Демьян Бедный. Казанским товарищам
Товарищи. Вчера.
Вас Троцкий чаровал бодрящими словами.
Наш красный вождь прощался с вами
На ваше мощное ответное «УРА».
В прощаньи час
С какою жадностью я всматривался в вас,
Внимательно следя за каждым вашим взглядом!
Когда сомкнетесь вы, друзья, стальным отрядом
С рабочею Москвой и красным Петроградом,
Я вас узнаю всех.
Я знаю: краток срок разлуки
И не надолго вы прощалися с вождем.
Товарищи, винтовки в руки.
Мы с Красной армией вас ждем.
Аркадий Аверченко. Разговор за столом
А вот… Только разрешите для настроения уменьшить свет. Слушайте меня в полутьме. Вот так… То, что я буду говорить, очень страшно. Итак: по приказу Троцкого, как вам известно, расстреливаются тысячи людей — совершенно безвинных — по обвинению в контрреволюционности. И вот! Если бы ко мне в руки попался Троцкий — я его не убивал бы. А взял бы последнего расстрелянного из этих тысяч, взял бы еще теплый труп этого убитого Троцким человека и крепко привязал бы его к Троцкому — грудь с грудью, лицо с лицом. И я бы кормил и поил Троцкого, чтобы он жил, но труп убитого им человека не отвязывал бы от него. И вот — постепенно убитый Троцким начинает гнить на Троцком… Троцкий каждую минуту, каждую секунду видит синее разложившееся лицо с оскаленными зубами, голова у Троцкого кружится от нестерпимого трупного запаха, и когда он почувствует около своей груди что-то живое, когда клубок трупных червей завороч…
Аркадий Аверченко. Международный ревизор
Серенькое московское утро. Кремль. Грановитая палата.
За чаем мирно сидят Ленин и Троцкий.
Троцкий, затянутый с утра в щеголеватый френч, обутый в лакированные сапоги со шпорами, с сигарой, вставленной в длинный янтарный мундштук, — олицетворяет собой главное, сильное, мужское начало в этом удивительном супружеском союзе. Ленин — madame, представитель подчиняющегося, более слабого, женского, начала.
И он одет соответственно: затрепанный халатик, на nice нечто вроде платка, потому что в Грановитой палате всегда несколько сыровато, на ногах красные шерстяные чулки от ревматизма и мягкие ковровые туфли.
Троцкий, посасывая мундштук, совсем, с головой, ушел в газетный лист; Ленин перетирает полотенцем стаканы. Молчание. Только самовар напевает свою однообразную вековую песенку.
— Налей еще, — говорит Троцкий, не отрывая глаз от газеты.
— Тебе покрепче или послабее?
Молчание.
— Да брось ты свою газету! Вечно уткнет нос так, что его десять раз нужно спрашивать.
— Ах, оставь ты меня в покое, матушка! Не до тебя тут.
— Ага! Теперь уже не до меня! А когда сманивал меня из-за границы в Россию, — тогда было до меня!.. Все вы, мужчины, одинаковы.
Е. Баклажанов (А.П. Платонов). Рассказ не состоящего больше во жлобах
И тут чепуха с нами пошла. Старые красноармейцы смеются над нами: пропали, говорят, теперь вы, товарищи. Лучше загодя проси у товарища Троцкого отпуска на побывку — вон он в клубе, ступай.
Пришли мы, человека три, в клуб.
— Вон, показывают, товарищ Троцкий.
— Дак тож видимость одна, говорим мы, — партрет.
Нет, — отвечают, — это не видимость, это у буржуев видимость и обман один, а у нас, у пролетариев, — правда и живая личность. Проси отпуска. Мы разом: товарищ Троцкий, дозвольте домой на деревню к отцу-матери на побывку, вскорости возвратимся, а теперича надобно домой…
А товарищ Троцкий отвечает басом:
— Что ж вы, товарищи, аль дезертировать захотели. Не успели приехать, уж побывку вам.
— Да мы, товарищ Троцкий, не привыкли еще и по дому соскучились…
— Ну, ступай, несознательный элемент, да живее оборачивайся, стало быть. Не распускайся в дороге: мажь сапоги, пуговицы пришивай, не будь рохлей, ты ведь будущий красный воин.
Вера Инбер
При свете лампы — зеленом свете...
Обычно на исходе дня
В шестиколонном кабинете
Вы принимаете меня.
Затянут пол сукном червонным,
И, точно пушки на скале,
Четыре грозных телефона
Блестят на письменном столе.
