Традиционная историография учит нас тому, что первые государства в обмен на лояльность граждан обеспечили их безопасностью, культурой и пропитанием — словом, тем, чего они бы не получили у «диких» кочевников. Американский ученый Джеймс Скотт в своей книге «Против зерна» ставит под сомнение эту гипотезу, знакомую нам из школьных учебников. Публикуем фрагмент этой работы, посвященный тому, как и почему подданные государств массово бежали к варварам.

Джеймс Скотт. Против зерна: глубинная история древнейших государств. М.: Издательский дом «Дело», 2020. Перевод с английского Ирины Троцук. Содержание

«Варвары» — это однозначно не культура и тем более не ее отсутствие. Не являются они и «этапом» исторического или эволюционного развития, вершина которого — жизнь в государстве в качестве налогоплательщика согласно историческому дискурсу Рима и Китая об инкорпорации. Для римского императора эта жизнь означала изменение статуса с племенного (дружелюбного или враждебного) на «провинциальный» и в конечном итоге на римский, а для ханьской империи — с «сырого» (враждебного) на «приготовленный» (дружелюбный) и в конечном итоге на ханьский. Промежуточные этапы «провинциальный» и «приготовленный» были особыми типами административного и политического включения в состав государства, за которыми, в идеальном случае, следовала культурная ассимиляция. Со структурно-диагностической точки зрения слово «варварский» проще понять, противопоставив его государству или империи. Варвары — это люди, живущие по соседству с государством, а не в нем. По выражению Бронсона, они «заглядывают в государство, не находясь в нем». Варвары не платили налоги, а если и находились с государством в каких-то фискальных отношениях, то речь шла о коллективной уплате дани.

Описывать государственную географию и экологию в древнем мире относительно легко, опираясь на аграрные и демографические требования государственного строительства. Государства возникали только на плодородных увлажненных пойменных почвах. До второй половины I тысячелетия до н. э., когда большие парусные корабли начали перевозить крупные грузы на значительные расстояния, государствам приходилось жестко контролировать свой зерновой центр. Варварскую географию и экологию намного сложнее описать столь же кратко, потому что она представляет собой объемную и остаточную категорию, по сути, объединяющую все географические зоны, что не подходят для государственного строительства. Обычно к варварским зонам относят леса и степи, но на самом деле практически любая труднодоступная территория, непроходимая или бездорожная, не подходящая для интенсивного земледелия, могла быть названа варварской. Иными словами, нерасчищенные густые леса, болота, топи, дельты рек, торфяники, пустыни, (вересковые) пустоши, засушливые районы и даже море были отнесены государственным дискурсом в категорию варварских зон. Если переводить их буквально, то множество этнонимов оказываются описаниями географических особенностей народов по версии государственного дискурса: «горные люди», «жители болот», «лесные люди», «народы степей». Единственная причина, по которой кочевые скотоводы степей, горные и морские народы часто упоминаются в государственном дискурсе о варварах, состоит в том, что они не только были вне зоны досягаемости государства, но и обычно представляли для него военную угрозу.

Символическим, а часто и реальным пределом государственного влияния была граница, возведенная между «цивилизацией» и «варварами». Первой великой стеной подобного типа стала 250 километровая «стена земли», воздвигнутая примерно в 2000 году до н. э. между Тигром и Евфратом по указу шумерского царя Шульги. Хотя обычно ее описывают как стену, призванную предотвратить вторжения варваров-амореев (с этой задачей она не справилась), Энн Портер и другие исследователи считают, что ее дополнительной задачей было удержание земледельцев-налогоплательщиков южной Месопотамии внутри ее радиуса. Для ранней Римской империи варвары «начинались» на восточном берегу Рейна, и эту границу римские легионы не отваживались переходить после разгромного поражения в битве при Тевтобургском лесу в 9 году. Балканы, «край гор и долин, пересеченный бесчисленными ручьями, с несколькими большими равнинами», также были отделены границей укреплений (римскими пограничными валами).

