Видел ли Чебурашка Абсолют?

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Анна Винкельман. Лучший из невозможных миров. Философские тропинки к Абсолюту. М.: Издательство АСТ, 2025

Бытие

…мыслить и быть — не одно ли и то же?

Есть лишь «Быть», а Ничто — не есть: раздумай об этом!

Парменид «О природе»

У каждой жизни — своя судьба, жизнь подвержена страданию и становлению. < > Бытие становится ощутимым для себя лишь в становлении.

Фридрих Шеллинг «Философские исследования…»

Операция начнется меньше чем через час. Лежу на больничной койке напротив операционной. Женщина в синем врачебном костюме спрашивает меня, как я себя чувствую [Диалог я воспроизвожу практически дословно; в отдельных случаях в скобках указываю английский оригинал, так как, например, в русском языке нет глагола-связки «есть». Мы говорим «яблоко красное», а не «яблоко есть красное» (англ. an apple is red)].

— Нормально, спасибо.

— Кажется, вас что-то волнует.

— У меня раньше никогда еще не было общей анестезии. Я вообще-то больше всего волнуюсь из-за анестезии, не из-за операции.

— Так я же как раз ваш анестезиолог. Все будет хорошо, сегодня анестезия — это исключительно безопасно.

— Да. Я просто боюсь опыта полного небытия (поп-being).

— Небытия? — спросила она растерянно. — Что вы имеете в виду? Вы же просто уснете.

— Но это же не сон? Я прочла, что общая анестезия вводит человека в совершенно бессознательное состояние (it will make you fully unconscious). А это вообще-то, может быть, и есть опыт полного небытия. Это ведь больше, чем сон или что-то такое.

— Я вас, кажется, не вполне понимаю. Что именно вы имеете в виду под небытием (поп-being)?

— Ну вот эта кровать… — Я коснулась холодной синей кромки. — …это объект, какая-то вещь. Я ее могу воспринять, измерить, перекрасить, даже уничтожить, наверное, можно было бы. Я ее мыслю — она есть. Это вещь в мире, она существует (it exists). Мы поэтому и говорим: она есть (it is). Если я прикасаюсь к холодному металлу, я чувствую бытие, оно есть, оно тут. Во сне же все иначе. Во сне мы только мыслим и воспроизводим то, что уже встретили в бытии. Бытие как бы дает нам строительные элементы для того, что мы потом увидим во сне. Как у Юма. Вы читали Юма?

— А вы кто по профессии?

— Философ.

— Хорошо, мы начнем через пару минут. Не волнуйтесь, у нас бытие под контролем.

***

Молодой Шеллинг однажды заметил, что знаменитый вопрос Гамлета «Быть или не быть?» имел бы смысл, только если бы нам действительно были понятны альтернативы. Но, несмотря на то что философа с самого начала его пути учат проводить так называемые мысленные эксперименты, например представлять, что нечто могло было бы быть другим или не быть вообще, с небытием это не работает. Сколько ни «отбавляй» вещей из мира, в мышлении мы не можем продвинуться дальше того, что чего-то нет. Словно бы для того, чтобы отмотать назад бытие, человек всегда опоздал. В этом смысле Гамлет не выбирает одну из альтернатив, а ищет ответ на вопрос, решиться или не решиться на вариант, на самом-то деле неизвестный. С бытием ничего сделать уже нельзя. Ножки столов и стульев, о которые мы постоянно ударяемся, — малое об этом напоминание.

Еще в V веке до нашей эры самое содержательное, что вообще можно сказать о Бытии, уже было сказано Парменидом: «Бытие есть, а небытия и вовсе нет». Все остальное — важные, но скорее методологические рассуждения, как именно оно есть и насколько окончательно с ним можно разобраться. Философия на протяжении всей своей истории предлагала разные и всегда замечательно отражающие текущее положение дел в Бытии ответы. Платон, например, сформулировал различие между миром идей и миром вещей. Вещи в мире есть, но есть они только потому, что репрезентируют идеи. Идей в мире нет, но они дают формулы вещам, иначе говоря — некоторую схему существования вещи, пока она существует «тут». Аристотель постарался как-то более подробно описать переход от идеи к вещи и тем самым сказать, что думать об идеях в целом бесполезно, поскольку в мире мы все равно взаимодействуем только с вещами. Это сообщило наукам огромный импульс и зарядило энтузиазмом — теперь нужно всерьез заняться тем, как именно вещи в мире устроены и что позволяет нам с ними взаимодействовать. При этом само представление об идеях никуда не исчезло. Научным путем выяснилось, что мы действительно можем очень и очень много узнать о вещах; еще выяснилось, что мир состоит не только из вещей.

