Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Марк Альтшуллер. Пушкин, Кюхельбекер, Грибоедов. СПб.: Издательство «Пушкинский дом», 2022. Содержание
«Странный роман» о Евгении Онегине
(Борис Иванов «Даль свободного романа»)
В 1959 году в издательстве «Советский писатель» вышла объемистая книга (713 страниц!) Бориса Иванова «Даль свободного романа». «Странный замысел» (слова Ю. М. Лотмана) этого солидного фолианта приводил читателей в некоторое недоумение. Героями романа являются персонажи пушкинского «Евгения Онегина». Автор подробно описывает в живом, не лишенном выразительности рассказе каждое событие, каждую деталь, упомянутые Пушкиным. То же проделывает он и с персонажами романа, рассматривая подробности их биографии, восстанавливая лакуны, намеренно оставленные Пушкиным.
Советская интеллигенция, пришибленная не только политическим гнетом, но и унизительным, изматывающим ежедневным бытом, всегда ностальгически восторженно воспринимала онегинский «золотой век». А необычная форма «свободного романа» открывала перед читателем такие «дали», которые давали возможность «дописывать» пушкинский идеальный быт, рассказывать о нем подробно, любоваться деталями, лаконично описанными Пушкиным, что и проделал автор «странного» не только по содержанию, но и по композиции романа. Перед нами разворачивается подробный обстоятельный беллетристический комментарий чуть ли не к каждой строфе пушкинского текста.
Первая часть называется «Онегин» и со многими деталями на четырехстах страницах рассказывает о жизни героя пушкинского романа, о долгах его отца, о воспитателях, Madame, Monsieur l’Abbé. Описывается первое сближение с женщиной (графиней Д-овой, то есть графиней -овой из «Альбома Онегина») и т. п. Шесть лет, проведенные Онегиным в большом свете, расписываются по годам с детальнейшим рассказом обо всех мелочах светской жизни. Материала, правда, не хватает, и большая часть этих страниц посвящена происходящим в это же время похождениям Заикина (так автор нашего романа называет Зарецкого) во время войны 1812 года.
Каждое событие подробно комментируется. Так, у Пушкина сказано: «Зарецкий жернов осуждал» (гл. VI, XXVI). В романе Заикин (Зарецкий) рассказывает: «Я <...> заговорил про жернов: вот, мол, гляди, тебе, помещику, тоже знать надо: сие верхник — бегун, шиной окован как следует, а чтоб глоток дать, ума не хватило, и пояс широк, — на таком поставе мелево горит».
Еще один маленький пример. Татьяна приказывает няне: «Пошли же внука своего» (гл. III, XXXV). В романе мы видим исполнение этого приказа. Здесь контаминированы и крестьянские мальчишки (с пятачком из «Станционного смотрителя»), и дворовые собаки, и даже облатка для запечатывания писем: «Однажды, когда он уже был в седле, вбежал во двор босоногой мальчуган и, отбиваясь от наскочивших собак, подал ему конверт, запечатанный розовой облаткой. <...> Евгений велел отогнать собак, сунул письмо в карман, дал мальчишке пятачок и сразу от ворот поскакал наперекос по жнивью».
П. А. Катенин в письме к П. В. Анненкову 24 апреля 1853 года рассказывал: «...Евгений видел военные поселения, заведенные гр. Аракчеевым, и тут были замечания, суждения и выражения, слишком резкие для обнародования, и потому он рассудил за благо предать их вечному забвению и вместе выкинуть из повести всю главу, без них слишком короткую и как бы оскудевшую». Строфы эти, если они действительно были написаны, до нас не дошли, а Иванов подробно рассказывает о военных поселениях, куда из любопытства заехал Онегин.
Атмосферу всеобщего страха, угнетения, забитости ему удалось передать очень хорошо. Может быть, сказался и собственный опыт человека, пережившего и красный, и сталинский террор, который мог его (как увидим) раздавить скорее, чем многих других. С настроением подавленного Онегина, проезжающего через поселения, гармонирует и унылый пейзаж: «бесконечное шоссе», «выстроившиеся шеренгами двухэтажные дома <...> одного ранжира, розовато-желтые, точно в униформе, и расставлены на равных интервалах» (Там же. C. 245). Эти жутковатые страницы являются едва ли не лучшими в романе.