Варварская география соответствует характеристикам варварской экологии и демографии. Как остаточная категория, она описывает способы хозяйствования и расселения, отличные от принятых в зерновом центре государства. В шумерском мифе богиню Аднигкиду увещевают не выходить замуж за бога-кочевника Марту, потому что «он тот, кто живет в горах <...>, кто посеял много распрей <...>, он не ведает покорности, ест сырую пищу, у него нет дома, он не будет предан земле после смерти <...>». Вряд ли найдется более выразительное зеркальное отражение зернового земледельца, ведущего в своей домашней усадьбе жизнь государственного подданного. В Ли цзи («Книге установлений») династии Чжоу варварские племена мясоедов (в сыром или приготовленном виде) противопоставлены цивилизованным приверженцам «зернового питания». Для римлян отличие их зерновой диеты от галльского рациона из мясных и молочных продуктов было основанием претензий на цивилизованный статус. Варвары были рассеяны и высоко мобильны, жили в небольших поселениях. Они могли быть подсечно-огневыми земледельцами, скотоводами, рыболовами, охотниками-собирателями, просто собирателями или мелкими грабителями-торговцами. Они даже могли сажать зерновые и потреблять их в пищу, но, в отличие от подданных государств, злаки вряд ли были их основным продуктом питания. Благодаря мобильности, разнообразным источникам пропитания и рассеянию они были неподходящим материалом для присвоения и государственного строительства, и по этой причине их называли варварами. Перечисленные характеристики имели разную степень выраженности, и это позволяло государству отличать варваров, что были кандидатами на оцивилизовывание, от варваров, что категорически для него не подходили. С точки зрения Рима кельты, которые расчищали землю, выращивали немного зерна и строили торговые города (оппидумы), были варварами «высокого качества», а мобильные группы охотников без института вождей считались совершенно безнадежными. Как и кельтские оппидумы, варварские сообщества могли быть иерархичными, но, как правило, их иерархии не основывались на наследуемой собственности и были менее дифференцированными, чем иерархии аграрных царств.

Превратности географии приводили к тому, что центральная зерновая часть государства была разбита на районы, скажем, горами и болотами, а значит, в сердце государства могло находиться несколько «неинкорпорированных» варварских зон. Обычно государство обходило или перепрыгивало через эти непокорные зоны, сшивая воедино расположенные по соседству пахотные земли. Например, китайцы различали «внутренних варваров», которые жили в таких изолированных районах, и «внешних варваров» на приграничных территориях. Цивилизационный нарратив древних государств подразумевает или прямо утверждает, что некоторые примитивные сообщества благодаря везению или сообразительности одомашнили зерновые культуры и животных и основали оседлые поселения, а затем сделали следующий шаг — создали города и государства. Они отказались от первобытной жизни ради государства и цивилизации. Соответственно, варвары — это те, кто не совершил переход и остался за пределами городов и государства. После этого великого расхождения возникло две зоны: с одной стороны, цивилизованная зона оседлости, городов и государств, с другой стороны — примитивная зона мобильных и рассеянных по территории охотников, собирателей и скотоводов. Граница между ними проницаема, но только с одной стороны (так утверждает великий нарратив): примитивные народы могут войти в сферу цивилизации, но совершенно немыслимо, чтобы «цивилизованный» человек когда-либо вернулся в прежнее примитивное состояние.

Сегодня, благодаря историческим данным, мы знаем, что эта точка зрения в корне неверна. Она ошибочна по крайней мере по трем причинам. Во-первых, она игнорирует тысячелетия плавных и резких переходов туда-обратно между оседлым и неоседлым образом жизни, а также множество их смешанных сочетаний. Постоянные поселения и плужное земледелие были необходимы для государственного строительства, но они были лишь частью огромного множества способов существования, которые можно было использовать или забрасывать в зависимости от ситуации. Во-вторых, сам факт создания государства и его последующее расширение, как правило, были связаны с перемещениями населения. Часть прежнего поселения поглощалась государством, но другая часть, возможно даже большинство, жителей уходили из зоны его контроля. Фактически многие варвары-соседи государства были беженцами, спасавшимися от последствий его строительства. В-третьих, как мы уже видели, после создания государства появлялось не меньше причин для бегства от него, чем для превращения в подданных. Безусловно, как утверждает традиционный нарратив, государства притягивали людей возможностями и гарантиями безопасности, но верно и то, что высокий уровень смертности вместе с бегством из сферы государственного контроля компенсировали тот факт, что рабство, захватнические войны и принудительные переселения были неотъемлемыми инструментами удовлетворения потребности древнего государства в рабочей силе.