Как это часто бывает, пока Аристотель сознательно решал одну задачу, неожиданно разрешилась другая — та, которая и была по-настоящему важной. Пытаясь усмирить напряжение между идеей Гераклита о том, что все находится в никогда не прекращающемся движении (становлении), и утверждением Парменида, что Бытие есть, — и точка, Аристотель обратил внимание вот на что: платоновские идеи есть, если они есть. Но между тем их может и не быть. Это значит, что Гераклита нужно уточнить. Если все движется, то где начало движения? Далее: раз все такое подвижное, как мы вообще мыслим вещи? Почему они не ускользают в тот же момент, в какой мы их воспринимаем? Впрочем, и Парменид слишком радикален: если все просто есть, то откуда оно возникает и почему все же движется, а потом возвращается в небытие?

Это напряжение удалось снять благодаря различению акта и потенции. Да, если быть с собой до конца честным, то мы не можем мыслить небытие, даже начало мыслить не получается — всегда остается навязчивая неуверенность: а вдруг это не самое начало? Потенции, которые «открыл» Аристотель, — это указание на способ помыслить о том, чего нет, но может быть. Совокупность всех потенций он назвал Беспредельное. Немецкие философы ту же самую идею потом обозначат как Абсолют, или Безусловное.

Эта гениальная догадка древнего грека одним махом осадила бы всех его предшественников, размышляющих о начале мира. Для человека, впервые открывшего что-то вроде «Собрания фрагментов древнегреческих философов», все эти рассуждения выглядят отпугивающе и неубедительно. Фалес, Анаксимандр, Анаксагор и прочие все время предлагали разные варианты: мир произошел из воды, огня, борьбы противоположностей, апейрона, пяти элементов и так далее. Теперь из этого принято с грустью заключать, что философия якобы не дает однозначных ответов, хотя это не так. Такое количество вариантов первого начала обусловлено лишь тем, что ответ никак нельзя проверить. Бытие же уже тут — назад ничего не отматывается. И напротив, идея потенции, которую предлагает Аристотель, не требует никакой проверки — только немного терпения. Потенция переходит в действительность (актуальность), если она есть.

Багет

Прекрасное слово «философия» удивительным образом не привело к тому, чтобы философия стала женской специальностью — девушек на философском факультете мало, а в философских магистратурах и аспирантурах еще меньше. До сих пор имя Ханны Арендт — одно из самых известных в философии XX века. Только сама про себя она всегда говорила, что она не философ, а политический теоретик. Сегодня же, век спустя, на полках в философских отделах ее книг уже чуть ли не больше, чем Платона, Аристотеля и Канта. Она очень точно ухватила дух и смысл своей эпохи. При этом, пожалуй, самый замечательный ее текст был написан в очень юном возрасте — это ее диссертация о понятии любви у Блаженного Августина. Карл Ясперс, руководитель работы, диссертацию оценил высоко, но все же не как что-то исключительно выдающееся. А Мартин Хайдеггер, кажется, даже в конце жизни не понял, что в этом небольшом ученическом сочинении философии было больше, чем во всех его собственных увещеваниях о Бытии.

Читателю, который не привык к академическому стилю, этот текст наверняка не понравится. Он неровный, тугой, хотя очаровательный и умный. К Арендт сегодня вообще обращаются, скорее чтобы понять, как устроено не само Бытие, а его производные, то есть то, что она называет «условия человека» (human conditions). То, что естественно развивается из самого основания Бытия: политика, общество, культура. В отличие от фундаментального Бытия, все эти области изменчивы и шатки.

Перестанешь их поддерживать — и конец. Наступает война — и конец. Все сделанное человеком рухнуло. Только лишь природа не такова. Зебальд пишет об этом в «Естественной истории разрушения»: «Да-да, осенью 1943-го, через считаные месяцы после великого пожара, в Гамбурге второй раз зацвели многие деревья и кусты, особенно каштаны и сирень. Сколько бы потребовалось времени — если б действительно приняли план Моргентау, — чтобы повсюду в стране руины покрылись лесами?»