Центральным событием первой части, так же как и в романе Пушкина, становится смерть Ленского. Главным виновником этой трагедии является Заикин (то бишь Зарецкий), который из мести еще отцу Холмского (Ленского) намеренно, игнорируя правила дуэльного кодекса, подводит Онегина к роковому выстрелу. В последней главе этой части, глазами уже не автора беллетристического произведения, а литературоведа и историка*Ю. Н. Чумаков в неопубликованной рецензии «Оригинальная попытка» (хранится в личном архиве автора данной статьи, цитируется с любезного разрешения автора) отмечал в этой книге «взаимное проникновение литературы и литературоведения»., подробно рассматривается шестая глава с точки зрения нарушения в ней (Зарецким) неписаных правил смертельного поединка. При этом рассуждения Иванова (лакей в качестве секунданта, опоздание по крайней мере на час-два и пр.) достаточно убедительны.
Написав четыреста страниц своего «странного» романа, автор мог бы и остановиться. Этого, однако, не произошло. К недостаткам описываемого нами произведения относится неумеренное многословие, несомненно, талантливого, хорошо образованного, эрудированного писателя. Подобное многословие иногда приближается к графомании, что особенно явственно наблюдается во второй части. Эта часть называется «Татьяна», и главным героем ее является Петр Ильич Чайковский, пишущий оперу «Евгений Онегин». Начинается какая-то фантасмагория. Появляется сын Татьяны Дмитриевны, читающий брату Петра Ильича ее дневники. Татьяна страдает от неуместной откровенности Евгения, все рассказавшего Пушкину, от неделикатности последнего, разглашающего, главу за главой, тайну ее юности. Еще больше страдает «толстый генерал», муж Татьяны, в конце концов кончающий жизнь самоубийством.
Третья, небольшая (100 стр.), часть называется «Пушкин». В ней рассказывается о жизни поэта в месяцы перед женитьбой и о реакции критики на седьмую главу «Онегина». Описывается Болдинская осень, говорится о создании последних глав романа в стихах. Оригинальный замысел превращается в традиционный историко-биографический роман, впрочем, опять же заметим, неплохо написанный. Зачем этот текст включен в книгу совсем другого замысла — не очень понятно. Очевидно, автор никак не может расстаться со своим — фактически давно законченным — романом. И, даже написав эту последнюю часть, не может остановиться и добавляет небольшой (15 стр.) «Эпилог», где, сопоставляя отношение Пушкина и Чайковского к гонорарам за свой труд, пересказывает «Разговор книгопродавца с поэтом» и цитирует письма Чайковского к издателю Юргенсону.
Имя «Борис Иванов» ничего не говорило читателям. Ю. М. Лотман даже полагал, что это «...возможно, псевдоним; подлинная фамилия автора, как и какие бы то ни было сведения о нем, мне неизвестны». Лотман ошибался: имя не было псевдонимом. Автором романа действительно был Борис Евгеньевич Иванов (1887—1975), человек интересной и незаурядной судьбы. Сведения о нем я получил от Ю. Н. Чумакова, который встречался с Ивановым и даже, как уже упоминалось, написал рецензию на его роман. В дальнейшем изложении я пользуюсь рассказами Юрия Николаевича и некоторыми другими очень скромными сведениями.
Б. Е. Иванов окончил одно из самых привилегированных учебных заведений России — Императорское училище правоведения. Большевики отстреливали правоведов с не меньшей тщательностью и усердием, чем лицеистов, однако Борис Евгеньевич уцелел. В 1918 году он переехал из Санкт-Петербурга в Москву и работал мелким чиновником в наркомате юстиции (или как он там у них назывался). Он так объяснял свое решение: если на башне стреляет пулемет, то самое безопасное место — у ее подножия, в «мертвом пространстве». Теория себя оправдала, и правовед уцелел на скромной чиновничьей должности, дожив почти до 90 лет. Женат он был на балерине Вере Константиновне, соученице и подруге А. Я. Вагановой. Она умерла немного ранее мужа в возрасте 94 лет (1878—1972). Жили они в центре Москвы в коммунальной квартире, где занимали громадную комнату с антресолями, сделанными самим хозяином. Все было заставлено книгами. На фотографии 1966 года мы видим очень интеллигентное лицо, в котором явно чувствуется «порода».