Налево окна, а направо,
В междуколонной пустоте,
Висят соседние державы,
Распластанные на холсте.
И величавей, чем другие,
В кольце своих морей и гор,
Висит Советская Россия
Величиной с большой ковер.
А мы беседуем. И эти
Беседы медленно текут,
Покуда маятник отметит
Пятнадцать бронзовых минут.
И часовому донесенью
Я повинуюсь, как солдат.
Вы говорите: «В воскресенье
Я вас увидеть буду рад».
И наклонившись над декретом,
И лоб рукою затеня,
Вы забываете об этом,
Как будто не было меня.
Рюрик Ивнев. Богема
Хозяин кабинета — молодой красивый большевик, известный в рядах партии как один из организаторов Красной армии, получивший мандат из рук Владимира Ильича Ленина, сидел у письменного стола, положив локти на столешницу. Одним глазом он смотрел на лежавшую перед ним коричневую папку, а другим — на вошедших поэтов. Первым выступил Есенин:
— Здравствуйте, товарищ Троцкий, вы меня не узнаете? Я Есенин, а это мои товарищи, тоже поэты. Вы, конечно, слышали их имена: Рюрик Ивнев, Анатолий Мариенгоф, Матвей Ройзман.
— Садитесь, — сухо произнес Лев Давидович.
— Вот, товарищ Троцкий, — продолжал Есенин, — мы имеем маленькое издательство, выпускаем журнал, ведем культурную работу, и, так как для издания альманахов и сборников нужны средства, мы открыли кафе.
— Кафе? — переспросил Троцкий, занятый, очевидно, своими мыслями.
— Да, кафе-клуб, где наши нуждающиеся товарищи-поэты получают бесплатные обеды. — И при клубе организованы библиотека, шахматный и марксистский кружки, — выпалил Ройзман.
Мариенгоф наступил ему на ногу и тихо прошептал: «Не лезь».
— И вот, — распевал Есенин, — всей этой большой культурной работе грозит разрушение.
— Я не совсем вас понимаю, — устало произнес Троцкий, — причем же тут я, и потом… нельзя ли покороче… у меня тут дела и… заседание.
— Товарищ Троцкий, — взмолился Есенин, — мы понимаем, что вы — человек дела, и если решились посягнуть на ваше время, то…
— Дело в том, — перебил его Ройзман, — что наше кафе помещается в двух этажах, так вот, нижний этаж захлопнули.
— Захлопнули?
— Ну да, закрыли.
— Ничего не понимаю. Кто закрыл?
— Адмотдел Моссовета.
— Как это можно одни этаж закрыть, а другой — не закрыть?
— Вот мы и не понимаем этого… Мы пришли к вам… у нас приготовлена бумага… вот, товарищ Троцкий, подпишите ее… нам тогда откроют.
С этими словами Ройзман вытащил из кармана заранее заготовленную бумагу и выложил ее перед изумленным партийцем. Лев Давидович прочел вслух: «В Адмотдел Моссовета. Прошу оказать содействие правлению „Ассоциации поэтов, художников и музыкантов” в деле полного функционирования их клуба „Парнас”».
— Что значит «полного функционирования»? А потом, товарищи, я не имею никакого отношения к Адмотделу…
— Но вас там так уважают, — сказал Ройзман.
— Товарищ Троцкий, выручите нас, — взмолился Есенин.
Мы с Мариенгофом сидели молча, не могли выдавить из себя ни единого слова…
— Я не могу ничего предписывать Адмотделу и не могу подписывать таких бумаг. Самое большое, что я могу сделать, это позвонить. Он взялся за телефонную трубку. Есенин переглянулся с Ройзманом, неистово крутившим прядь волос у виска.
— Кабинет начальника Адмотдела… Да… Спасибо… Саша, ты? Говорит Троцкий… Здорово… Послушай, в чем дело? Тут пришли поэты… из «Парнаса»… клуб-кафе… Их прихлопнули. Что? Не прихлопывали? Закрыли только отдельные кабинеты? Очаг проституции? Понимаю. Да, да. Овечками. Ха-ха-ха. Ну, будь здоров! — он опустил голову, похожую на миниатюрную гильотину.
— Все кончено, — шепнул Есенин Мариенгофу.
Троцкий молча посмотрел на Есенина и Ройзмана. Мы с Мариенгофом отвели глаза в сторону.
— Ну, — вздохнул Есенин, — мы пойдем.
— Не задерживаю, — буркнул Троцкий, причем нельзя было разобрать, смеется он или сердится.