Для нашего исследования важно то, что сразу после возникновения государство не только поглощало, но и извергало подданных. Причины их бегства были крайне вариативны (эпидемии, неурожаи зерновых, наводнения, засоление почв, налоги, война и призыв на военную службу) и порождали как постоянный небольшой отток, так и иногда массовый исход. Некоторые беглецы отправлялись в соседние государства, но очень многие, в первую очередь военнопленные и рабы, уходили на периферию, чтобы вести иной образ жизни, т. е. намеренно становились варварами. Со временем все возрастающая доля безгосударственных народов оказывалась не «изначально примитивными» и упорно отказывавшимися вести домохозяйство в пределах государства, а его бывшими подданными, которые приняли решение, пусть и в отчаянных обстоятельствах, держать государство от себя на расстоянии. Этот процесс, детально описанный многими антропологами, включая Пьера Кластра, широко известен и получил название «вторичный примитивизм». Чем дольше существовали государства, тем больше беглецов они выталкивали на свою периферию. Со временем районы, где концентрировались беглецы, превратились в «осколочные зоны»: их лингвистическая и культурная неоднородность свидетельствуют о том, что они заселялись на протяжении длительного периода разными волнами беглецов.

Вторичная примитивизация, или «переход в стан варваров», намного более распространена, чем допускает любой стандартный цивилизационный нарратив. Она особенно ярко проявляется в периоды распада государств и междуцарствий, которые отмечены войнами, эпидемиями и экологическими бедствиями. В таких условиях переход в варварство рассматривался не как прискорбный откат в развитии или жизнь, полная лишений, а как явное улучшение питания, безопасности и социального порядка. Часто превращение в варвара было способом изменить свою судьбу к лучшему. Как отметил Кристофер Бекуит,

кочевники в целом лучше питались и вели более простую и долгую жизнь, чем жители крупных аграрных государств. Наблюдался постоянный отток людей, которые бежали из Китая в царство восточных степей и без колебаний провозглашали превосходство кочевого образа жизни. Аналогичным образом многие греки и римляне примкнули к гуннам и другим народам Центральной Евразии, где жили лучше и где с ними обращались лучше, чем если бы они вернулись к себе на родину.

Добровольные переходы к кочевому образу жизни не были редкими или исключительными. Как упоминалось выше, Оуэн Латтимор, говоря о монгольском приграничье Китая, настаивал, что целью Великой Китайской стены (множества стен) было удержание китайских налогоплательщиков в ее границах, а не только предотвращение вторжений варваров, но множество ханьских земледельцев все равно «дистанцировали себя» от государства, особенно в периоды политических и экономических беспорядков, и «с готовностью присоединялись к варварским правителям». Латтимор, как исследователь приграничья в целом, цитирует специалиста по истории поздней западной Римской империи, который обнаружил здесь схожий паттерн: «безжалостные налоговые поборы и беспомощность граждан перед богатыми нарушителями законов» вынуждали римлян искать защиты у Аттилы, вождя гуннов. Латтимор добавляет: «Иными словами, бывали времена, когда закон и порядок варваров превосходили закон и порядок цивилизованных народов».

Именно потому, что практика ухода к варварам как бы бросает в лицо цивилизации аргумент «так было на самом деле», вы не обнаружите ее упоминаний в дворцовых хрониках и официальной историографии — они подрывают основы стандартного цивилизационного нарратива. В VI веке по привлекательности готы ничем не уступали своим историческим предшественникам гуннам. Тотила (король остготов, 541–552) не только принимал рабов и колонов в армию готов, но и обращал их против хозяев-сенаторов, обещая свободу и собственность на землю.

Таким образом, он разрешал и оправдывал то, о чем низшие классы Рима мечтали с третьего столетия — они становились готами из чувства отчаяния по поводу своего экономического положения.