В 1900-х годах Иванов начал писать рассказы. В 1904 году, по словам Ю. Н. Чумакова, напечатал первый. Об остальных публикациях ничего неизвестно. Перу его принадлежат три романа (два из них только начаты). Первый — о З. Н. Волконской, второй — «Абеляр и Элоиза» (кажется, написаны были только первые главы), третий — о В. Ф. Одоевском (начал писать). О судьбе этих романов, так же как и об архиве писателя, ничего неизвестно. В «Живом журнале» неизвестный автор, отталкиваясь от нескольких слов, написанных мною о «Дали свободного романа» в «Новом журнале» (1998), рассказал о неудачных поисках рукописей*«Конечно, рукописи не горят. Но рукопись романа о Зинаиде Волконской не сохранились. И это известно мне совершенно точно. Дело в том, что в 1977–1979 годах я искал как раз эту самую рукопись. Поиски начались после прочтения „Дали свободного романа“. Заинтересовался автором — и ничего <...>. Кропотливое копание привело к различным знакомствам, одно из которых оказалось удивительным. Меня познакомили с замечательной женщиной, выдающейся балериной, которая с юности дружила с женой Иванова. Она и рассказала мне, что у Иванова была рукопись еще одного романа — о Зинаиде Волконской. И она знает это наверное, так как слушала главы в исполнении самого Иванова. И точно помнит еще, что речь в этих главах шла о литературном салоне. Так я узнал о романе. И стал его искать. Когда через полтора года я пришел по адресу, где только и могла сохраниться рукопись (что 1,5 года — так искать было крайне трудно, почти не оставалось следов), то увидел дом, который начали сносить и последние жильцы которого покинули его 2–3 недели назад, оставив все бумаги на чердаке» (Живой журнал. Sine ira et studio. Булгаков напомнил. Nov. 18th, 2009; в настоящее время ссылка на эту запись недоступна). Иванова.
Таким образом, единственной опубликованной книгой Иванова остается «Даль свободного романа», появившаяся в печати на 74-м году жизни писателя. Необычная форма отпугивала редакторов. Роман удалось опубликовать только по рекомендации Д. Д. Благого. Он был подписан к печати 12 марта 1959 года и поступил в продажу, видимо, в апреле-мае, а уже 29 сентября 1959 года в «Литературной газете» появилась большая статья Г. П. Макогоненко с выразительным названием «Надругательство».
Прежде чем перейти к рассказу об этой статье, следует сказать несколько слов о толковании протагонистов пушкинского романа в официозной критике и пропаганде. В мрачную эпоху расцвета сталинизма, после погромного доклада Жданова, в период борьбы с космополитизмом и прочих мерзостей послевоенной культурной атмосферы, за Татьяной закрепилась функция воплощения русского народного характера. Она стала символом «русскости» («русская душою»). Ей противопоставлялся уродливый низкопоклонник перед Западом, космополит Онегин. Вот некоторые примеры отношения к Онегину тогдашнего популярного литературоведения (1951 год): «Пушкин явно иронизирует над легкомысленным, вывезенным из-за границы убранством кабинета „философа в осьмнадцать лет“. Здесь налицо осуждение поэтом преклонения перед внешней „культурой“ Запада»; «...мир Онегина, мир себялюбия, праздного прожигания жизни, погони за удовольствиями, тщеславия; мир без веры, без любви, без идеалов. Не было в этом мире места и чувству родины („столбик с куклою чугунной“ — бюст Наполеона и „лорда Байрона портрет“)».
Естественно, в пору оттепели эти тенденциозные домыслы подверглись переоценке. В конце 1950-х годов «реабилитация» Онегина прозвучала на страницах посмертно опубликованной книги Г. А. Гуковского, у С. М. Бонди и др. В 1961 году, если мне память не изменяет, в Ленинградском университете при большом стечении публики прошло обсуждение пушкинского романа. О переоценке образа Онегина с большим успехом говорил Г. П. Макогоненко. В 1963 году, подводя итоги своим размышлениям, он писал о герое пушкинского романа: «...человек острого ума, большой души, высоких требований к жизни».
