Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Игал Халфин. Автобиография большевизма: между спасением и падением. М.: Новое литературное обозрение, 2023. Содержание
Следующий всплеск раздора в ЦК приходится на XIV партсъезд и образование новой оппозиции, которая была значительной не только в Коммунистическом университете, но и везде в Ленинграде. В этой главе речь пойдет об аппарате и аппаратных играх. Немало будет сказано о партуставе, правилах политической игры, определении оппозиционности. Мы остаемся далеки от политической истории. События в одной, даже большой ячейке трудно описывать как судьбоносные, но именно их политическая вторичность выпячивает всю важность процедур, которые структурировали большевистскую публичную сферу. Партийная политика показывает себя как ритуал.
Большевики играли свои роли последовательно и всерьез. Мы не найдем у них отчужденности и цинизма, использования институтов как простых политических рычагов. Даже в борьбе за власть они уважали правила, видели в них залог демократии и революционного самовыражения, относились к ним творчески. Схватка между большинством ЦК и «новой оппозицией» предстанет как сражение, разыгранное при соблюдении тончайших процедурных обязательств. Легитимность зависела от убедительности интерпретации этоса, заложенного в партийный устав.
Ниже мы обратимся к кропотливой работе по составлению списков. Партийный аппарат оценивал коммунистов с точки зрения их дисциплинированности и возможной пользы в будущем, и список также окажется ориентиром для самоидентификации. Студенты живо интересовались, в какой список попали, объясняли в пространных признаниях, на какое место и в каком списке они претендуют.
На время событий — 1925 год — приходится пик НЭПа в деревне и серьезные послабления крестьянам. Государство не только снизило государственный налог для многих хозяйств, но и ослабило политику твердого установления цен на зерно. Были разрешены аренда земли, наемный труд, сняты ограничения для свободной торговли. Теория «врастания НЭПа в социализм» делала ставку на кооперацию как средство перехода к социализму. Бухарин считал, что важным механизмом в этом процессе «врастания» является советская банковская и кредитная система. «Нити» финансовой и кредитной зависимости должны были обеспечить экономическую гегемонию государственного сектора, «привязывая» несоциалистические организации к социалистическому сектору и создавая «общность интересов» между кооперативами и «кредитными органами пролетарского государства». «Стимулированием личной инициативы крестьян, ремесленников, рабочих и даже буржуазии мы заставляем их объективно служить государственной социалистической индустрии и экономике в целом». На собрании актива московской парторганизации 17 апреля 1925 года Бухарин призывал крестьян: «Обогащайтесь, накапливайте, развивайте свое хозяйство. Только идиоты могут говорить, что у нас всегда должна быть беднота. <...> Накопление в сельском хозяйстве означает растущий спрос на продукцию нашей промышленности. В свою очередь, это вызовет могучий рост нашей промышленности».
Договоренности по крестьянскому вопросу были достигнуты на XIV партконференции весной 1925 года. Резолюция Молотова по вопросу о бедноте была принята единогласно. Однако единодушие могло быть видимостью. На вопрос, который ставился в ячейках Ленинграда, есть ли крупные разногласия в ЦК, зиновьевцы отвечали, что о таковых не слышали, а в кулуарах районных конференций города, как вспоминали впоследствии очевидцы, критиковали Бухарина и шептались: «Кулацкий уклон в ЦК». В данной ситуации это поведение можно было трактовать двумя способами: как желание манипулировать партийными массами и вести политическую борьбу у них за спиной или же как искреннее непонимание остроты конфликта, что позволяло высказываться о нем открыто и уверенно.
Несмотря на явно оппозиционную «платформу четырех», преподнесенную Сталину и Бухарину Зиновьевым, Каменевым, Сокольниковым и Крупской, на октябрьском пленуме ЦК вопрос замяли и решили вести подготовку к XIV съезду без всяких дискуссий. Однако секретарь Ленинградского губкома РКП(б) Петр Залуцкий в частных разговорах выражал свое мнение: «Ленинградская организация изолируется от партии. На нас нажимают, притесняют по всем линиям, и по партийной, и по хозяйственной, и по комсомольской. С Ленинградом не считаются, превращают его в провинцию». В городе не пренебрегали мыслью, что в советском обществе есть почва для перерождения. Ссылаясь на Ленина времен Гражданской войны, Зиновьев называл кулака «мироедом, пиявкой, вампиром на теле народа». Студент Ленинградского горного института Козьмин Георгий Иванович тревожился вместе со своими шефами: «Основная задача рабочего класса — использовать крестьянство, а не растворяться в нем, причем все признаки растворения, по-моему, имеются. За последнее время мы имеем экономическое усиление страны. В связи с этим... мы наблюдаем политическую активность всех слоев партии... Кому мы предоставляем права избирателей? Владельцам мельниц, лицам, пользующимся наемным трудом. <...> Куда мы попали? Из всего населения СССР лишено голоса 1%, а буржуазии в среднем 4%, следовательно 3% буржуазии предоставляется право избирателей... в 25-26 годах активность рабочих увеличилась меньше, чем активность крестьян». Наслушавшись выступлений Евдокимова, Лашевича, Бакаева, Сафарова и других на партактиве Василеостровского района, Козьмин выразил убеждение, что «социализм нельзя построить в одной стране, что наши фабрики и заводы не социалистические, что кулака замазывают, что Зиновьева обижают и т. д.»
