«В целом нельзя приветствовать на фоне жизнерадостной стройки будущего такие книги»

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Зарубежная литература глазами советских читателей 1930-х годов. Из почты ГИХЛ. Книга 1. М.: Литфакт, 2025. Издание подготовили О. Панова, С. Панов. Содержание

Культ Хемингуэя в Советским Союзе 1960-х — широко известный феномен. Однако начало знакомства советских читателей с корифеем «потерянного поколения» в середине 1930-х никак не позволяло предположить такого развития событий.

Критическая рецепция Хемингуэя начинается в СССР с рубежа 1920–1930-х с резко отрицательной краткой рецензии на американское издание сборника «Мужчины без женщин»; рассказы названы «очерками жизни американского „дна“»:

«В романе фигурируют тореадоры, громилы, профессиональные вояки, проститутки, запойные пьяницы, отравители. Книга свидетельствует о творческом упадке Хемингуэя».

В следующем году появился перевод статьи о Хемингуэе поэта, публициста и главного редактора прокоммунистического журнала New Masses Майкла Голда, а еще через год Хемингуэю посвятил несколько строк в своем обзоре современной литературы США Евгений Ланн: отметив его «связь с воинствующей американской плутократией» и общественную пассивность («Социальная тематика ему в полной мере чужда, но в такой же мере чужда ему и романтика»), критик высоко оценил талант и профессионализм писателя, назвав его «одним из самых крупных мастеров сюжета», подчеркнув остроту и свежесть его рассказов, их «экспрессивность» и умелое использование «трагических положений» для «усиления экспрессивности реалистических новелл». В 1933 г. внимание Хемингуэю уделила А. А. Елистратова в двух обзорных статьях о современной американской литературе. Однако это все были отдельные краткие отклики. Поворотным стал 1934 год.

В этом году выходят первое книжное издание — сборник рассказов «Смерть после полудня» — и ряд журнальных публикаций: рассказы «Индейский поселок», «О Швейцарии», «После бури», «Убийцы», «Чисто, светло» в журналах «Интернациональная литература», «За рубежом», «30 дней», а также отрывки из романа «Прощай, оружие!» (журнал «Знамя», № 4). Почти все переводы были подготовлены И. А. Кашкиным и его переводческой командой — «кашкинцами». Единственным исключением был фрагмент романа «Прощай, оружие!», опубликованный в переводе П. Ф. Охрименко. В этом же году выходят восемь критических статей, посвященных Хемингуэю; половина из них была написана Кашкиным, который тем самым заявил о себе как о главном переводчике и интерпретаторе Хемингуэя в СССР.

Для рядовых читателей главным источником сведений о новом для них американском писателе и его творчестве было предисловие Кашкина к сборнику «Смерть после полудня», которое дополняли его же статьи в периодике, в том числе в «Литературной газете». Кашкин рисует яркий, живой и в то же время многогранный портрет Хемингуэя на фоне его литературного поколения, дает глубокий анализ его творчества, раскрывая сложность его миропонимания и многомерность его художественного мира, не сглаживая противоречий и конфликтов.

Тексты Кашкина едва ли можно назвать «популяризаторскими», они явно рассчитаны на «подготовленного читателя». С одной стороны, Кашкин пишет о Хемингуэе как о писателе «упадочном», подчеркивая, что одна из основных тем его творчества — тема обреченности, смерти, распада («The end of something»), что этот писатель — самый яркий выразитель умонастроения «погибшего поколения» (именно так обычно передавали в 1930-е формулу lost generation). Постоянно, настойчиво повторяются в статьях Кашкина слова-лейтмотивы «скепсис», «пессимизм», «бесцельность», «горечь», «безнадежность», «опустошенность», «надлом», «тупиковость», «кризис»:

«...молодое буржуазное поколение, впитавшее весь скепсис и гниль старой европейской культуры.

...горько названа последняя книга Хемингуэя. Победителю не достается ничего.

...сдержанная горечь мастера, не знающего, как достойно применить свое бесцельное мастерство.

...он не может укрыться от своего наваждения, от болезненного вглядывания во все новые и новые аспекты смерти, и еще безнадежнее упирается в тупик.

Стремление сорвать все покровы и иллюзии, пересмотреть все глазами изверившегося, опустошенного, окопного человека. И во всем, в любой мелочи, отблеск основной темы — смерть... преждевременная, часто нелепая смерть в расцвете сил, смерть после полудня. Становится понятно, почему так тягостно для Хемингуэя бремя бесцельной в данных условиях силы, его неприкаянность, разорванность сознания, надлом, тупик».