Роман Иванова написан с некоторой симпатией к Онегину, однако автор не скрывает его слабостей: легкомыслия, безволия и других недостатков. В конце романа мы узнаем, что Евгений женился на дочери Гвоздина (не только «превосходного хозяина нищих мужиков», но у Иванова еще и доносчика и вымогателя). Он опустился, вскоре умер, повторив, таким образом, один из возможных вариантов судьбы Ленского. Это изображение явно противоречило концепции Г. П. Макогоненко.
Возможно, «недооценка» характера главного героя и послужила отправной точкой разносной статьи: «Борис Иванов не скрывает неприязни, а порой даже ненависти к Онегину. Вопреки Пушкину, он так характеризует юность Онегина: „Это была жизнь Дон-Жуана, лукавого друга рогоносцев, лишь случайно не встретившего ‘мстителя-командора’“. При этом он открыто вступает в полемику с Пушкиным и опровергает его».
Маститый ученый подвергает последовательному разгрому важнейшие художественные принципы необычного романа. Правильно сформулировав основную задачу Иванова («...объявление героев романа Пушкина реальными, действительно жившими лицами, современниками Пушкина»), он затем, не стесняясь в выражениях, объявляет эту задачу «бестактными домыслами», «методическим разрушением поэтической стихии романа», объясняет ее «больной фантазией автора», называет «фальшивкой, кощунственным и непристойным рассказом о том, как будто бы был написан Пушкиным роман «Евгений Онегин». Статья заканчивается выразительным абзацем: «Что руководило автором в этом воистину геростратовском замысле, понять не только трудно, но и невозможно. Мы имеем дело с беспрецедентным случаем». Непонятно и нам, что привело доброжелательного, порядочного, деликатного Георгия Пантелеймоновича к столь жестокой расправе над неведомым ему автором. Впрочем, по рассказу Ю. Н. Чумакова, познакомившись с Борисом Евгеньевичем на обсуждении его романа, Макогоненко сожалел о своих резкостях.
Ю. М. Лотман, часто не соглашавшийся с Макогоненко, в данном случае присоединился к его оценке: «...Пушкин представлен в облике нескромного газетного репортера, выносящего на обозрение публики интимнейшие стороны жизни реальных людей». Он совершенно несправедливо обвинял Иванова в недостаточной эрудиции и непонимании реалий русской жизни начала ХIХ века: «Комбинируя отрывки из разных источников, Б. Иванов не обнаруживает, однако, понимания изображаемого им времени. К сожалению, надерганные им поверхностные сведения выдаются иногда за „знание быта пушкинской эпохи“».
Впрочем, позднее сам Юрий Михайлович дезавуировал свои обвинения, признав их запальчивость и несправедливость: «В предшествующих работах о „Евгении Онегине“ мне приходилось полемически высказываться о книге Бориса Иванова. <...> Сохраняя сущность своих критических замечаний о замысле этой книги, я считаю своей обязанностью признать их односторонность. Мне следовало отметить, что автор проявил хорошее знание быта пушкинской эпохи и соединил общий странный замысел с рядом интересных наблюдений, свидетельствующих об обширной осведомленности. Резкость моих высказываний, о которой в настоящее время я сожалею, была продиктована логикой полемики». В одной из последних своих работ он мимоходом высказался о романе еще определеннее и еще положительнее, признав, что книга «обнаруживает в отдельных вопросах большое знание и заслуживающие внимания идеи».
В 1967 году Я. Л. Левкович посчитала, что Пушкин Б. Иванова завершает галерею «ничтожных и пошлых» Пушкиных, начатую вульгарной социологией 1920-х годов и наиболее характерно выраженную в новеллах о Пушкине В. В. Вересаева. Правда, она отметила «подкупающее мастерство» автора, знание эпохи, живые диалоги, «тонкую стилизацию языка».