В простой черный чемодан попала переписка Арендт и Гюнтера Андерса, которую они вели всего за несколько лет до этого гамбургского пожара и многих других страшных событий. Из оккупированного Парижа она пишет ему:

«Мой дорогой Гюнтер,

Только не злись на меня, что я не написала раньше. Несколько месяцев люди вокруг меня не делают ничего иного, кроме как пишут письма в Америку, что для других оказывается вконец разрушительным. В остальном это первые спокойные дни за несколько месяцев, а значит — первые дни, в которые я могу как-то устроить так, чтобы побыть одной. И чтобы не начинать с самого начала: мы решили еще некоторое время побыть тут и нашли маленький домишко (однокомнатный) во дворе, и, хотя он не меблирован, в наших глазах это словно вершина счастья и роскоши — комната только для нас двоих. С тех пор как мы нашли это убежище, мы заняты исключительно вопросами продовольствия, что уже стало своего рода профессией. Это действительно невероятно, как сильно эта прекрасная страна, богатая и урожайная, была разрушена за несколько недель. Магазины пустые, везде длинные очереди. День за днем изменяются лучшие и старейшие привычки: никаких круассанов или бриошей больше. И конечно, никакого масла, никакого кофе, никакого мыла, вообще ничего жирного — никакого сыра после трапезы: это почти кощунство, ты же знаешь Францию. В этом регионе есть еще фрукты и овощи — я предполагаю оттого, что совершенно нет бензина: это — к счастью — делает невозможной транспортировку. Это не везде так. Еще всегда есть мясо — у меня такое впечатление, что забивают много скота, чтобы его не кормить. Так что голод пока не настал, но нехватка продовольствия и недостаток бензина могут со дня на день вызвать его в Европе».

Является ли французский круассан или багет продуктом первой необходимости? Метафизика учит нас тому, что даже мир, даже само Бытие не есть продукт первой необходимости.

Чебурашка

Огромная тугая и красная лужа, не ало-красная, а почти бордовая, с проблесками разбитого стекла, стала получасовым героем берлинского вокзала, большой опасностью для всех носителей белых штанов и неукоснительным предупреждением, что цвет Берлина — черный. Лужу вытирали коллективно, хотя и с некоторой опаской, ведь густая красная жидкость была пополам перемешана с грубым переработанным стеклом из экомагазина. Молодой официант с неуверенной бородой был теперь краснее всех. А когда почти все было убрано, ему еще нужно было рассортировать мусор. Стекло отдельно, этикетку от свекольного сока отдельно. Несколькими минутами ранее этому бытовому эпизоду предшествовал философский.

— Аня, себя нужно беречь и уметь защитить, — сказал мужчина в дорожном пиджаке, настолько дорожном, что даже на берлинском вокзале он бросался в глаза.

— Надо, — ответила девушка в маленьком черном платье и красной кепочке, — только когда сам себя все время бережешь, то…

— То превращаешься в свою защиту, — сказали они хором.

***

Всем известно, что Чебурашку, самого философского зверя русскоязычной мультипликации, нашли в коробке с апельсинами. Едва ли это была аллюзия на знаменитую итальянскую сказку. Скорее всего, это то немногое в мультфильме, в чем особенного смысла нет.

Впрочем, ясно, что в апельсинах можно было бы найти именно Чебурашку. Ежик в тумане скорее оказался бы в коробке с укропом или в пустой. Самое же интересное, что философская репутация стоика из них двоих все же у Ежика, не у Чебурашки, хотя это и глубоко неправильное убеждение, которое срочно нужно развеять.

В отличие от голого и колючего экзистенциала, трагичного и на самом деле эгоистичного, Чебурашка есть чистая категория неопределенности. Мы никогда не знали, кто он, и никогда не узнаем: «Глаза у него были большие и желтые, как у филина, голова круглая, заячья, а хвост коротенький и пушистый, такой, какой бывает обычно у маленьких медвежат». Назвали его Чебурашкой, потому что он неловко упал, как только появился во всеобщем поле зрения, то есть чебурахнулся.