В ноябре губком ленинградского комсомола разослал ответственным организаторам так называемую синюю папку — «материалы к вопросу о классовой линии партии в деревне». В первую часть входило выступление Бухарина с лозунгом «Обогащайтесь», а также выборка из публикаций его учеников, Владимира Сергеевича Богушевского и Александра Николаевича Слепкова, в журнале ЦК РКП(б) «Большевик». Статья Богушевского «О деревенском кулаке или о роли традиции в терминологии» констатировала исчезновение в советской деревне «кулаческого типа деревенского капитализма» и кулачества «как специфического типа сельского эксплуататора», чем вызвала резкую критику. Синяя папка включала подбор статей для слушателей семинара Зиновьева и снабжала эти статьи анонимными примечаниями в духе указаний на несостоятельность теоретических взглядов отдельных членов Политбюро ЦК ВКП(б): «Здесь Бухарин отвергает Ленина, отповедь дана Зиновьевым в книге „Ленинизм“, в главе „Возможна ли окончательная победа социализма в одной стране“»; «Полное отсутствие диалектики. Кооперация одновременно идет по соц. пути и выделяет мелкобуржуазные элементы»; или «здесь мы видим замазывание роли кулака». Вторая часть включала избранные главы из книги Зиновьева «Ленинизм», резолюцию октябрьского 1925 года пленума РКП(б) — работу рекомендовали для прочтения. Сталин, Томский и Бухарин расценивали синюю папку как пропагандистский демарш со стороны Ленинградского губкома комсомола, агитацию зиновьевцев против решений октябрьского пленума и ведение подпольной дискуссии накануне съезда, нетоварищескую критику «школы Бухарина».
XXII Ленинградская губернская партконференция (1–10 декабря 1925 года) выбрала делегатами на партийный съезд исключительно сторонников Зиновьева. «Репортеры „Ленинградской правды“ и рабкоры с фабрик и заводов Ленинграда приносили сведения о тщательном отборе кандидатов в члены ленинградской делегации на съезд, — вспоминал Полетика. — Делегатов рекомендовали секретари райкомов, которые в Ленинграде фактически назначались Зиновьевым». Из предварительного списка, составленного губкомом еще до конференции, были исключены нелояльные Зиновьеву ленинградцы, в том числе и делегаты ХIII съезда партии Н. М. Шверник, Н. П. Комаров, С. С. Лобов, И. М. Москвин, С. А. Мессинг.
Читавший доклад «О работе ЦК РКП(б)» Зиновьев говорил о «недооценке» кулацкой опасности и трудностях социалистического строительства. Полтора десятка делегатов выступили в прениях, озвучивая проблемы классовой дифференциации в деревне, о которых Сафаров, Саркис и другие писали на страницах «Ленинградской правды». Если судить по запискам докладчиков губкома на районных партийных конференциях, из-за их эзопова языка и боязни договаривать до конца и критиковать большинство ЦК суть этой дискуссии осталась недопонятой. «Кулак не жупел, не призрак, а реальная фигура, реальная опасность в нашей действительности, с которой нужно бороться. <...> Казалось бы, вопрос ясен, но тем не менее в наших... органах печатались совершенно неправильно освещающие этот вопрос статьи», — утверждал А. И. Александров, ответственный организатор завода «Красный путиловец». «Кулак есть кулак, а Ленин учил тому, что это в высшей степени вредная скотина», — еще резче выражался Георгий Сафаров. Но большинство, учитывая недавний опыт борьбы с Троцким, боялось гласного размежевания позиций, перед съездом пока уклончиво говоря о «развертывании демократии» и солидарности с официальной политикой.