В 1970 году в статье о рецепции пушкинского романа в ХIХ-ХХ веках одна страничка была уделена Б. Иванову. Как и Макогоненко, автор статьи (И. Е. Усок) считает, что Иванов рассматривает пушкинский роман как исторический документ, а, следовательно, героев его — как живых людей, чью жизнь (Пушкина, Онегина, Татьяны, ее мужа и пр.) он описывает, расширяя, дополняя и переоценивая изложенные в нем факты, что является недопустимым недостатком. Впрочем, автор статьи, как и Я. Л. Левкович, отмечает и достоинства книги: умение строить сюжет, дар исследователя, знание быта пушкинской эпохи. Последнее, как мы видели, в конце концов, признал за Ивановым и Ю. М. Лотман.
Кажется, последним по времени обращением к роману (2008)*Нелепая заметка Рувима Палея «Научно-фантастический роман о Пушкине» (название говорит за себя) была написана в 1993 году (Книжное обозрение. 1993. 25 июня), перепечатана в журнале «Наука и жизнь» стала упомянутая статья М. И. Назаренко, который как раз оценил не отдельные удачи автора, а основную идею книги. Он считает, что «взаимодействие реальности и литературы оказывается главной темой „Дали свободного романа“». Предшественником Бориса Иванова, с точки зрения автора статьи, является Юрий Тынянов, а последователем — Булат Окуджава. Назаренко полагает, что в «традиции русского историко-литературного романа эта книга занимает важное место», несмотря на непрофессионализм талантливого, впрочем, литератора.
Даже во время, близкое к появлению романа, не все исследователи были согласны с осуждением его основной идеи, «странного замысла». Я уже упоминал, что книга была напечатана по рекомендации Д. Д. Благого. Не согласился с суровой критикой и Ю. Г. Оксман. Он говорил о романе и его авторе приблизительно следующее (по рассказу Ю. Н. Чумакова): писатель-самоучка без профессиональной филологической подготовки, но с большим знанием пушкинской эпохи, языка. Оксман считал, что книга незаслуженно подверглась нападкам, и попросил Чумакова написать рецензию на спорный роман. Такую рецензию Чумаков написал, и написал ее как ответ Г. П. Макогоненко (беглые замечания Лотмана появились позднее). Рецензия не была напечатана: в Советском Союзе не любили разноголосицы мнений. Считалось, что одного авторитетного суждения вполне достаточно.
Чумаков начинал полемику с Макогоненко уже в заглавии. Вместо «надругательства» книга оценивалась как «оригинальная попытка». Далее автор писал, уже прямо адресуясь к разносной статье: «Случается, книга вызывает интерес и недоумение. Трудно еще решить, какова она; хочется разобраться вдумчиво и осторожно, но вдруг... Вдруг кто-то уже отозвался и в поспешной запальчивости разнес ее в пух и прах. Писать еще труднее, ибо вокруг нее теперь ореол литературного скандала». Рецензент называет роман «вариациями в прозе по мотивам „Евгения Онегина“, развитием второстепенных мотивов с целью очередного истолкования как романа, так и оперы Чайковского». И далее, пересказывая содержание романа, он решительно возражает против обвинений Макогоненко.
Конечный вывод Чумакова: «Писатель сделал оригинальную попытку перевоплощения уже известных персонажей в целях их раскрытия». Эта туманная (не очень удачная) формулировка, видимо, не удовлетворила рецензента, и в конце он, словно разводя руками, признается: «Хорошо, если бы сам Б. Иванов рассказал о своем замысле». И Б. Иванов как будто услышал (а может быть, и не как будто: он читал рецензию) пожелания Ю. Чумакова. Разносная рецензия, некоторый скандал, разгоревшийся вокруг книги, не испугали его: он стал готовить ее второе издание. В отделе рукописей Российской национальной библиотеки находится фонд Евгения Дмитриевича Петряева (1913—1987), врача, книголюба, вятского краеведа, автора нескольких книг. Надо думать, он был достаточно хорошо знаком (дружил) с Ивановым. В его архиве имеется фотография Бориса Евгеньевича с женой. На обороте надпись карандашом: «Снято в Москве 1966 г. Aвтор книги „Даль свободного романа“ — Борис Евг. Иванов (р. 6.8.1887 — 20.1.1975 в Москве) с женой Верой Конст. † 1972 (В. К. — подруга балерины А. Я. Вагановой)».