Чебурашка ничего про мир, в котором он оказался, не знает. А мы не знаем, как выглядит для него этот новый мир. Оранжевые ли для него апельсины? Зеленый ли для него Гена? Понимает ли он, что Шапокляк злая! Видел ли он Абсолют?

При этом он прекрасный пример для того, чтобы узнать, как выстраивается мир внутренний. У Чебурашки, в отличие от Ежика, нет никакой защиты. Он совершенно открыт тому, что с ним произошло, и на все согласен. Его главная внутренняя интрига — что станет его травмой и болью — пока открыта. Мы смотрим за ним и все время ждем, что вот тут-то он не согласится, тут взбрыкнется, а тут — чебурахнется еще раз. Но нигде его загадочное Я так и не проступило. В нем нет никакой определенности. И пока Ежик в тоске, пусть и не гремучей, но лишенной надежды, плывет по течению, новые друзья Чебурашки сооружают ему дом и делят с ним солнечные дни. Секрет его, впрочем, в том, что у Чебурашки нет не Я, а эго.

Но, может быть, ему просто повезло? А если бы он попал в тот лес, где блуждал Ежик? Или оказался бы сразу в логове Шапокляк? Не получилось бы тогда, что отсутствие у Чебурашки эго — каких-то определенных потенций, выступивших из Абсолюта, — сыграло бы с ним злую шутку?

При этом у нас нет оснований заключить, что Чебурашка несчастлив. По всей видимости, он живет в согласии с тем миром, который просто выстраивается вокруг него. Бытие Чебурашкой для-себя очень даже благополучное. Загадка тут скорее в том, как мир может отвечать на Чебурашку. Ведь мы привыкли полагать, что мир реагирует на какие-то наши свойства, на проявившиеся потенции. Или Чебурашка не экзистенциалист, а витгенштейнианец: мир — это мой мир?

Но быть Чебурашкой для других страшно. Даже если мир — это мой мир, в нем есть внешние нам структуры. Поэтому быть Чебурашкой для других — значит существовать неопределенным в рамках какого-то сообщества или структуры, значит все время демонстрировать окружающим Абсолют. То, где возможности еще не определились, где решения еще нет. С одной стороны, это не так уж и плохо. Едва ли кто-то тебя по-настоящему обидит, скорее тебя будут немного бояться и отступать. С другой стороны, пока решение об эго не будет принято, ты ничему не подходишь.

Абсолюту не место в мире, он его условие, а не часть. Иногда он может напоминать о своем существовании и являться Чебурашкой. Между прочим, если вспомнить, что Абсолют особенно хорошо виден в «пограничных ситуациях», то бытие Чебурашкой весьма перекликается с опытом эмиграции или любой другой резкой и радикальной сменой среды. В новой среде есть два варианты развития событий. Первый: тебя быстро сведут к культурным стереотипам. Например, скажут, что тебе не должно быть холодно, если на улице не минус тридцать, спросят что-то про медведей и предложат водки. Так сложилась бы судьба Чебурашки, если бы продавец апельсинов настоял, что он просто маленький южный медведь. Тогда бы его отправили в зоопарк, а мы бы не знали, что «минуты уплывают вдаль». Второй: тебя не будут замечать, а если с тобой столкнутся, то отшатнутся как от призрака. Пока чередой своих действий и заявлений ты не смог прилюдно выстроить свою идентичность, ты загадочный зверь. Кто-то будет любопытствовать, интересоваться, можно ли погладить, но дело с тобой иметь нельзя. Что, в общем-то, и правильно. А с кем его иметь?

Для многих из нас образ Чебурашки ассоциируется с детством — как раз потому, что в нем так много открытости и надежды. Ежик в тумане, напротив, подростковая история. Там произошло определение, но уже отступила надежда. Там уже есть какое-то течение, и лучшее, что может случиться, — в конце встретится друг или Белая Лошадь. А что же будет дальше? Значит ли это, что, чтобы стать взрослым, нужно похоронить своего внутреннего Чебурашку? Значит ли это тогда, что после Чебурашки всегда наступает эпоха Ежика? Можно ли стать взрослым и не превратиться в свою защиту? По всей видимости, только если никогда его не забывать — ведь разве мог бы сказать тоскливый Ежик: «Эй, прибавь-ка ходу, машинист!»