Соответственно, многие варвары были не примитивными народами, которые по собственной или чужой воле оказались отсталыми, а политическими и экономическими беженцами, которые сбегали на периферию, чтобы избавиться от навязываемой государством бедности, налогов, рабства и войн. По мере того как государства множились и разрастались, они захватывали все большее число тех, кто голосовал против них. Огромная пограничная зона, как и возможность эмиграции в Новый Свет для бедных европейцев в XIX — начале ХХ веков, предлагала более безопасный способ избегания тягот государственной жизни, чем восстание. Не романтизируя жизнь варварского пограничья, Бекуит, Латтимор и другие исследователи убедительно показывают, что уход из государственного пространства на периферию воспринимался не как погружение во внешнюю тьму, а как облегчение условий жизни и даже освобождение. Как только государство слабело или оказывалось под угрозой, у правителей возникало искушение оказывать на сердце государства еще большее давление, чтобы возместить свои потери, и это порождало порочный круг — еще больший отток населения на периферию. Вероятно, этот сценарий отчасти ответственен за распад централизованных дворцовых государств Крита и Микен (примерно в 1100 году до н. э.). «В условиях бюрократического давления, призванного повысить урожаи, крестьянство в отчаянии уходило из государства, чтобы заботиться только о себе, оставляя подчиненную дворцу территорию обезлюдевшей, о чем свидетельствуют археологические данные, — пишет Канлифф. — Распад государства после такого исхода не заставлял себя долго ждать».

Вернемся ненадолго к императиву рабочей силы. Первые государства были успешны в той мере, в какой могли собрать на присвоенной территории множество зерновых земледельцев вместе с плодородной землей. Основой государственного управления было искусство удержать население на месте или, если это не удавалось, восполнить его потери. Ограничение мобильности могло помочь:

Единственным способом избежать потерь населения, власти и богатства в Центральной Евразии стало строительство стен, ограничение торговли в приграничных городах и такая частота нападений на степные народы, которая была необходима, чтобы уничтожить их или держать подальше.

Племена — это административная выдумка государств: племена начинаются там, где заканчиваются государства. Антонимом слова «племя» является «крестьянин», т. е. подданный государства. То, что племенной уклад — это, прежде всего, характеристика взаимоотношений с государством, прекрасно отражает римская практика возврата к прежним племенным названиям тех римских провинций, что откололись или восстали против Рима. Тот факт, что варвары, которые угрожали государствам и империям и потому попали в книги по истории, имеют собственные названия — амореи, скифы, хунну (сюнну), монголы, алеманны, гунны, готы, джунгары, — создает впечатление их сплоченности и общей культурной идентичности, что обычно не соответствовало действительности. Каждая из этих групп представляла собой непрочную конфедерацию отдельных народов, объединившихся на короткое время ради военных целей, но считалась перепуганным государством единым «народом». В частности, скотоводы имеют поразительно подвижные структуры родства, что позволяет им принимать и исключать членов группы в зависимости от таких факторов, как доступные пастбища, количество скота и насущные задачи, включая военные. Подобно государствам, они испытывают острую потребность в рабочей силе, поэтому быстро включают беженцев и племенников в свои родственные структуры.

Для Рима и династии Тан племена были территориальными единицами управления, имевшими мало отношения или вообще никакого к характеристикам народов, которые назывались племенами. Огромное множество названий племен на самом деле являются географическими наименованиями — конкретной долины, горной гряды, участка реки или леса. Иногда название племени обозначало особенность группы, например римское название «кимвры» — это «грабители» или «разбойники». Цель римских и китайских правителей была схожей — найти, а если это не удавалось, то назначить лидера или вождя, который будет нести ответственность за хорошее поведение своего народа. В рамках китайской системы туси — «использование варваров для управления варварами» — назначался вождь, выплачивающий дань, ему предоставлялись титулы и привилегии, в обмен на которые он отвечал за «свой народ» перед ханьскими чиновниками. Безусловно, со временем эта административная фикция могла обрести автономное существование. Как только государства рождали такие фикции, начинался процесс их институционализации царскими дворами, выплатами дани, низшими чинами из представителей племени, земельными записями и общественными работами, которые структурировали ту часть повседневной жизни, что предполагала контакты с государством. «Народ», буквально вызванный к жизни из социальной ткани административным заклинанием, мог принять свою фиктивную сущность как самосознание и даже дерзящую государству идентичность. В эволюционной модели цезаря, описанной выше, племена были предшественниками государств. Принимая во внимание то, что нам известно сегодня, было бы правильнее сказать, что, напротив, государства были предшественниками племен и фактически придумали их как инструмент управления.