В этом же фонде хранится экземпляр книги «Даль свободного романа» с большим количеством исправлений, дополнений и помет, сделанных автором. Видимо, он прислал Петряеву этот экземпляр незадолго до смерти. На обороте переплета вклейка — вырезка из конверта с адресом: Киров областной, Евгению Дмитриевичу Петряеву. Обратный адрес: Москва. Собиновский пер., д. 2, кв. 2. Иванов Б. Е. На обороте вклейки надпись: «Предсмертное письмо Б. Е. Иванова, получено в Кирове 2.1.75. Б. Е. скончался 20 января 1975 года в Москве». Самого письма и каких-либо других материалов, относящихся к Б. Е. Иванову, в фонде Петряева, судя по описи, не имеется.
В пухлый том вклеены, вложены многочисленные дополнения и поправки. Так, на шести убористых машинописных страницах подробно излагается любопытный эпизод пребывания Заикина (Зарецкого) в женском монастыре, гусарские дебоши и пр. Все это совсем не плохо написано, но изобличает уже отмеченную нами тягу к многословию, почти физиологическую невозможность вовремя остановиться. В книгу вложена тетрадка, на которой рукой, видимо, Петряева написано: «Заметки Бориса Евг. Иванова к тексту его книги „Даль свободного романа“. 1974».
Исправления начинаются с титульного листа. Ниже названия романа чернилами добавлено: «Издание исправленное и законченное». Автор явно стремится приспособить свою книгу к замечаниям и упрекам критиков. Он пытается показать, что не «надругался» над Пушкиным, а послушно идет по следам великого предшественника. Появляется вариант (л. 22) заглавия первой части: «По мотивам „Евгения Онегина“». По-видимому, предполагался второй эпиграф, взятый у Паустовского и подчеркивающий, что автор — только комментатор настоящего «Евгения Онегина»: «Даже поэзия Пушкина приобретает свой последний блеск лишь для того, кто знает быт пушкинского времени» (вклейка на форзаце, л. 479).
Иванов пытается уговорить критиков, что пишет не заново, а лишь «по мотивам» великого поэта. Он пытается приблизить к себе Пушкина и сам приблизиться к нему. Пушкин назван «сказителем», то есть «рассказчиком» о будто бы живых людях и будто бы имевших место событиях. Методы обоих авторов вроде бы, таким образом, сближаются: «Глядя сквозь „магический кристалл“, мы видим не только гения вне времени, а и сказителя романа в качестве его персонажа, как будто живого, хотя знаем, что и тут имеется вымысел, и, вместо биографии, Пушкин создал свой литературный портрет в соответствии с общим повествованием. Манеру письма именно этого портрета мы не забываем в наших фрагментах исторического романа, где сочинение Пушкина воспринято как подлинная летопись» (л. 487-488).
Иванов старался доказать, что его герои не якобы «реально жившие лица», как говорил Макогоненко, а создания художника, столь же обобщенные реалистические «типы», как и у Пушкина. В книгу вставлен диалог Пушкина с мальчиком Павлом Вяземским (сыном Петра Андреевича), с которым Пушкин действительно общался и даже написал ему маленькое шуточное стихотворение. Павлуша спрашивает у «Пушкина»:
— А вы часто обедали с Онегиным в ресторане Талона?
— Я сколько раз говорил Вам, Павлуша, — счел нужным вмешаться гувернер, — что Онегин есть лицо собирательное, а не живая личность.
— Простите, Александр Сергеевич, значит с живым Онегиным не встречались?
— Нет, встречался, и даже не с одним онегиным (у автора со строчной буквы. — М. А.), а со многими.
— Это как же так? Со многими? Эти онегины и теперь бывают у Талона?
— Нет, мой милый, онегины с тех пор постарели, обедают дома (л. 415).
«Пушкин» и гувернер выступают здесь в качестве ортодоксальных литературоведов, формулирующих «типичность» классических литературных образов в системе так называемого критического реализма. Так Борис Евгеньевич пытался приспособить свой роман к требованиям критиков и рецензентов. Гораздо интереснее другой круг замечаний и дополнений, где автор пытается раскрыть внутренний стимул, глубинный замысел своего «странного» труда. После названия романа и перед чернильной записью, что издание «исправленное и законченное», карандашом в скобках вписан и потом слегка зачеркнут подзаголовок «Пушкинская Галатея».