Одновременно с этим Кашкин говорит о Хемингуэе как о писателе честном, мужественном, стоическом, героическом («поэт простоты и правдивости»), пытается передать «легендарный облик этого любимца писательской молодежи Парижа и Нью-Йорка», который любит жизнь, умеет ценить ее радости, он полон сил и энергии, «образ жизнерадостного, сильного, немного неуклюжего атлета, превосходного теннисиста, первоклассного боксера, завзятого лыжника, рыболова и охотника, бесстрашного матадора-любителя, отмеченного в приказах фронтовика и ко всему этому, как бы между прочим, всемирно-известного писателя».

Хемингуэй аттестуется как писатель «богемный», но который при этом «не остался в замкнутой „башне слоновой кости“ эстетов»: «На время поселившись в ней, он прорубил окна пошире, обвешал стены сетями, удочками, охотничьими сумками, перчатками для бокса, но занял ее только под рабочий кабинет». Вместе с тем Хемингуэй — мелкобуржуазный писатель и «любимец американского мелкобуржуазного читателя», но, оказывается, это «вышло помимо его воли, само собой»: «он не сделал ни одной уступки традиционным вкусам массового буржуазного читателя», «но как он ни брыкался... его постигло признание американского обывателя».

Подчеркивается простота Хемингуэя, его обращение к примитиву — и в то же время отражение в его книгах сложности и непостижимости мира и человека:

«...берешься за его книги. И первое, на чем задерживается внимание, это мотив непереносимой сложности жизни, слабости сильного...

Безнадежное упрощение жизни, которое никак не может скрыть всей внутренней сложности и зоркости».

Мировоззрение писателя «примитивно и путано» — и при этом он видит всю сложность жизни, ему свойственны ясность мысли и стиля. Его герои смелы и отважны — но их позиция — «дозволенная измена» и «принципиальное дезертирство». Все рассуждения Кашкина состоят из сплошных парадоксов — если не сказать оксюморонов. В таком же ключе пишут в 1934–1935 гг. о Хемингуэе и другие критики. Например, статья Н. Эйшискиной читается как «конспект» статей Кашкина: портрет Хемингуэя и его творчество также даны на фоне других модернистов (Джойс, Синклер Льюис, Гертруда Стайн, Шервуд Андресон и проч.), навязчиво присутствуют те же лейтмотивы (горечь, безнадежность, тупик, смерть, опустошенность и т. д.), все построено на таком же «единстве противоположностей», но особо выделяется основное противопоставление, ставшее у Эйшискиной стержнем статьи — это «изощренность, сложность, рафинированность» «старой, высоколобой культуры» versus хемингуэевские простота, примитив как неудавшийся побег от сложности. Вот как характеризуется, например, роман «Фиеста»:

«В этой прекрасной книге, не только не сбрасывающей „бремя сложности“, но погружающей в мир „простоты“ опустошенности, — подлинная лирическая горечь».

Звучит и слово «декаданс», констатируется «связь Хемингуэя с большими декадентскими тенденциями американской литературы (Джефферс, Фолкнер и др.)». Как и у них, «...у Хемингуэя обнажено страданье от „сложности“, обнажена бесплодность попыток возрождения американской „простоты и слаженности“». Ср. у Кашкина:

«Тематика последней книги Хемингуэя [„Смерть после полудня“] болезненна. Это паноптикум уродств и извращений, Хемингуэй вступил на давно проторенную дорожку и, сам того не сознавая, „заговорил прозой“, давно знакомой прозой упадочного искусства. Хемингуэй, который идет в обозе декадентов французов и сотен эпигонствующих эстетов американцев, который пассивно поддается кошмарам в изображении пороков и извращений, соперничает с Джеферсом и Фолкнером».

Вывод:

«Американский „славный парень“, символ неизощренной и творческой молодости раздавлен грузом сложности. Простота большого синтеза, прямой путь к большим осознанным целям — вне кризисной буржуазной мысли и чувства».

Те же амбивалентность, противоречивость, соединение противоположностей характерны для статей о Хемингуэе и в следующем 1935 г. Такой критический разбор был вполне адекватен феномену хемингуэевской прозы, он стремился — и не без успеха — схватить суть его творчества. Однако можно предположить, что большинству советских читателей середины 1930-х было трудно освоить и усвоить как многогранность хемингуэевского художественного мира, так и подобный критический дискурс: пытаясь справиться с тем, что воспринималось как набор кричащих противоречий, читатель удерживал в сознании что-то одно, а именно, то, что лучше воспринималось, понималось, запоминалось: хемингуэевский «декаданс», упадничество, разложение, опустошенность и творческий тупик «буржуазного художника». Читатель реагировал на знакомые общие места: о мелкобуржуазной классовой природе творчества писателей «погибшего поколения», о пессимизме и пассивности этих авторов, не сумевших отыскать путь в прогрессивный лагерь, не примкнувших к революционному движению. Читатель легко усваивал привычную формулу: творчество «упадочного» автора — «зловещий диагноз для всей его социальной среды, всего его класса и представляемого им буржуазного общества».

