый стол во дворе, покрытый бесконечной клеенкой в разноцветный горошек.
Похоже, жизнь налаживается.
Как и смерть.
(флешбэк № 5: голодовка)
Все расселись за длинным столом вокруг праха Ерёмы в ожидании дальнейших указаний. Галя вызванивала пропавшего Волохова.
Юра, Ерёмин брат, приехал с женой из Германии — по своим делам, на неделю. Совпало.
Он не совсем кстати вспомнил, как втроем с Ерёмой и Волоховым, тогда еще не отцом Александром, направлялись они в такси на вечер поэзии «новой волны», где Ерёма вместо чтения стихов собирался объявить голодовку с требованием вывести советские войска из Афганистана.
Волохов всячески пытался эту опасную затею предотвратить, сначала словесно, выдвигая различные резоны, потом понял — бесполезно — и в отчаянии стукнул со всей дури бутылкой из-под пива по стеклу.
Он рассчитывал, что стекло в машине разобьется, ну хотя бы треснет, таксист сдаст их ментам, и затея Ерёмы сама собой растворится в обезьяннике ближайшего околотка.
Однако противоударное стекло не разбилось и даже не треснуло.
На вежливый вопрос Волохова, не сдаст ли водитель их все-таки в милицию хотя бы за хулиганское поведение, тот махнул рукой: себе дороже.
В итоге Ерёма выступил, голодовку объявил, никто его не тронул, никто вообще никак не отреагировал.
На следующий день он голодовку прекратил.
Войска остались в Афгане, их вывели три года спустя.
***
Галя звонит, Волохов не отвечает, поэт с прозаиком и музами переместились к могильным камням, удобно расположились, достали фляжку.
Юра вспомнил еще пару историй, потом спросил меня про прошлогодний кипеш в соцсетях: спасти Ерёменко! он в больнице! в опасности! к нему не пускают!
Рассказал ему, как пытался тогда объяснить главврачу Боткинской, что бомжеватый пациент в полном неадеквате, которого в ночном скверике на Бронной обнаружил прохожий (спасибо, скорую вызвал) и к которому теперь жену не пускают, — это известный поэт Александр Ерёменко, по его стихам диссертации пишут, международные конференции проводят...
Главврач выслушал недоверчиво, но Галю пустили.
(Это был вынужденный флешбэк. Не считается.)
Подошел здоровенный работяга с красным буддоподобным лицом и малярной кистью в банке.
Похоже, тот самый, которого я заметил на пустыре с напарником и тележкой.
Неторопливо, сосредоточенно, ни на кого не глядя и ни слова не говоря, он снял со штырей железный квадратик, положил на траву и стал красить в тот веселенький цвет, каким в годы нашей юности красили автобусные остановки, общественные сортиры и стены школьной столовой.
Зачем? Простая железяка лучше была.
Странно тут. И несуетно.
Ощущение, что все как-то образуется.
Как? Когда? Бог весть. Но образуется.
Это же Ерёма, с ним всегда так.
Даже сегодня.
Подошел к краю, заглянул в обнажившийся могильный колодец.
И что он видит? Просто яму... — далее по тексту.
Тут возник жидкобородый, который пожиже-помоложе:
— Отец Александр будет через пять минут.
(флешбэк № 6: хоспис)
Хорошо тем, у кого воспоминания плывут одно за другим, эдаким ностальгическим ледоходом по реке памяти. А эти расползаются и слипаются, как переваренные клецки в больничном супе.
Когда в больнице стало совсем плохо, позвонил Нюте. Перевели Ерёму в хоспис.
Для поездки в хоспис навигатор мне уже не нужен. Посещения, прощания становятся неминуемыми константами моего ежедневника.
Не знаю, хочу ли я видеть его таким, хочет ли он вообще кого-то видеть, узнáю ли его, узнает ли он меня.
Надо. Еду.
Я хочу видеть этого человека... Далее по тексту?
Дожил: мысли и воспоминания насквозь центонны и рифмуются как попало.
— Ну проведите, проведите меня к нему, — стоя посреди ночи, посреди дороги, посреди опустевшей Никитской, хрипит Ерёма есенинский монолог Хлопуши.
Я лениво тяну его за рукав, он делает шаг вперед, куртка остается у меня, а он орет:
— Я хочу видеть этого человека!..
Редкие водители объезжают нас, крутят пальцем у виска.