Так рождается странная метафора: пушкинский роман есть как бы мраморная статуя, изваянная рукой гения. На обороте титульного листа вклейка: «С тех пор „промчалось много, много дней“ и пришло поэту время — он увидел. И настало время поэту узреть свою Галатею». Обращаясь к античному мифу, Иванов, видимо, держал в памяти не столько Овидиевы «Метаморфозы», сколько знаменитые «лирические сцены» Руссо «Пигмалион». Кстати, именно Руссо дал имя возлюбленной Пигмалиона — Галатея. Именно у Руссо скульптор, сам закрывший свое творение, с испугом и трепетом снимает покрывало с холодного мрамора. Так и «Пушкин», закончив свой «труд многолетний», узрел, наконец, в полном виде свое творение.
Вместе с тем Иванов считает, что творение осталось несовершенным и незавершенным: «Он мечтал из мрамора создать Галатею. А если он взял не тот резец, какой ему был нужен? А может быть, и мрамор был не тот. <...> Нет, рука Гения очевидна. Какой бы ни был ответ на этот вопрос, он будет спорным. Итак, роман завершен, а Галатея все та же, немая во мраке» (л. 471).
Напомню, что и у Руссо Пигмалион страдает, потому что Галатее «недостает души». Он восклицает с тоской: «Как прекрасна должна быть душа, предназначенная оживить подобное тело». Так и у Пушкина, с точки зрения Иванова, «при всем видимом старании поэта Галатея осталась лишь в замыслах и мрамор не ожил для поэта. [В восьмой главе он уже знал, что бросит свой резец]*В квадратных скобках — зачеркнутое.» (л. 471). Сверху вписаны номера строф восьмой главы: ХIV, ХV, ХIХ.
Кажется, понятно, почему автор романа об Онегине сослался именно на эти строфы. В ХIV мы видим не портрет, а набор отрицаний, которые делают Татьяну неподвижной, как будто неживой: «нетороплива», «не говорлива», «Без ужимок», «беззатей» и пр. Тоже и в ХIХ строфе: «бровь не шевельнулась, „не сжала губ“. Она скорее персонаж подземного царства, тень, похожая на Эвридику: „усталый взгляд“, скользнула вон». А в ХV строфе она кажется царицей этого безмолвного Аида, где тени «ловили взор ее очей», «кланялися ниже», «проходили тише».
Следовательно, нужно вдохнуть душу в мрамор, оживить Галатею. Как это сделать? Среди вставок и добавлений к роману есть такие строчки: «Смеем ли мы после этого (имеется в виду смерть Пушкина. — М. А.) строить свои догадки? Науке, при домысле, интуиция иногда терпима, порождает и „рабочую гипотезу“, поскольку не найден убедительный довод, ее опровергающий, неужели такой домысел менее терпим в художественном произведении» (л. 489).
При всей смутности, неопределенности, даже робости (науке можно, почему писателю нельзя) этого тезиса, кажется, понятно, о чем идет речь: автор «Дали...» взялся «оживить» холодный портрет пушкинской Татьяны — и сделал это в своем романе. Как известно, при всех стараниях гениального Пигмалиона, только божественное вмешательство превратило прекрасный, но холодный мрамор (слоновую кость у Овидия) в живую красавицу. Таким демиургом хочет чувствовать себя Борис Евгеньевич Иванов. Создавая странную, сложную, трудную для понимания книгу, он поставил себе задачей в беллетристическом повествовании, в семисотстраничном романе-комментарии к гениальному тексту превратить прекрасное, но холодное творение в дышащую жизнью живую плоть.
Претензии, конечно, непомерно велики, и мы не станем даже обсуждать степень адекватности этих наивных попыток, хотя, повторим, книга совсем не плохо, местами даже талантливо написана. Поэтому думается, что столь удивительная, амбициозная задача, столь уникальный эпизод в истории пушкинианы не должны быть преданы забвению. Может быть, настало время переиздать с учетом дополнений эту необычную книгу и попытаться найти другие тексты странного, но, несомненно, талантливого автора.