Другим — и не менее значительным — фактором, затруднявшим для советского читателя восприятие Хемингуэя, был новаторский характер его прозы.

«При поверхностном чтении рассказы Хемингуэя производят впечатление бесцельной регистрации фактов и незначительных реплик. Уже начинаешь досадовать на суховатую точность и бескрасочность автора, тем более что по теме рассказы его почти всегда колючи и неприятны. Но вот малозаметная деталь, намек — и все происходящее освещено под совершенно новым углом... сквозь разговоры о пустяках проступает основная тема, чаще всего жуткая и значительная.

И все это говорится вполголоса. Нельзя сказать, чтобы люди у Хемингуэя были бедны переживаниями, но кажется, что живут они, стиснув зубы. Эмоции находят выход не в излияниях, а в ничтожных, на первый взгляд, словах и поступках, взрывчатая сила которых скажется, однако, на всей последующей жизни и, чаще всего, сломает ее.

Скупость и сдержанность Хемингуэя, которая заставляет читателя мысленно досказывать то, что неизбежно вытекает из показанного автором, его стремление заострить восприятие читателя, научить его зоркости... все это требует вдумчивого, творческого чтения.

В уменье из деталей обыденного, из незначительного жеста, из скудных красок, при необычайной сдержанности воссоздать живой образ, настроение, лирическую напряженность — впечатляющая сила Хемингуэя.

Во всем соблюдается примитив, мелкие случайности и факты как бы нанизываются на кинематографическую ленту сознания, не желающего размышлять. Если же размышления все же приходят, то они не легки, лучше их избегать».

Суггестивность, «принцип айсберга», повторы, пресловутый «примитив» — обо всем этом писала советская критика, но тексты Хемингуэя от этого понятней для публики не становились. Между тем одной из важнейших положительных характеристик творчества автора для читателя 1930-х была «понятность», ясность письма; в отзывах же на «Смерть после полудня» и «Фиесту» читатели дружно жалуются на «бессмыслицу», «бессодержательность», «бескрасочность» хемингуэевской прозы. Эту проблему прекрасно понимал главный переводчик, интерпретатор и популяризатор Хемингуэя Кашкин:

«...поэтику недосказанного Хемингуэй применяет на каждом шагу в виде беглых, но значительных намеков. Читатель, не заметивший их, пройдет мимо самого главного у Хемингуэя и может счесть его рассказы бессмысленными и пустыми».

Одну из своих статей Кашкин снабжает эпиграфом «What’s that all about?» — и начинает ее так:

«„В чем, собственно, дело? Ну а дальше что?“ Вот возможная реакция на рассказы Хемингуэя у читателя, привыкшего находить в книге все точки над „i“».

Да, советские читатели ждали ясной директивы, но «двусмысленная» критика давала неясный посыл и в конечном итоге оставляла выбор на собственное разумение. И в сохранившихся отзывах читатели выражали недоумение и негодование в адрес и автора, и издателей. Ситуация стала меняться в 1936 г. — критика, посвященная роману «Прощай оружие!», становится более позитивной (хотя Хемингуэя и ругают за «пацифизм»); положительной оценки удостаиваются и его выступления на социальные темы, в том числе и в левой печати. В 1937 г. Хемингуэй уже характеризуется в советской печати и воспринимается читателями вполне однозначно — как писатель-антифашист, героический защитник Испанской республики.

Впрочем, долгий спор о Хемингуэе в СССР тогда только начинался.

ОТЗЫВЫ ЧИТАТЕЛЕЙ

«СМЕРТЬ ПОСЛЕ ПОЛУДНЯ»

1

18 июля 1935

Резко упадочное произведение, характерное для капиталистического Запада. Темы войны, темы гибели тореадора, смерти во всякое время, не только после полудня, производит весьма неважное, подавляющее впечатление.

Автор вдается в гротеск, не умеет как следует использовать свой талант, хотя и мог бы кое-что дать. Он иногда излишне сентиментален («Канарейка в подарок»), иногда очень мелодраматичен, хотя грубо, с дешевыми нагромождениями жути («Смерть после полудня», отчасти также «Альпийская идиллия»).