Эмиссар Москвы в Ленинграде Емельян Ярославский говорил о «нездоровой обстановке», которая создалась вокруг Ленинградской губернской конференции. Когда было созвано бюро делегатов и обсуждался список президиума, оказалось, что Москвин и Сааков, известные своей поддержкой линии Сталина — Бухарина, получили отвод в большинстве районов Ленинграда. «Святой дух осенил вдруг во всех этих районах головы секретарей и организаторов», — иронизировал Ярославский; снять Москвина и Саакова единственно потому, что они отмежевались от Зиновьева, не заняли «той зубодробительной линии по отношению к ЦК, которая уже наметилась у ряда этих товарищей». Ярославский разоблачил налет на официальную линию, показав, что он был скоординирован: «Получилось впечатление: одному было одно задание, один или несколько товарищей должны были нападать главным образом на Бухарина, другой нападал на линию Центрального Комитета в области военной, что там, в ПУР, проводится троцкизм, третий товарищ должен был нападать на другие стороны, и затем создали целый ряд уклонов, связав их с ЦК». Ярославский потребовал стенограмму, которую ему не хотели давать под предлогом, что «она неправленая».
Ситуация обострилась еще больше, когда на прения бросила тень работа Московской губернской партконференции, проходившей почти одновременно. 5 декабря 1925 года конференция приняла резолюцию, в которой руководители ленинградской парторганизации осуждались за отрицание возможности победы социализма в одной стране. Их взгляды были квалифицированы как «ликвидаторство» и «пораженчество». 9 декабря «Ленинградская правда» извещала: «В прениях по докладу т. Рыкова, выступавшего на Московской конференции, с отчетом о работе ЦК, ряд ораторов выступили с резкой критикой тех ленинских позиций, которые отстаивает наша организация. Более того, [член Московского партийного комитета Георгий Ипполитович] Ломов-Оппоков счел возможным в своей полемике с целой организацией, и притом столь крупной и передовой, как наша, ленинградская, возродить полемические приемы, свойственные всем идеологам шатаний и колебаний, начиная с левых коммунистов и кончая открытыми и скрытыми троцкистами 1923–1925 годов... обвинение в „пессимизме“, „нытье“, „ликвидаторстве“?! в неверии в силы рабочего класса, в „недооценке середняка“ и еще в 999 смертных грехах». «С того момента, как стала известной речь Ломова и других и резолюции Московской конференции, наша конференция пошла более резко, — заявили в „Ленинградской правде“. — Раз нас поставили к барьеру, раз нам не удается изжить разногласия внутри, то мы будем бороться. <...> Мы считаем своим законнейшим правом перед высшим судилищем партии, перед съездом, сказать наше мнение, как мы это говорим всегда по вопросам троцкизма и целому ряду других». Или: «Бросьте, дорогие товарищи, хлопоты исцелить ленинградскую парторганизацию от несуществующих у нее болезней, ибо она спокойно может вам ответить... Врач, исцеляйся сам!»
На этом этапе заведующий отделом Истпарта ЦК ВКП(б) Канатчиков защищал методы руководства Зиновьева: «Централистические формы организации и марксистская теория нам лучше всего обеспечивают сплоченность, единомыслие и единство. Вот почему мы беспощадно подавляли, а порой даже изгоняли всякого рода внутрипартийные группировки и не допускаем в партии так называемую свободу мнений». Член Ленинградского губкома Николай Яковлевич Пекарь-Орлов вторил: «Часто приходится назначать... сверху более развитых, более выдержанных товарищей только потому, что в низах партийная масса в культурном и политическом отношении еще остается недостаточно выдержанной».
Секретарем Ленинградской губпартконференции был Сергей Константинович Минин, который уже год служил ректором комвуза. Минин — главный герой нынешнего повествования — был не из рабочих, как его предшественник Канатчиков, а «из духовного сословия» (сын протоиерея), отучившийся на юридическом факультете Венского и на историко-филологическом факультете Юрьевского университета. Член РСДРП(б) с 1905 года, за революционную деятельность подвергался трехлетнему тюремному заключению и сибирской ссылке. Представляя себя как «гражданин Минин» в 1917 году, будущий ректор комвуза был членом Учредительного собрания. После Октябрьской революции он стоял во главе взявших власть в Царицыне большевиков и близко сотрудничал со Сталиным и Фрунзе при обороне города, впоследствии выступал с инициативой переименовать Царицын в Мининград. Затем служил членом РВС ряда армий, а в 1924 году был назначен уполномоченным Народного комиссариата просвещения по вузам Ленинграда. Со слов коллег, Минин пользовался большим авторитетом как организатор учебного процесса. При его вступлении в должность ректора в комвузе были созданы особые кружки партактива для изучения марксизма по книжке Зиновьева «Ленинизм».