Польза книги для нашего советского читателя весьма относительна, можно рекомендовать некоторые рассказы как пример несколько болезненной деградации, упадка литературы на Западе, спуска по наклонной плоскости с ее традиций.

В целом нельзя приветствовать на фоне жизнерадостной стройки будущего такие книги. Это что-то мрачное, жуткое, напоминание о пережитом индивидуализме, не находящем себе исхода, кроме как в бессмысленных картинах боя быков в Испании или похождения бродяг в Мексике и Западных Штатах.

Америка отражена, пожалуй, лучше Европы (которую автор плохо понимает). Пейзаж отражен кое-где неплохо. Психологом автора назвать нельзя.

Нельзя похвалить книгу.

Переводчики работали хорошо.

Харьков. Возраст 27 лет. Профессия — техник-моторист, наблюдающий за станцией.

2

6 августа 1935

Уважаемые товарищи!

Прочитав книгу «Смерть после полудня» Эрнеста Хемингуей, я был и удивлен, и возмущен той бессмысленностью и бессодержательностью, каковую выпускает ваше издательство.

Ни в одном рассказе читатель не может видеть определенного смысла. Начиная с первой строки и кончая последней, — набор фраз, и только. На какое дело уговаривал мужчина женщину — или на операцию, или еще на что, — этого читатель выяснить и понять никак не может. Читатель может только строить догадки. Но ведь я могу думать одно, а вы — другое. Весь рассказ выглядел бы совершенно иначе, если бы вопрос мужчины, относящийся к своей спутнице, — «А кризис?» — попал бы в рассказ, но этого вопроса в рассказе нет, а имеется он в предисловии Ивана Кашкина, в котором тот пытается дать объяснение тому или иному рассказу. Но этот ключ к большинству шифрованных рассказов не подходит, и читатель остается — мягко выражаясь — в недоумении. И потом, причем тут «Белые слоны»? С таким же успехом этому рассказу можно дать заглавие «Социалистическое строительство», и читатель получил бы одинаковое удовольствие, как и от «Белых слонов».

Вторым «шедевром» этой книги является рассказ «Победитель не получает ничего». Все три слова рассказа начинаются буквально с одних выражений и фраз.

Примерно сорок строчек или целая страница каждой главы отпечатана слово в слово. Но тут, очевидно, мистер Хемингуей пересолил. В каждой главе имеется смысл, но и этот смысл вертится около кельнерши. Было бы вполне уместно поставить на кельнерше точку и этим ограничить рассказ, т. к. дальнейшее повествование о насильниках и о «сыне члена географического общества в Террите» так же лишено всякого смысла, как и вся книга.

Не только меня, простого рабочего, но и людей более компетентных, коим я давал прочитать эту книгу, — удивляет одно обстоятельство. Неужели такое издательство, как ваше, не может выпускать более интересной и более осмысленной литературы для советского читателя, чем издание никому не нужной литературы, как книга Хемингуея? Ведь книга Толстого, Шолохова и ряда других советских писателей вычитывается до дыр, но этих книг не хватает, между тем как эта книга, вышедшая в восьмитысячном тираже, не читается, а если и читается, то только для того, чтобы выразить свое возмущение и автору, и издательству.

Прошу Вас принять мои искренние пожелания для дальнейшей работы по изданию более нужных книг для советского читателя, чем книга Хемингуея.

В. Герасимов. Ленинград, 2-й Муринский, д. 13, кв. 19. Рабочий. Завод им. Энгельса. Токарь 7-го разряда, возраст 30 лет.

3

3 октября 1935

Уважаемые издатели!

<В книге> «Смерть после полудня» Эрнеста Хемингуей в конце натолкнулась, что можно написать свой отзыв. Книга написана без всякой идеи. Не производит никакого впечатления. Какая-то бессмыслица. Нет художественной краски. Сколько я читаю книг и плохих, но такой чепухи еще не встречала. Возраст 21 год. Профессия — техник.

4

31 октября 1935

Прочитал книгу «Смерть после полудня», Эрнест Хемингуей. Ее же прочитали семь человек, меня окружающих. К очень великому сожалению все без исключения прочитавшие дают нехороший отзыв о книге.

Прежде всего, на что следует указать:

1. Ни в одном рассказе нет целеустремленности. Взятое — исключительно натура, доведенная до конца. Маленькие сценки, охватывающие «выход из комнаты», поучительного читателю дать не могут. Уж очень слабо само рассуждение автора.

2. Трудно поддается нахождению нити эпиграф с основной частью рассказа. А если оно и есть (в некоторых случаях), то ясности никакой не вносится. Точнее — эпиграфы и рассказы не пополняют друг друга, а лишь вводят в заблуждение читателя.

3. Упрощенность, примененная в некоторых рассказах, очень «упрощена». В практической жизни много трудов следует положить, чтобы подобное встретить. Может быть, здесь отразилась натура взятого, но она (натура сегодняшнего дня) не будет правдива завтра.

4. Мало дает книга познаний, за исключением лишь (очень мало) рассуждения описуемых (переезды по районам).

В части оформления — книга оформлена хорошо. Не хватает вкладыша во избежание загибов углов. Последний необходим.

Многие в оценке согласны со «Старой леди» («Смерть после полудня»). Читаются на «сон грядущий».

Адрес: 77-й разъезд. Забайкальская железная дорога, п/п 2910. С комприветом, Голубев М. М.

Может быть, мы еще очень мало разбираемся в литературе, но таких очень много, их масса.

«ФИЕСТА»

1

24 июня 1936

В «Фиесте» Эрнеста Хемингуея дан парад пляшущих мещан.

Только самовлюбленный мещанин, любящий ту порочную обстановку, которая является средой героев «Фиесты», способен облачить ее в тогу трогательных чувств и неудовлетворенных мечтаний. Да и эта неудовлетворенность у Роберта Кана и Джейк Барнса являются скорей следствием неудач в соревновании за тело хорошенькой Брет с полированным сердцем, чем неудовлетворенностью от несправедливости и тяжести капиталистического общества.

Где в романе дана пусть не критика, но хотя бы поверхностная насмешка над своим обществом? А ведь героями являются сами «мастера культуры», которые обязаны быть выше обывателя и разить корень зла. Они вместо этого любят втроем, пьют и полулежа работают.

Единственный герой критикующий — это Билл Гордон. Он умен, остроумен, и, главное, подходит к критике основ. Беда лишь в том, что у него на каждое слово критики приходится стакан водки.

Кто же положительные герои?

Пусть звучит это парадоксально, но к таким можно отнести распущенную Брет и бездельника Майка, т. к. Брет и Майк — продукт своего общества, и мы обязаны, в силу этого, принять их не изолированно от их среды, а такими, как они есть.

Майк Кембелл прошел все ужасы войны и вышел оттуда, презирая и смеясь над своим обществом, с его персонажами и орденами. Он отплатил своему обществу тем, что стал бездельником, а это самый тяжелый ответ для общества, во всяком случае он более действен, чем неопределенные стоны «мастеров культуры».

Брет Эшли красива. Физический облик ее, данный в романе своеобразно, позволяет каждому создать ее в своем воображении и по своему усмотрению в тех формах и с той ретушью, которые отвечают идеалу красоты лично для каждого читателя. Распущенность Брет компенсируется ее искренностью и правдивостью. Остается ее красота — красоте же многое прощают.

Что мы вправе требовать от писателя?

Мы вправе требовать от писателя, чтобы он был за данное общество или против него. Не место писателю в слюнявом, неопределенном, мещанском болоте. Его физиономия должна быть ясна!

Сейчас не времена Белинского, когда трудно было определиться, когда можно было метаться между философиями Шеллинга, Фихте и Гегеля, когда надо было преодолеть утопизм Фурье, Кабэ, Луи Блана для того, чтобы прийти к Фейербаху и понять, куда надо направлять стрелы.

Мы сейчас живем в великую эпоху Ленина — Сталина, когда искать нечего, когда определилось только два лагеря: лагерь социализма, мира, культуры, обилия и лагерь фашизма, войны, средневековья, грабежа.

Сейчас писатель-мещанин, ноющий в болоте, противен — он недостоин печататься в нашей стране.

Выпуск книги «Фиеста» Эрнеста Хемингуея по этой причине является ошибкой — она ничего не способна показать, нравы в ней убоги. Над убожеством же нечестно смеяться, но оно и недостойно, чтобы его разить. Оно само или определится, или умрет.

Радаев М. В. Инженер.

«ПРОЩАЙ, ОРУЖИЕ!»

1

24 марта 1937

Пишет Девятников Георгий Фёдорович. Я пишу вам в редакцию письмо и хочу написать свой отзыв о книге «Прощай, оружие!» писателя Эрнеста Хэмингуей. Книга мне очень понравилась, но я не пойму, в конце книги умерла ли Кэтрин Баркли?

Прошу редакцию, чтобы она сообщила мне. Сообщите, пожалуйста.

Мой адрес, где я проживаю: город Рославль, Кожевенная улица, дом № 17, получить Девятникову Георгию Фёдоровичу. Затем до свидания. Дайте ответ.