В день закрытия партконференции Минин пригласил вождей ленинградской парторганизации на выпускной вечер в комвуз. Партийная пресса описывала атмосферу во дворце Урицкого (бывшем Таврическом) как торжественную. Обращаясь первым к студентам, заместитель председателя Ленинградского совета Евдокимов подчеркивал, что капиталистические элементы в экономике «нами побиты, но вконец не добиты, с этими элементами нужна всемерная борьба». Для того чтобы «пропитать идеями Ленина всю массу партии, всю массу рабочего класса... требуется армия квалифицированных работников. Сегодняшний выпуск в эту работу партии вкладывает ценный вклад». Речь Минина была в унисон: «Не богат наш опыт, но мы можем сказать, что зиновьевцы очень высоко ценятся парторганизацией». Затем Минин предоставил слово «тому, чье имя носит университет». «Долго, несмолкаемыми аплодисментами, переходящими в овацию, весь зал встречал выступление Зиновьева», — гласит запись. Речь Зиновьева не содержала ничего нового, но само его присутствие подчеркивало близость с Мининым и важность комвуза в его глазах.
Через несколько дней, 16 декабря, Минин докладывал о работе губпартконференции на объединенном собрании коллективов комвуза имени Зиновьева и института имени Крупской. «Наша XXII партконференция отличалась от прошлых, — гордо заявил Минин 599 студентам, сидевшим в зале. — Она длилась 10 дней, проходила под знаком единства и сплоченности». Однако вскоре зазвучали менее радужные нотки, связанные с «замедлением международной революции», «ростом кулака» и «расслоением деревни». Затрагивая полемику, которая велась в партии по последнему вопросу, Минин процитировал ряд выдержек из статей Слепкова и Богушевского и заметил: «Против этих уклонов наша партия борется. <...> Удивительно то, что орган „Большевик“ в своих статьях допускает... замазывание опасности роста [кулака] в деревне. В последнем [номере] помещена статья Богушевского, без соответствующего исправления. <...> [Необходимо] посмотреть, из каких источников дует такой подозрительный ветерок, который поспешно стараются приукрасить стопроцентным ленинизмом».
Далее Минин перешел к обвинениям, озвученным на Московской партконференции. «А тут говорят, что мы настроены панически. Нет, мы только видим опасности и указываем на них. <...> Нам придется свой импортный план изменить, потому что мы переоценили нынешний урожай и крестьянство внесло так называемый „Крестплан“ — тот хлеб, который мы должны [были] получить, от нас ускользнул. <...> Так мы лучше пойдем за Лениным, а не за Слепковым, который говорит: „Кооперация — социализм“». Затем ректор обратился к типичному письму крестьянина, присланному в редакцию университетской газеты «Коммунизм на дому». «Правильно ли взята диктатура пролетариата и не хочет ли он поделиться с крестьянством и т. д.?» — задавал он вопрос. Мелкая буржуазия не понимала, почему все ресурсы должны находиться в руках класса гегемона. «Есть ли опасность? — спрашивал аудиторию Минин. — Да, есть. Ленинградская организация, как всегда, не проходит мимо них, а указывает на них. <...> Кто сегодня замолчит, будет обыватель».
«Тов. Минину не понравилось выступление тов. Ярославского, — заметила Т. Лурье. — Необъективно он подошел к этому вопросу. Выступление московской организации не против нашей организации в целом, а только против некоторых отдельных товарищей. Т. Минин мало говорил по существу разбираемого вопроса, а почему-то сосредоточил свое внимание на Богушевском и др., которым уже дан соответствующий отпор, и нам нет надобности возвращаться к ним». И затем: «Тов. Минин ничего не говорил о госкапитализме, а это нам нужно было сказать. Докладчик этот вопрос затушевал, говоря, что только какие-то чудаки могут утверждать, что у нас сейчас социализм. <...> Нам нужно обсудить вопрос, исходя из того, какие места наша страна занимает в системе мировой революции». Анфалов Ф. И. был еще более резок: «Тов. Минин закончил доклад словами: „Надо подходить к обсуждению по-большевистски с определенной ясностью“, а вот т. Минин говорил не ясно. Несмотря на все мои усилия и внимательность к докладу, я почти ничего не понял. Можно ли говорить, что в деревне кулацкое влияние распространяется на 60%?» Это перегиб. Крестьянин, упомянутый в докладе Минина, «не типичен».